Неточные совпадения
От сапог его, у нас никто не скажет на целом хуторе, чтобы слышен был запах дегтя; но всякому известно, что он чистил их самым лучшим смальцем,
какого, думаю, с радостью иной мужик положил
бы себе в кашу.
«Проклятые грабли! — закричал школьник, ухватясь рукою за лоб и подскочивши на аршин, —
как же они, черт
бы спихнул с мосту отца их, больно бьются!» Так вот
как!
Но ни один из прохожих и проезжих не знал, чего ей стоило упросить отца взять с собою, который и душою рад
бы был это сделать прежде, если
бы не злая мачеха, выучившаяся держать его в руках так же ловко,
как он вожжи своей старой кобылы, тащившейся, за долгое служение, теперь на продажу.
— Ну, Солопий, вот,
как видишь, я и дочка твоя полюбили друг друга так, что хоть
бы и навеки жить вместе.
— Вот
как раз до того теперь, чтобы женихов отыскивать! Дурень, дурень! тебе, верно, и на роду написано остаться таким! Где ж таки ты видел, где ж таки ты слышал, чтобы добрый человек бегал теперь за женихами? Ты подумал
бы лучше,
как пшеницу с рук сбыть; хорош должен быть и жених там! Думаю, оборваннейший из всех голодрабцев.
— Насчет этого я вам скажу хоть
бы и про себя, — продолжал попович, — в бытность мою, примерно сказать, еще в бурсе, вот
как теперь помню…
— Э, кум! оно
бы не годилось рассказывать на ночь; да разве уже для того, чтобы угодить тебе и добрым людям (при сем обратился он к гостям), которым, я примечаю, столько же,
как и тебе, хочется узнать про эту диковину. Ну, быть так. Слушайте ж!
Жид рассмотрел хорошенько свитку: сукно такое, что и в Миргороде не достанешь! а красный цвет горит,
как огонь, так что не нагляделся
бы!
— Эх вы, бабы! бабы! — произнесла она громко. — Вам ли козаковать и быть мужьями! Вам
бы веретено в руки, да посадить за гребень! Один кто-нибудь, может, прости господи… Под кем-нибудь скамейка заскрипела, а все и метнулись
как полоумные.
— Мне
какое дело? — проворчал, потягиваясь, лежавший возле него цыган, — хоть
бы и всех своих родичей помянул.
— Так,
как будто
бы два человека: один наверху, другой нанизу; который из них черт, уже и не распознаю!
— Старые штуки! старые штуки! Зачем бежал ты во весь дух,
как будто
бы сам сатана за тобою по пятам гнался?
— Чудеса завелись, — говорил один из них. — Послушали
бы вы, что рассказывает этот мошенник, которому стоит только заглянуть в лицо, чтобы увидеть вора; когда стали спрашивать, отчего бежал он
как полоумный, — полез, говорит, в карман понюхать табаку и вместо тавлинки вытащил кусок чертовой свитки,от которой вспыхнул красный огонь, а он давай бог ноги!
— Вот,
как видишь, — продолжал Черевик, оборотясь к Грицьку, — наказал бог, видно, за то, что провинился перед тобою. Прости, добрый человек! Ей-Богу, рад
бы был сделать все для тебя… Но что прикажешь? В старухе дьявол сидит!
Парасю, голубко!
как пристала к нему белая свитка! еще
бы пояс поярче!.. пускай уже, правда, я ему вытку,
как перейдем жить в новую хату.
Да я и позабыла… дай примерить очинок, хоть мачехин, как-то он мне придется!» Тут встала она, держа в руках зеркальце, и, наклонясь к нему головою, трепетно шла по хате,
как будто
бы опасаясь упасть, видя под собою вместо полу потолок с накладенными под ним досками, с которых низринулся недавно попович, и полки, уставленные горшками.
