Неточные совпадения
Мне легче два раза
в год съездить
в Миргород,
в котором вот уже пять лет как не видал меня
ни подсудок из земского суда,
ни почтенный иерей,
чем показаться
в этот великий свет.
У нас, мои любезные читатели, не во гнев будь сказано (вы, может быть, и рассердитесь,
что пасичник говорит вам запросто, как будто какому-нибудь свату своему или куму), — у нас, на хуторах, водится издавна: как только окончатся работы
в поле, мужик залезет отдыхать на всю зиму на печь и наш брат припрячет своих пчел
в темный погреб, когда
ни журавлей на небе,
ни груш на дереве не увидите более, — тогда, только вечер, уже наверно где-нибудь
в конце улицы брезжит огонек, смех и песни слышатся издалеча, бренчит балалайка, а подчас и скрипка, говор, шум…
Но
ни один из прохожих и проезжих не знал,
чего ей стоило упросить отца взять с собою, который и душою рад бы был это сделать прежде, если бы не злая мачеха, выучившаяся держать его
в руках так же ловко, как он вожжи своей старой кобылы, тащившейся, за долгое служение, теперь на продажу.
«Да, говорите себе
что хотите, — думал про себя отец нашей красавицы, не пропускавший
ни одного слова из разговора двух негоциантов, — а у меня десять мешков есть
в запасе».
В том сарае то и дело
что водятся чертовские шашни; и
ни одна ярмарка на этом месте не проходила без беды.
Не подумаю без радости, — продолжала она, вынимая из пазухи маленькое зеркало, обклеенное красною бумагою, купленное ею на ярмарке, и глядясь
в него с тайным удовольствием, — как я встречусь тогда где-нибудь с нею, — я ей
ни за
что не поклонюсь, хоть она себе тресни.
Но главное
в рассказах деда было то,
что в жизнь свою он никогда не лгал, и
что, бывало,
ни скажет, то именно так и было.
Знаю,
что много наберется таких умников, пописывающих по судам и читающих даже гражданскую грамоту, которые, если дать им
в руки простой Часослов, не разобрали бы
ни аза
в нем, а показывать на позор свои зубы — есть уменье.
Им все,
что ни расскажешь,
в смех.
Родная тетка моего деда, содержавшая
в то время шинок по нынешней Опошнянской дороге,
в котором часто разгульничал Басаврюк, — так называли этого бесовского человека, — именно говорила,
что ни за какие благополучия
в свете не согласилась бы принять от него подарков.
В том селе был у одного козака, прозвищем Коржа, работник, которого люди звали Петром Безродным; может, оттого,
что никто не помнил
ни отца его,
ни матери.
Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже хотел было покропить ею спину бедного Петра, как откуда
ни возьмись шестилетний брат Пидоркин, Ивась, прибежал и
в испуге схватил ручонками его за ноги, закричав: «Тятя, тятя! не бей Петруся!»
Что прикажешь делать? у отца сердце не каменное: повесивши нагайку на стену, вывел он его потихоньку из хаты: «Если ты мне когда-нибудь покажешься
в хате или хоть только под окнами, то слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да и оселедец твой, вот уже он два раза обматывается около уха, не будь я Терентий Корж, если не распрощается с твоею макушей!» Сказавши это, дал он ему легонькою рукою стусана
в затылок, так
что Петрусь, невзвидя земли, полетел стремглав.
Чего ни делала Пидорка: и совещалась с знахарями, и переполох выливали, и соняшницу заваривали [Выливают переполох у нас
в случае испуга, когда хотят узнать, отчего приключился он; бросают расплавленное олово или воск
в воду, и чье примут они подобие, то самое перепугало больного; после
чего и весь испуг проходит.
Услужливые старухи отправили ее было уже туда, куда и Петро потащился; но приехавший из Киева козак рассказал,
что видел
в лавре монахиню, всю высохшую, как скелет, и беспрестанно молящуюся,
в которой земляки по всем приметам узнали Пидорку;
что будто еще никто не слыхал от нее
ни одного слова;
что пришла она пешком и принесла оклад к иконе Божьей Матери, исцвеченный такими яркими камнями,
что все зажмуривались, на него глядя.
— Не минем и писаря! А у меня, как нарочно, сложилась
в уме славная песня про голову. Пойдемте, я вас ее выучу, — продолжал Левко, ударив рукою по струнам бандуры. — Да слушайте: попереодевайтесь, кто во
что ни попало!
