Неточные совпадения
— Как же! К нынешнему дню
и фрак нарочно заказывал.
Ведь сегодня первое мая: с Горюновым едем в Екатерингоф. Ах! Вы не знаете! Горюнова Мишу произвели — вот мы сегодня
и отличаемся, — в восторге добавил Волков.
— Здравствуй, Илья Ильич. Давно собирался к тебе, — говорил гость, — да
ведь ты знаешь, какая у нас дьявольская служба! Вон, посмотри, целый чемодан везу к докладу;
и теперь, если там спросят что-нибудь, велел курьеру скакать сюда. Ни минуты нельзя располагать собой.
— Не всем же быть писателями. Вот
и ты
ведь не пишешь, — возразил Судьбинский.
— О торговле, об эманципации женщин, о прекрасных апрельских днях, какие выпали нам на долю,
и о вновь изобретенном составе против пожаров. Как это вы не читаете?
Ведь тут наша вседневная жизнь. А пуще всего я ратую за реальное направление в литературе.
— Да пускай их! Некоторым
ведь больше нечего
и делать, как только говорить. Есть такое призвание.
— А я говорил тебе, чтоб ты купил других, заграничных? Вот как ты помнишь, что тебе говорят! Смотри же, чтоб к следующей субботе непременно было, а то долго не приду. Вишь,
ведь какая дрянь! — продолжал он, закурив сигару
и пустив одно облако дыма на воздух, а другое втянув в себя. — Курить нельзя.
— Видишь,
и сам не знаешь! А там, подумай: ты будешь жить у кумы моей, благородной женщины, в покое, тихо; никто тебя не тронет; ни шуму, ни гаму, чисто, опрятно. Посмотри-ка,
ведь ты живешь точно на постоялом дворе, а еще барин, помещик! А там чистота, тишина; есть с кем
и слово перемолвить, как соскучишься. Кроме меня, к тебе
и ходить никто не будет. Двое ребятишек — играй с ними, сколько хочешь! Чего тебе? А выгода-то, выгода какая. Ты что здесь платишь?
— Врешь, переедешь! — сказал Тарантьев. — Ты рассуди, что тебе
ведь это вдвое меньше станет: на одной квартире пятьсот рублей выгадаешь. Стол у тебя будет вдвое лучше
и чище; ни кухарка, ни Захар воровать не будут…
—
И порядка больше, — продолжал Тарантьев, —
ведь теперь скверно у тебя за стол сесть! Хватишься перцу — нет, уксусу не куплено, ножи не чищены; белье, ты говоришь, пропадает, пыль везде — ну, мерзость! А там женщина будет хозяйничать: ни тебе, ни твоему дураку, Захару…
— Поди с ним! — говорил Тарантьев, отирая пот с лица. — Теперь лето:
ведь это все равно что дача. Что ты гниешь здесь летом-то, в Гороховой?.. Там Безбородкин сад, Охта под боком, Нева в двух шагах, свой огород — ни пыли, ни духоты! Нечего
и думать: я сейчас же до обеда слетаю к ней — ты дай мне на извозчика, —
и завтра же переезжать…
— Эх, ты! Не знаешь ничего. Да все мошенники натурально пишут — уж это ты мне поверь! Вот, например, — продолжал он, указывая на Алексеева, — сидит честная душа, овца овцой, а напишет ли он натурально? — Никогда. А родственник его, даром что свинья
и бестия, тот напишет.
И ты не напишешь натурально! Стало быть, староста твой уж потому бестия, что ловко
и натурально написал. Видишь
ведь, как прибрал слово к слову: «Водворить на место жительства».
—
Ведь послезавтра, так зачем же сейчас? — заметил Обломов. — Можно
и завтра. Да послушай-ка, Михей Андреич, — прибавил он, — уж доверши свои «благодеяния»: я, так
и быть, еще прибавлю к обеду рыбу или птицу какую-нибудь.
— Да, много хлопот, — говорил он тихонько. — Вон хоть бы в плане — пропасть еще работы!.. А сыр-то
ведь оставался, — прибавил он задумчиво, — съел этот Захар, да
и говорит, что не было!
И куда это запропастились медные деньги? — говорил он, шаря на столе рукой.
— Ты! — сказал Илья Ильич. — Я запретил тебе заикаться о переезде, а ты, не проходит дня, чтоб пять раз не напомнил мне:
ведь это расстроивает меня — пойми ты.
И так здоровье мое никуда не годится.
— Что ж, хоть бы
и уйти? — заметил Захар. — Отчего же
и не отлучиться на целый день?
Ведь нездорово сидеть дома. Вон вы какие нехорошие стали! Прежде вы были как огурчик, а теперь, как сидите, Бог знает на что похожи. Походили бы по улицам, посмотрели бы на народ или на другое что…
Захар не отвечал: он, кажется, думал: «Ну, чего тебе? Другого, что ли, Захара?
