Неточные совпадения
«
Это что за невидаль: „Вечера на хуторе близ Диканьки“? Что
это за „Вечера“? И швырнул в свет какой-то пасичник! Слава богу! еще мало ободрали гусей на перья и извели тряпья на бумагу! Еще мало народу, всякого звания и сброду, вымарало пальцы в чернилах! Дернула же охота и пасичника потащиться вслед за другими! Право, печатной бумаги развелось столько, что
не придумаешь скоро, что бы такое завернуть в нее».
Мне легче два раза в год съездить в Миргород, в котором вот уже пять лет как
не видал меня ни подсудок из земского суда, ни почтенный иерей, чем показаться в
этот великий свет.
Подумаешь, право: на что
не мастерицы
эти бабы!
На всякий случай, чтобы
не помянули меня недобрым словом, выписываю сюда, по азбучному порядку, те слова, которые в книжке
этой не всякому понятны.
Однако ж
не седые усы и
не важная поступь его заставляли
это делать; стоило только поднять глаза немного вверх, чтоб увидеть причину такой почтительности: на возу сидела хорошенькая дочка с круглым личиком, с черными бровями, ровными дугами поднявшимися над светлыми карими глазами, с беспечно улыбавшимися розовыми губками, с повязанными на голове красными и синими лентами, которые, вместе с длинными косами и пучком полевых цветов, богатою короною покоились на ее очаровательной головке.
Но ни один из прохожих и проезжих
не знал, чего ей стоило упросить отца взять с собою, который и душою рад бы был
это сделать прежде, если бы
не злая мачеха, выучившаяся держать его в руках так же ловко, как он вожжи своей старой кобылы, тащившейся, за долгое служение, теперь на продажу.
— Вишь, как ругается! — сказал парубок, вытаращив на нее глаза, как будто озадаченный таким сильным залпом неожиданных приветствий, — и язык у нее, у столетней ведьмы,
не заболит выговорить
эти слова.
Тут воз начал спускаться с мосту, и последних слов уже невозможно было расслушать; но парубок
не хотел, кажется, кончить
этим:
не думая долго, схватил он комок грязи и швырнул вслед за нею.
Однако ж, несмотря на
это, неутомимый язык ее трещал и болтался во рту до тех пор, пока
не приехали они в пригородье к старому знакомому и куму, козаку Цыбуле.
Встреча с кумовьями, давно
не видавшимися, выгнала на время из головы
это неприятное происшествие, заставив наших путешественников поговорить об ярмарке и отдохнуть немного после дальнего пути.
Разноголосные речи потопляют друг друга, и ни одно слово
не выхватится,
не спасется от
этого потопа; ни один крик
не выговорится ясно.
«Может быть,
это и правда, что ты ничего
не скажешь худого, — подумала про себя красавица, — только мне чудно… верно,
это лукавый! Сама, кажется, знаешь, что
не годится так… а силы недостает взять от него руку».
Мужик оглянулся и хотел что-то промолвить дочери, но в стороне послышалось слово «пшеница».
Это магическое слово заставило его в ту же минуту присоединиться к двум громко разговаривавшим негоциантам, и приковавшегося к ним внимания уже ничто
не в состоянии было развлечь. Вот что говорили негоцианты о пшенице.
В том сарае то и дело что водятся чертовские шашни; и ни одна ярмарка на
этом месте
не проходила без беды.
— Эх, хват! за
это люблю! — говорил Черевик, немного подгулявши и видя, как нареченный зять его налил кружку величиною с полкварты и, нимало
не поморщившись, выпил до дна, хватив потом ее вдребезги. — Что скажешь, Параска? Какого я жениха тебе достал! Смотри, смотри, как он молодецки тянет пенную!..
— Ну, так: ему если пьяница да бродяга, так и его масти. Бьюсь об заклад, если
это не тот самый сорванец, который увязался за нами на мосту. Жаль, что до сих пор он
не попадется мне: я бы дала ему знать.