Странное, неизъяснимое чувство овладело
бы зрителем при виде,
как от одного удара смычком музыканта, в сермяжной свитке, с длинными закрученными усами, все обратилось, волею и неволею, к единству и перешло в согласие.
Родная тетка моего деда, содержавшая в то время шинок по нынешней Опошнянской дороге, в котором часто разгульничал Басаврюк, — так называли этого бесовского человека, — именно говорила, что ни за
какие благополучия в свете не согласилась
бы принять от него подарков.
Опять,
как же и не взять: всякого проберет страх, когда нахмурит он, бывало, свои щетинистые брови и пустит исподлобья такой взгляд, что, кажется, унес
бы ноги бог знает куда; а возьмешь — так на другую же ночь и тащится в гости какой-нибудь приятель из болота, с рогами на голове, и давай душить за шею, когда на шее монисто, кусать за палец, когда на нем перстень, или тянуть за косу, когда вплетена в нее лента.
И это
бы еще не большая беда, а вот беда: у старого Коржа была дочка-красавица,
какую, я думаю, вряд ли доставалось вам видывать.
Эх, не доведи Господь возглашать мне больше на крылосе аллилуйя, если
бы, вот тут же, не расцеловал ее, несмотря на то что седь пробирается по всему старому лесу, покрывающему мою макушку, и под боком моя старуха,
как бельмо в глазу.
Но все
бы Коржу и в ум не пришло что-нибудь недоброе, да раз — ну, это уже и видно, что никто другой,
как лукавый дернул, — вздумалось Петрусю, не обсмотревшись хорошенько в сенях, влепить поцелуй,
как говорят, от всей души, в розовые губки козачки, и тот же самый лукавый, — чтоб ему, собачьему сыну, приснился крест святой! — настроил сдуру старого хрена отворить дверь хаты.
Вот один раз Пидорка схватила, заливаясь слезами, на руки Ивася своего: «Ивасю мой милый, Ивасю мой любый! беги к Петрусю, мое золотое дитя,
как стрела из лука; расскажи ему все: любила б его карие очи, целовала
бы его белое личико, да не велит судьба моя.
Все думает и
как будто
бы хочет что-то припомнить.
Что, если
бы у людей были крылья,
как у птиц, — туда
бы полететь, высоко, высоко…
— Вот одурел человек! добро
бы еще хлопец
какой, а то старый кабан, детям на смех, танцует ночью по улице! — вскричала проходящая пожилая женщина, неся в руке солому. — Ступай в хату свою. Пора спать давно!
И с той поры голова, об чем
бы ни заговорили с ним, всегда умеет поворотить речь на то,
как он вез царицу и сидел на козлах царской кареты.
— Хотелось
бы мне знать,
какая это шельма похваляется выдрать меня за чуб! — тихо проговорил Левко и протянул шею, стараясь не проронить ни одного слова. Но незнакомец продолжал так тихо, что нельзя было ничего расслушать.
— Да, голову. Что он, в самом деле, задумал! Он управляется у нас,
как будто гетьман
какой. Мало того что помыкает,
как своими холопьями, еще и подъезжает к дивчатам нашим. Ведь, я думаю, на всем селе нет смазливой девки, за которою
бы не волочился голова.
— Что-то
как старость придет!.. — ворчал Каленик, ложась на лавку. — Добро
бы, еще сказать, пьян; так нет же, не пьян. Ей-богу, не пьян! Что мне лгать! Я готов объявить это хоть самому голове. Что мне голова? Чтоб он издохнул, собачий сын! Я плюю на него! Чтоб его, одноглазого черта, возом переехало! Что он обливает людей на морозе…
— Эге! влезла свинья в хату, да и лапы сует на стол, — сказал голова, гневно подымаясь с своего места; но в это время увесистый камень, разбивши окно вдребезги, полетел ему под ноги. Голова остановился. — Если
бы я знал, — говорил он, подымая камень, —
какой это висельник швырнул, я
бы выучил его,
как кидаться! Экие проказы! — продолжал он, рассматривая его на руке пылающим взглядом. — Чтобы он подавился этим камнем…
— Помилуй, пан голова! — закричали некоторые, кланяясь в ноги. — Увидел
бы ты,
какие хари: убей бог нас, и родились и крестились — не видали таких мерзких рож. Долго ли до греха, пан голова, перепугают доброго человека так, что после ни одна баба не возьмется вылить переполоху.
