Неточные совпадения
«Быть же теперь ссоре», —
подумал я, заметив, что пальцы у Фомы Григорьевича так и складывались дать дулю.
«Может быть, это и правда, что ты ничего не скажешь худого, —
подумала про себя красавица, — только
мне чудно… верно, это лукавый! Сама, кажется, знаешь, что не годится так… а силы недостает взять от него руку».
— Да
думать нечего тут;
я готов вскинуть на себя петлю и болтаться на этом дереве, как колбаса перед Рождеством на хате, если мы продадим хоть одну мерку.
«Да, говорите себе что хотите, —
думал про себя отец нашей красавицы, не пропускавший ни одного слова из разговора двух негоциантов, — а у
меня десять мешков есть в запасе».
— Добре! от добре! — сказал Солопий, хлопнув руками. — Да
мне так теперь сделалось весело, как будто мою старуху москали увезли. Да что
думать: годится или не годится так — сегодня свадьбу, да и концы в воду!
Не
подумаю без радости, — продолжала она, вынимая из пазухи маленькое зеркало, обклеенное красною бумагою, купленное ею на ярмарке, и глядясь в него с тайным удовольствием, — как
я встречусь тогда где-нибудь с нею, —
я ей ни за что не поклонюсь, хоть она себе тресни.
Только приезжает из Полтавы тот самый панич в гороховом кафтане, про которого говорил
я и которого одну повесть вы,
думаю, уже прочли, — привозит с собою небольшую книжечку и, развернувши посередине, показывает нам.
— Расскажи, расскажи, милый, чернобровый парубок! — говорила она, прижимаясь лицом своим к щеке его и обнимая его. — Нет! ты, видно, не любишь
меня, у тебя есть другая девушка.
Я не буду бояться;
я буду спокойно спать ночь. Теперь-то не засну, если не расскажешь.
Я стану мучиться да
думать… Расскажи, Левко!..
— Знаю, — продолжал высокий человек, — Левко много наговорил тебе пустяков и вскружил твою голову (тут показалось парубку, что голос незнакомца не совсем незнаком и как будто он когда-то его слышал). Но
я дам себя знать Левку! — продолжал все так же незнакомец. — Он
думает, что
я не вижу всех его шашней. Попробует он, собачий сын, каковы у
меня кулаки.
Они
думают, что
я какой-нибудь их брат, простой козак!
— Добро ты, одноглазый сатана! — вскричала она, приступив к голове, который попятился назад и все еще продолжал ее мерять своим глазом. —
Я знаю твой умысел: ты хотел, ты рад был случаю сжечь
меня, чтобы свободнее было волочиться за дивчатами, чтобы некому было видеть, как дурачится седой дед. Ты
думаешь,
я не знаю, о чем говорил ты сего вечера с Ганною? О!
я знаю все.
Меня трудно провесть и не твоей бестолковой башке.
Я долго терплю, но после не прогневайся…
Месяц, остановившийся над его головою, показывал полночь; везде тишина; от пруда веял холод; над ним печально стоял ветхий дом с закрытыми ставнями; мох и дикий бурьян показывали, что давно из него удалились люди. Тут он разогнул свою руку, которая судорожно была сжата во все время сна, и вскрикнул от изумления, почувствовавши в ней записку. «Эх, если бы
я знал грамоте!» —
подумал он, оборачивая ее перед собою на все стороны. В это мгновение послышался позади его шум.
— Слышите ли? — говорил голова с важною осанкою, оборотившись к своим сопутникам, — комиссар сам своею особою приедет к нашему брату, то есть ко
мне, на обед! О! — Тут голова поднял палец вверх и голову привел в такое положение, как будто бы она прислушивалась к чему-нибудь. — Комиссар, слышите ли, комиссар приедет ко
мне обедать! Как
думаешь, пан писарь, и ты, сват, это не совсем пустая честь! Не правда ли?
— Ну, теперь пойдет голова рассказывать, как вез царицу! — сказал Левко и быстрыми шагами и радостно спешил к знакомой хате, окруженной низенькими вишнями. «Дай тебе бог небесное царство, добрая и прекрасная панночка, —
думал он про себя. — Пусть тебе на том свете вечно усмехается между ангелами святыми! Никому не расскажу про диво, случившееся в эту ночь; тебе одной только, Галю, передам его. Ты одна только поверишь
мне и вместе со
мною помолишься за упокой души несчастной утопленницы!»
«Ну,
думает, ведьма подтасовала; теперь
я сам буду сдавать». Сдал. Засветил козыря. Поглядел на карты: масть хоть куда, козыри есть. И сначала дело шло как нельзя лучше; только ведьма — пятерик с королями! У деда на руках одни козыри; не
думая, не гадая долго, хвать королей по усам всех козырями.
Вы, любезные читатели, верно,
думаете, что
я прикидываюсь только стариком.
Я, помнится, обещал вам, что в этой книжке будет и моя сказка. И точно, хотел было это сделать, но увидел, что для сказки моей нужно, по крайней мере, три таких книжки.
Думал было особо напечатать ее, но передумал. Ведь
я знаю вас: станете смеяться над стариком. Нет, не хочу! Прощайте! Долго, а может быть, совсем, не увидимся. Да что? ведь вам все равно, хоть бы и не было совсем
меня на свете. Пройдет год, другой — и из вас никто после не вспомнит и не пожалеет о старом пасичнике Рудом Паньке.