— Эге! да ты, как я вижу, слова
не даешь мне выговорить! А что
это значит? Когда
это бывало с тобою? Верно, успел уже хлебнуть,
не продавши ничего…
— Нет,
это не по-моему: я держу свое слово; что раз сделал, тому и навеки быть. А вот у хрыча Черевика нет совести, видно, и на полшеляга: сказал, да и назад… Ну, его и винить нечего, он пень, да и полно. Все
это штуки старой ведьмы, которую мы сегодня с хлопцами на мосту ругнули на все бока! Эх, если бы я был царем или паном великим, я бы первый перевешал всех тех дурней, которые позволяют себя седлать бабам…
— Бьюсь об заклад, если
это сделано
не хитрейшими руками из всего Евина рода! — сказал попович, принимаясь за товченички и подвигая другою рукою варенички. — Однако ж, Хавронья Никифоровна, сердце мое жаждет от вас кушанья послаще всех пампушечек и галушечек.
Это быстро разнеслось по всем углам уже утихнувшего табора; и все считали преступлением
не верить, несмотря на то что продавица бубликов, которой подвижная лавка была рядом с яткою шинкарки, раскланивалась весь день без надобности и писала ногами совершенное подобие своего лакомого товара.
К
этому присоединились еще увеличенные вести о чуде, виденном волостным писарем в развалившемся сарае, так что к ночи все теснее жались друг к другу; спокойствие разрушилось, и страх мешал всякому сомкнуть глаза свои; а те, которые были
не совсем храброго десятка и запаслись ночлегами в избах, убрались домой.
— Скажи, будь ласков, кум! вот прошусь, да и
не допрошусь истории про
эту проклятую свитку.
— Э, кум! оно бы
не годилось рассказывать на ночь; да разве уже для того, чтобы угодить тебе и добрым людям (при сем обратился он к гостям), которым, я примечаю, столько же, как и тебе, хочется узнать про
эту диковину. Ну, быть так. Слушайте ж!
— Э, голубчик! обманывай других
этим; будет еще тебе от заседателя за то, чтобы
не пугал чертовщиною людей.
— За что же
это, кум, на нас напасть такая? Тебе еще ничего; тебя винят, по крайней мере, за то, что у другого украл; но за что мне, несчастливцу, недобрый поклеп такой: будто у самого себя стянул кобылу? Видно, нам, кум, на роду уже написано
не иметь счастья!
— А! Голопупенко, Голопупенко! — закричал, обрадовавшись, Солопий. — Вот, кум,
это тот самый, о котором я говорил тебе. Эх, хват! вот Бог убей меня на
этом месте, если
не высуслил при мне кухоль мало
не с твою голову, и хоть бы раз поморщился.
Нет, нет;
этого не будет!
Черевик заглянул в
это время в дверь и, увидя дочь свою танцующею перед зеркалом, остановился. Долго глядел он, смеясь невиданному капризу девушки, которая, задумавшись,
не примечала, казалось, ничего; но когда же услышал знакомые звуки песни — жилки в нем зашевелились; гордо подбоченившись, выступил он вперед и пустился вприсядку, позабыв про все дела свои. Громкий хохот кума заставил обоих вздрогнуть.
Нахватают, напросят, накрадут всякой всячины, да и выпускают книжечки
не толще букваря каждый месяц или неделю, — один из
этих господ и выманил у Фомы Григорьевича
эту самую историю, а он вовсе и позабыл о ней.
И чтобы мне
не довелось рассказывать
этого в другой раз, если
не принимал часто издали собственную положенную в головах свитку за свернувшегося дьявола.
Родная тетка моего деда, содержавшая в то время шинок по нынешней Опошнянской дороге, в котором часто разгульничал Басаврюк, — так называли
этого бесовского человека, — именно говорила, что ни за какие благополучия в свете
не согласилась бы принять от него подарков.
Староста церкви говорил, правда, что они на другой же год померли от чумы; но тетка моего деда знать
этого не хотела и всеми силами старалась наделить его родней, хотя бедному Петру было в ней столько нужды, сколько нам в прошлогоднем снеге.
И
это бы еще
не большая беда, а вот беда: у старого Коржа была дочка-красавица, какую, я думаю, вряд ли доставалось вам видывать.
Но все бы Коржу и в ум
не пришло что-нибудь недоброе, да раз — ну,
это уже и видно, что никто другой, как лукавый дернул, — вздумалось Петрусю,
не обсмотревшись хорошенько в сенях, влепить поцелуй, как говорят, от всей души, в розовые губки козачки, и тот же самый лукавый, — чтоб ему, собачьему сыну, приснился крест святой! — настроил сдуру старого хрена отворить дверь хаты.
Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже хотел было покропить ею спину бедного Петра, как откуда ни возьмись шестилетний брат Пидоркин, Ивась, прибежал и в испуге схватил ручонками его за ноги, закричав: «Тятя, тятя!
не бей Петруся!» Что прикажешь делать? у отца сердце
не каменное: повесивши нагайку на стену, вывел он его потихоньку из хаты: «Если ты мне когда-нибудь покажешься в хате или хоть только под окнами, то слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да и оселедец твой, вот уже он два раза обматывается около уха,
не будь я Терентий Корж, если
не распрощается с твоею макушей!» Сказавши
это, дал он ему легонькою рукою стусана в затылок, так что Петрусь, невзвидя земли, полетел стремглав.
— Что тут за невидальщина? десять раз на день, случается, видишь
это зелье; какое ж тут диво?
Не вздумала ли дьявольская рожа посмеяться?
Два дни и две ночи спал Петро без просыпу. Очнувшись на третий день, долго осматривал он углы своей хаты; но напрасно старался что-нибудь припомнить: память его была как карман старого скряги, из которого полушки
не выманишь. Потянувшись немного, услышал он, что в ногах брякнуло. Смотрит: два мешка с золотом. Тут только, будто сквозь сон, вспомнил он, что искал какого-то клада, что было ему одному страшно в лесу… Но за какую цену, как достался он,
этого никаким образом
не мог понять.
Позвольте,
этим еще
не все кончилось.
Узнали, что
это за птица: никто другой, как сатана, принявший человеческий образ для того, чтобы отрывать клады; а как клады
не даются нечистым рукам, так вот он и приманивает к себе молодцов.
Вот теперь на
этом самом месте, где стоит село наше, кажись, все спокойно; а ведь еще
не так давно, еще покойный отец мой и я запомню, как мимо развалившегося шинка, который нечистое племя долго после того поправляло на свой счет, доброму человеку пройти нельзя было.
Тут он отворотился, насунул набекрень свою шапку и гордо отошел от окошка, тихо перебирая струны бандуры. Деревянная ручка у двери в
это время завертелась: дверь распахнулась со скрыпом, и девушка на поре семнадцатой весны, обвитая сумерками, робко оглядываясь и
не выпуская деревянной ручки, переступила через порог. В полуясном мраке горели приветно, будто звездочки, ясные очи; блистало красное коралловое монисто, и от орлиных очей парубка
не могла укрыться даже краска, стыдливо вспыхнувшая на щеках ее.
Я знаю
это по себе: иной раз
не послушала бы тебя, а скажешь слово — и невольно делаю, что тебе хочется.
Не правда ли, ведь
это ангелы Божии поотворяли окошечки своих светлых домиков на небе и глядят на нас?
— Я помню будто сквозь сон, — сказала Ганна,
не спуская глаз с него, — давно, давно, когда я еще была маленькою и жила у матери, что-то страшное рассказывали про дом
этот.
С
этого берега кинулась панночка в воду, и с той поры
не стало ее на свете…
Спи спокойно; да
не думай об
этих бабьих выдумках!
— Да, гопак
не так танцуется! То-то я гляжу,
не клеится все. Что ж
это рассказывает кум?.. А ну: гоп трала! гоп трала! гоп, гоп, гоп! — Так разговаривал сам с собою подгулявший мужик средних лет, танцуя по улице. — Ей-богу,
не так танцуется гопак! Что мне лгать! ей-богу,
не так! А ну: гоп трала! гоп трала! гоп, гоп, гоп!
Впрочем, может быть, к
этому подало повод и то, что свояченице всегда
не нравилось, если голова заходил в поле, усеянное жницами, или к козаку, у которого была молодая дочка.
— Хотелось бы мне знать, какая
это шельма похваляется выдрать меня за чуб! — тихо проговорил Левко и протянул шею, стараясь
не проронить ни одного слова. Но незнакомец продолжал так тихо, что нельзя было ничего расслушать.
При сем слове Левко
не мог уже более удержать своего гнева. Подошедши на три шага к нему, замахнулся он со всей силы, чтобы дать треуха, от которого незнакомец, несмотря на свою видимую крепость,
не устоял бы, может быть, на месте; но в
это время свет пал на лицо его, и Левко остолбенел, увидевши, что перед ним стоял отец его. Невольное покачивание головою и легкий сквозь зубы свист одни только выразили его изумление. В стороне послышался шорох; Ганна поспешно влетела в хату, захлопнув за собою дверь.