Ведь я тут стою»,
и перенес взгляд свой мимо барина, слева направо; там тоже напомнило ему о нем самом зеркало, подернутое, как кисеей, густою пылью: сквозь нее дико, исподлобья смотрел на него, как из тумана, собственный его же угрюмый
и некрасивый лик.
— Что, каково тебе? — кротко спросил Илья Ильич, отпив из стакана
и держа его в руках. —
Ведь нехорошо?
«
И куда это они ушли, эти мужики? — думал он
и углубился более в художественное рассмотрение этого обстоятельства. — Поди, чай, ночью ушли, по сырости, без хлеба. Где же они уснут? Неужели в лесу?
Ведь не сидится же! В избе хоть
и скверно пахнет, да тепло, по крайней мере…»
— А
ведь я не умылся! Как же это? Да
и ничего не сделал, — прошептал он. — Хотел изложить план на бумагу
и не изложил, к исправнику не написал, к губернатору тоже, к домовому хозяину начал письмо
и не кончил, счетов не поверил
и денег не выдал — утро так
и пропало!
«
Ведь и я бы мог все это… — думалось ему, —
ведь я умею, кажется,
и писать; писывал, бывало, не то что письма,
и помудренее этого! Куда же все это делось?
И переехать что за штука? Стоит захотеть! „Другой“
и халата никогда не надевает, — прибавилось еще к характеристике другого; — „другой“… — тут он зевнул… — почти не спит… „другой“ тешится жизнью, везде бывает, все видит, до всего ему дело… А я! я… не „другой“!» — уже с грустью сказал он
и впал в глубокую думу. Он даже высвободил голову из-под одеяла.
Немец был человек дельный
и строгий, как почти все немцы. Может быть, у него Илюша
и успел бы выучиться чему-нибудь хорошенько, если б Обломовка была верстах в пятистах от Верхлёва. А то как выучиться? Обаяние обломовской атмосферы, образа жизни
и привычек простиралось
и на Верхлёво;
ведь оно тоже было некогда Обломовкой; там, кроме дома Штольца, все дышало тою же первобытною ленью, простотою нравов, тишиною
и неподвижностью.
— Одна ли Анна Андреевна! — сказала хозяйка. — Вот как брата-то ее женят
и пойдут дети — столько ли еще будет хлопот!
И меньшие подрастают, тоже в женихи смотрят; там дочерей выдавай замуж, а где женихи здесь? Нынче, вишь,
ведь все хотят приданого, да всё деньгами…
Ведь случайности, хоть бы
и выгоды какие-нибудь, беспокойны: они требуют хлопот, забот, беготни, не посиди на месте, торгуй или пиши, — словом, поворачивайся, шутка ли!
— Как что ж? Я тут спину
и бока протер, ворочаясь от этих хлопот.
Ведь один:
и то надо,
и другое, там счеты сводить, туда плати, здесь плати, а тут перевозка! Денег выходит ужас сколько,
и сам не знаю куда! Того
и гляди, останешься без гроша…
—
Ведь нет ее! Давеча искали, — отозвался из передней Захар
и даже не пришел в комнату.
— Отчего же после?
Ведь доктор велел? Ты сбрось с себя прежде жир, тяжесть тела, тогда отлетит
и сон души. Нужна
и телесная
и душевная гимнастика.
— А что,
ведь и то правда: лень, Андрей.
— Да… да… — говорил Обломов, беспокойно следя за каждым словом Штольца, — помню, что я, точно… кажется… Как же, — сказал он, вдруг вспомнив прошлое, —
ведь мы, Андрей, сбирались сначала изъездить вдоль
и поперек Европу, исходить Швейцарию пешком, обжечь ноги на Везувии, спуститься в Геркулан. С ума чуть не сошли! Сколько глупостей!..
— Как, ты
и это помнишь, Андрей? Как же! Я мечтал с ними, нашептывал надежды на будущее, развивал планы, мысли
и… чувства тоже, тихонько от тебя, чтоб ты на смех не поднял. Там все это
и умерло, больше не повторялось никогда! Да
и куда делось все — отчего погасло? Непостижимо!
Ведь ни бурь, ни потрясений не было у меня; не терял я ничего; никакое ярмо не тяготит моей совести: она чиста, как стекло; никакой удар не убил во мне самолюбия, а так, Бог знает отчего, все пропадает!
— Что это такое? — говорил он, ворочаясь во все стороны. —
Ведь это мученье! На смех, что ли, я дался ей? На другого ни на кого не смотрит так: не смеет. Я посмирнее, так вот она… Я заговорю с ней! — решил он, —
и выскажу лучше сам словами то, что она так
и тянет у меня из души глазами.
— Да, конечно, оттого, — говорила она, задумываясь
и перебирая одной рукой клавиши, — но
ведь самолюбие везде есть,
и много. Андрей Иваныч говорит, что это почти единственный двигатель, который управляет волей. Вот у вас, должно быть, нет его, оттого вы всё…
«Да не это ли — тайная цель всякого
и всякой: найти в своем друге неизменную физиономию покоя, вечное
и ровное течение чувства?