— Помилуй, пан голова! — закричали некоторые, кланяясь
в ноги. — Увидел бы ты, какие хари: убей бог нас, и родились и крестились — не видали таких мерзких рож. Долго ли до греха, пан голова, перепугают доброго человека так,
что после
ни одна баба не возьмется вылить переполоху.
К счастью еще,
что у ведьмы была плохая масть; у деда, как нарочно, на ту пору пары. Стал набирать карты из колоды, только мочи нет: дрянь такая лезет,
что дед и руки опустил.
В колоде
ни одной карты. Пошел уже так, не глядя, простою шестеркою; ведьма приняла. «Вот тебе на! это
что? Э-э, верно, что-нибудь да не так!» Вот дед карты потихоньку под стол — и перекрестил: глядь — у него на руках туз, король, валет козырей; а он вместо шестерки спустил кралю.
Если бы
в это время проезжал сорочинский заседатель на тройке обывательских лошадей,
в шапке с барашковым околышком, сделанной по манеру уланскому,
в синем тулупе, подбитом черными смушками, с дьявольски сплетенною плетью, которою имеет он обыкновение подгонять своего ямщика, то он бы, верно, приметил ее, потому
что от сорочинского заседателя
ни одна ведьма на свете не ускользнет.
Н.
В. Гоголя.)] узенькая, беспрестанно вертевшаяся и нюхавшая все,
что ни попадалось, мордочка оканчивалась, как и у наших свиней, кругленьким пятачком, ноги были так тонки,
что если бы такие имел яресковский голова, то он переломал бы их
в первом козачке.
Правда, волостной писарь, выходя на четвереньках из шинка, видел,
что месяц
ни с сего
ни с того танцевал на небе, и уверял с божбою
в том все село; но миряне качали головами и даже подымали его на смех.
Но торжеством его искусства была одна картина, намалеванная на стене церковной
в правом притворе,
в которой изобразил он святого Петра
в день Страшного суда, с ключами
в руках, изгонявшего из ада злого духа; испуганный черт метался во все стороны, предчувствуя свою погибель, а заключенные прежде грешники били и гоняли его кнутами, поленами и всем
чем ни попало.
А кузнец, который был издавна не
в ладах с ним, при нем
ни за
что не отважится идти к дочке, несмотря на свою силу.
Все,
что ни живет
в нем, все силится перенимать и передразнивать один другого.
—
Что мне до матери? ты у меня мать, и отец, и все,
что ни есть дорогого на свете. Если б меня призвал царь и сказал: «Кузнец Вакула, проси у меня всего,
что ни есть лучшего
в моем царстве, все отдам тебе. Прикажу тебе сделать золотую кузницу, и станешь ты ковать серебряными молотами». — «Не хочу, — сказал бы я царю, —
ни каменьев дорогих,
ни золотой кузницы,
ни всего твоего царства: дай мне лучше мою Оксану!»
Ведьма сама почувствовала,
что холодно, несмотря на то
что была тепло одета; и потому, поднявши руки кверху, отставила ногу и, приведши себя
в такое положение, как человек, летящий на коньках, не сдвинувшись
ни одним суставом, спустилась по воздуху, будто по ледяной покатой горе, и прямо
в трубу.
Ни одному из них и
в ум не приходило,
что у него есть соперник.
— Это кузнец! — произнес, схватясь за капелюхи, Чуб. — Слышишь, Солоха, куда хочешь девай меня; я
ни за
что на свете не захочу показаться этому выродку проклятому, чтоб ему набежало, дьявольскому сыну, под обоими глазами по пузырю
в копну величиною!
Кузнец вошел, не говоря
ни слова, не снимая шапки, и почти повалился на лавку. Заметно,
что он был весьма не
в духе.
Тут заметил Вакула,
что ни галушек,
ни кадушки перед ним не было; но вместо того на полу стояли две деревянные миски: одна была наполнена варениками, другая сметаною. Мысли его и глаза невольно устремились на эти кушанья. «Посмотрим, — говорил он сам себе, — как будет есть Пацюк вареники. Наклоняться он, верно, не захочет, чтобы хлебать, как галушки, да и нельзя: нужно вареник сперва обмакнуть
в сметану».