«Не любит она
меня, —
думал про себя, повеся голову, кузнец. — Ей все игрушки; а
я стою перед нею как дурак и очей не свожу с нее. И все бы стоял перед нею, и век бы не сводил с нее очей! Чудная девка! чего бы
я не дал, чтобы узнать, что у нее на сердце, кого она любит! Но нет, ей и нужды нет ни до кого. Она любуется сама собою; мучит
меня, бедного; а
я за грустью не вижу света; а
я ее так люблю, как ни один человек на свете не любил и не будет никогда любить».
«Нет, не скажу ему, кто
я, —
подумал Чуб, — чего доброго, еще приколотит, проклятый выродок!» — и, переменив голос, отвечал...
Ты
думаешь,
я на тебя суда не найду?
— Смейся, смейся! — говорил кузнец, выходя вслед за ними. —
Я сам смеюсь над собою!
Думаю, и не могу вздумать, куда девался ум мой. Она
меня не любит, — ну, бог с ней! будто только на всем свете одна Оксана. Слава богу, дивчат много хороших и без нее на селе. Да что Оксана? с нее никогда не будет доброй хозяйки; она только мастерица рядиться. Нет, полно, пора перестать дурачиться.
Вакула между тем, пробежавши несколько улиц, остановился перевесть духа. «Куда
я, в самом деле, бегу? —
подумал он, — как будто уже все пропало. Попробую еще средство: пойду к запорожцу Пузатому Пацюку. Он, говорят, знает всех чертей и все сделает, что захочет. Пойду, ведь душе все же придется пропадать!»
— Для того-то
я и пришел к тебе, — отвечал кузнец, отвешивая поклон, — кроме тебя,
думаю, никто на свете не знает к нему дороги.
Черт всплеснул руками и начал от радости галопировать на шее кузнеца. «Теперь-то попался кузнец! —
думал он про себя, — теперь-то
я вымещу на тебе, голубчик, все твои малеванья и небылицы, взводимые на чертей! Что теперь скажут мои товарищи, когда узнают, что самый набожнейший из всего села человек в моих руках?» Тут черт засмеялся от радости, вспомнивши, как будет дразнить в аде все хвостатое племя, как будет беситься хромой черт, считавшийся между ними первым на выдумки.
— Оно бы и
я так
думал, чтобы в шинок; но ведь проклятая жидовка не поверит,
подумает еще, что где-нибудь украли; к тому же
я только что из шинка. — Мы отнесем его в мою хату. Нам никто не помешает: жинки нет дома.
— Слава богу, мы не совсем еще без ума, — сказал кум, — черт ли бы принес
меня туда, где она. Она,
думаю, протаскается с бабами до света.
— А ты
думал кто? — сказал Чуб, усмехаясь. — Что, славную
я выкинул над вами штуку? А вы небось хотели
меня съесть вместо свинины? Постойте же,
я вас порадую: в мешке лежит еще что-то, — если не кабан, то, наверно, поросенок или иная живность. Подо
мною беспрестанно что-то шевелилось.
«Ну, так, не говорил ли
я?..» —
подумал про себя Чуб.
—
Думай себе что хочешь, — сказал Данило, —
думаю и
я себе. Слава богу, ни в одном еще бесчестном деле не был; всегда стоял за веру православную и отчизну, — не так, как иные бродяги таскаются бог знает где, когда православные бьются насмерть, а после нагрянут убирать не ими засеянное жито. На униатов [Униаты — принявшие унию, то есть объединение православной церкви с католической под властью римского папы.] даже не похожи: не заглянут в Божию церковь. Таких бы нужно допросить порядком, где они таскаются.
— Что
я могу сделать, чтобы спасти твою душу? — сказала Катерина, —
мне ли, слабой женщине, об этом
подумать!
— Нет, Катерина,
мне не долго остается жить уже. Близок и без казни мой конец. Неужели ты
думаешь, что
я предам сам себя на вечную муку?
«О мой ненаглядный муж! приникни ко
мне головою своею! Зачем ты приголубливаешь к себе такие черные думы», —
подумала Катерина, да не посмела сказать. Горько ей было, повинной голове, принимать мужние ласки.
—
Мне нет от него покоя! Вот уже десять дней
я у вас в Киеве; а горя ни капли не убавилось.
Думала, буду хоть в тишине растить на месть сына… Страшен, страшен привиделся он
мне во сне! Боже сохрани и вам увидеть его! Сердце мое до сих пор бьется. «
Я зарублю твое дитя, Катерина, — кричал он, — если не выйдешь за
меня замуж!..» — и, зарыдав, кинулась она к колыбели, а испуганное дитя протянуло ручонки и кричало.
Какой бестолковый этот есаул: он
думает,
мне весело жить в Киеве; нет, здесь и муж мой, и сын, кто же будет смотреть за хатой?
— Иване! не выберу
я ему скоро казни; выбери ты сам ему казнь!» Долго
думал Иван, вымышляя казнь, и наконец, сказал: «Великую обиду нанес
мне сей человек: предал своего брата, как Иуда, и лишил
меня честного моего рода и потомства на земле.
Положил
я ее в маленький столик; вы,
думаю, его хорошо знаете: он стоит в углу, когда войдешь в дверь…
— Слушай, Иван Федорович!
я хочу поговорить с тобою сурьезно. Ведь тебе, слава богу, тридцать осьмой год. Чин ты уже имеешь хороший. Пора
подумать и об детях! Тебе непременно нужна жена…
Вот, перетянувши сломленную, видно вихрем, порядочную ветку дерева, навалил он ее на ту могилку, где горела свечка, и пошел по дорожке. Молодой дубовый лес стал редеть; мелькнул плетень. «Ну, так! не говорил ли
я, —
подумал дед, — что это попова левада? Вот и плетень его! теперь и версты нет до баштана».