Ведь это норма любви,
и чуть что отступает от нее, изменяется, охлаждается — мы страдаем: стало быть, мой идеал — общий идеал? — думал он. — Не есть ли это венец выработанности, выяснения взаимных отношений обоих полов?»
«Боже мой! Да
ведь я виновата: я попрошу у него прощения… А в чем? — спросила потом. — Что я скажу ему: мсьё Обломов, я виновата, я завлекала… Какой стыд! Это неправда! — сказала она, вспыхнув
и топнув ногой. — Кто смеет это подумать?.. Разве я знала, что выйдет? А если б этого не было, если б не вырвалось у него… что тогда?.. — спросила она. — Не знаю…» — думала.
Положим, Ольга не дюжинная девушка, у которой сердце можно пощекотать усами, тронуть слух звуком сабли; но
ведь тогда надо другое… силу ума, например, чтобы женщина смирялась
и склоняла голову перед этим умом, чтоб
и свет кланялся ему…
Вчера пожелал, сегодня достигаешь желаемого страстно, до изнеможения, а послезавтра краснеешь, что пожелал, потом клянешь жизнь, зачем исполнилось, —
ведь вот что выходит от самостоятельного
и дерзкого шагания в жизни, от своевольного хочу.
Ведь случай свел
и сблизил их. Она бы его не заметила: Штольц указал на него, заразил молодое, впечатлительное сердце своим участием, явилось сострадание к его положению, самолюбивая забота стряхнуть сон с ленивой души, потом оставить ее.
Тайный голос тут же шептал ему: «Отчего ты беспокоишься?
Ведь тебе это
и нужно, чтоб не было, чтоб разорвать сношения?» Но он заглушал этот голос.
— Да
ведь мне тогда будет хорошо, если я полюблю другого: значит, я буду счастлива! А вы говорите, что «предвидите мое счастье впереди
и готовы пожертвовать для меня всем, даже жизнью»?
— Нам больше не о чем говорить, — заключила она, вставая. — Прощайте, Илья Ильич,
и будьте… покойны;
ведь ваше счастье в этом.
Он вздохнул. Это может быть ворочало у него душу,
и он задумчиво плелся за ней. Но ему с каждым шагом становилось легче; выдуманная им ночью ошибка было такое отдаленное будущее… «
Ведь это не одна любовь,
ведь вся жизнь такова… — вдруг пришло ему в голову, —
и если отталкивать всякий случай, как ошибку, когда же будет — не ошибка? Что же я? Как будто ослеп…»
Как это можно? Да это смерть! А
ведь было бы так! Он бы заболел. Он
и не хотел разлуки, он бы не перенес ее, пришел бы умолять видеться. «Зачем же я писал письмо?» — спросил он себя.
«Я посягал на поцелуй, — с ужасом думал он, — а
ведь это уголовное преступление в кодексе нравственности,
и не первое, не маловажное! Еще до него есть много степеней: пожатие руки, признание, письмо… Это мы всё прошли. Однако ж, — думал он дальше, выпрямляя голову, — мои намерения честны, я…»
«Да, да; но
ведь этим надо было начать! — думал он опять в страхе. — Троекратное „люблю“, ветка сирени, признание — все это должно быть залогом счастья всей жизни
и не повторяться у чистой женщины. Что ж я? Кто я?» — стучало, как молотком, ему в голову.
Вдруг он замолчал. «Что это я говорю?
ведь я не затем пришел!» — подумал он
и стал откашливаться; нахмурил было брови.
— Ради Бога, воротись! — не голосом, а слезами кричал он. —
Ведь и преступника надо выслушать… Боже мой! Есть ли сердце у ней?.. Вот женщины!
— Представь, — начал он, — сердце у меня переполнено одним желанием, голова — одной мыслью, но воля, язык не повинуются мне: хочу говорить,
и слова нейдут с языка. А
ведь как просто, как… Помоги мне, Ольга.
— Боже мой! — говорил Обломов. — Да если слушать Штольца, так
ведь до тетки век дело не дойдет! Он говорит, что надо начать строить дом, потом дорогу, школы заводить… Этого всего в целый век не переделаешь. Мы, Ольга, вместе поедем,
и тогда…
— Но
ведь мы — жених
и невеста! — возразила она.
— Он женится! Хочешь об заклад, что не женится? — возразил он. — Да ему Захар
и спать-то помогает, а то жениться! Доселе я ему все благодетельствовал:
ведь без меня, братец ты мой, он бы с голоду умер или в тюрьму попал. Надзиратель придет, хозяин домовый что-нибудь спросит, так
ведь ни в зуб толкнуть — все я! Ничего не смыслит…
— Если даже я
и поеду, — продолжал Обломов, — то
ведь решительно из этого ничего не выйдет: я толку не добьюсь; мужики меня обманут; староста скажет, что хочет, — я должен верить всему; денег даст, сколько вздумает. Ах, Андрея нет здесь: он бы все уладил! — с огорчением прибавил он.