Все,
что ни напрашивала нежная супруга у добрых людей, прятала как можно подалее от своего мужа и часто самоуправно отнимала у него добычу, если он не успевал ее пропить
в шинке.
— Я думаю, каждый, кто
ни пройдет по улице
в шубе, то и заседатель, то и заседатель! а те,
что катаются
в таких чудных бричках со стеклами, те когда не городничие, то, верно, комиссары, а может, еще и больше».
— Ваше царское величество, не прикажите казнить, прикажите миловать! Из
чего, не во гнев будь сказано вашей царской милости, сделаны черевички,
что на ногах ваших? Я думаю,
ни один швец
ни в одном государстве на свете не сумеет так сделать. Боже ты мой,
что, если бы моя жинка надела такие черевики!
То, разметавшись
в обворожительной наготе, которую ночной мрак скрывал даже от нее самой, она почти вслух бранила себя; то, приутихнув, решалась
ни о
чем не думать — и все думала.
— Думай себе
что хочешь, — сказал Данило, — думаю и я себе. Слава богу,
ни в одном еще бесчестном деле не был; всегда стоял за веру православную и отчизну, — не так, как иные бродяги таскаются бог знает где, когда православные бьются насмерть, а после нагрянут убирать не ими засеянное жито. На униатов [Униаты — принявшие унию, то есть объединение православной церкви с католической под властью римского папы.] даже не похожи: не заглянут
в Божию церковь. Таких бы нужно допросить порядком, где они таскаются.
— Постой, Катерина! ступай, мой ненаглядный Иван, я поцелую тебя! Нет, дитя мое, никто не тронет волоска твоего. Ты вырастешь на славу отчизны; как вихорь будешь ты летать перед козаками, с бархатною шапочкою на голове, с острою саблею
в руке. Дай, отец, руку! Забудем бывшее между нами.
Что сделал перед тобою неправого — винюсь.
Что же ты не даешь руки? — говорил Данило отцу Катерины, который стоял на одном месте, не выражая на лице своем
ни гнева,
ни примирения.
Все обступили колыбель и окаменели от страха, увидевши,
что в ней лежало неживое дитя.
Ни звука не вымолвил
ни один из них, не зная,
что думать о неслыханном злодействе.
В ушах шумит,
в голове шумит, как будто от хмеля; и все,
что ни есть перед глазами, покрывается как бы паутиною.
Не мог бы
ни один человек
в свете рассказать,
что было на душе у колдуна; а если бы он заглянул и увидел,
что там деялось, то уже не досыпал бы он ночей и не засмеялся бы
ни разу.
«Гляди, Иван, все,
что ни добудешь, — все пополам: когда кому веселье — веселье и другому; когда кому горе — горе и обоим; когда кому добыча — пополам добычу; когда кто
в полон попадет — другой продай все и дай выкуп, а не то сам ступай
в полон».
И когда придет час меры
в злодействах тому человеку, подыми меня, Боже, из того провала на коне на самую высокую гору, и пусть придет он ко мне, и брошу я его с той горы
в самый глубокий провал, и все мертвецы, его деды и прадеды, где бы
ни жили при жизни, чтобы все потянулись от разных сторон земли грызть его за те муки,
что он наносил им, и вечно бы его грызли, и повеселился бы я, глядя на его муки!
— Вишь! — стал дед и руками подперся
в боки, и глядит: свечка потухла; вдали и немного подалее загорелась другая. — Клад! — закричал дед. — Я ставлю бог знает
что, если не клад! — и уже поплевал было
в руки, чтобы копать, да спохватился,
что нет при нем
ни заступа,
ни лопаты. — Эх, жаль! ну, кто знает, может быть, стоит только поднять дерн, а он тут и лежит, голубчик! Нечего делать, назначить, по крайней мере, место, чтобы не позабыть после!
Со страхом оборотился он: боже ты мой, какая ночь!
ни звезд,
ни месяца; вокруг провалы; под ногами круча без дна; над головою свесилась гора и вот-вот, кажись, так и хочет оборваться на него! И чудится деду,
что из-за нее мигает какая-то харя: у! у! нос — как мех
в кузнице; ноздри — хоть по ведру воды влей
в каждую! губы, ей-богу, как две колоды! красные очи выкатились наверх, и еще и язык высунула и дразнит!