— Слышите ли? — говорил голова с важною осанкою, оборотившись к своим сопутникам, — комиссар сам своею особою приедет к нашему брату, то есть ко мне, на обед! О! — Тут голова поднял палец вверх и голову привел в такое положение,
как будто
бы она прислушивалась к чему-нибудь. — Комиссар, слышите ли, комиссар приедет ко мне обедать!
Как думаешь, пан писарь, и ты, сват, это не совсем пустая честь! Не правда ли?
— Не всякий голова голове чета! — произнес с самодовольным видом голова. Рот его покривился, и что-то вроде тяжелого, хриплого смеха, похожего более на гудение отдаленного грома, зазвучало в его устах. —
Как думаешь, пан писарь, нужно
бы для именитого гостя дать приказ, чтобы с каждой хаты принесли хоть по цыпленку, ну, полотна, еще кое-чего… А?
Ведь я знаю, что каждая дрожит под одеялом,
как будто бьет ее лихорадка, и рада
бы с головою влезть в тулуп свой.
Дед не любил долго собираться: грамоту зашил в шапку; вывел коня; чмокнул жену и двух своих,
как сам он называл, поросенков, из которых один был родной отец хоть
бы и нашего брата; и поднял такую за собою пыль,
как будто
бы пятнадцать хлопцев задумали посереди улицы играть в кашу.
Козаки наши ехали
бы, может, и далее, если
бы не обволокло всего неба ночью, словно черным рядном, и в поле не стало так же темно,
как под овчинным тулупом.
Дрожь
бы проняла крещеного человека при одном виде,
как высоко скакало бесовское племя.
Вот и карты розданы. Взял дед свои в руки — смотреть не хочется, такая дрянь: хоть
бы на смех один козырь. Из масти десятка самая старшая, пар даже нет; а ведьма все подваливает пятериками. Пришлось остаться дурнем! Только что дед успел остаться дурнем,
как со всех сторон заржали, залаяли, захрюкали морды: «Дурень! дурень! дурень!»
Там нагляделся дед таких див, что стало ему надолго после того рассказывать:
как повели его в палаты, такие высокие, что если
бы хат десять поставить одну на другую, и тогда, может быть, не достало
бы.
Хоть
бы простился с кем, хоть
бы кивнул кому головою; только слышали мы,
как подъехала к воротам тележка с звонком; сел и уехал.
Н.В. Гоголя.)] узенькая, беспрестанно вертевшаяся и нюхавшая все, что ни попадалось, мордочка оканчивалась,
как и у наших свиней, кругленьким пятачком, ноги были так тонки, что если
бы такие имел яресковский голова, то он переломал
бы их в первом козачке.
Таким-то образом,
как только черт спрятал в карман свой месяц, вдруг по всему миру сделалось так темно, что не всякий
бы нашел дорогу к шинку, не только к дьяку.
Если
бы кум не сказал этого, то Чуб, верно
бы, решился остаться, но теперь его
как будто что-то дергало идти наперекор.
«Не любит она меня, — думал про себя, повеся голову, кузнец. — Ей все игрушки; а я стою перед нею
как дурак и очей не свожу с нее. И все
бы стоял перед нею, и век
бы не сводил с нее очей! Чудная девка! чего
бы я не дал, чтобы узнать, что у нее на сердце, кого она любит! Но нет, ей и нужды нет ни до кого. Она любуется сама собою; мучит меня, бедного; а я за грустью не вижу света; а я ее так люблю,
как ни один человек на свете не любил и не будет никогда любить».
А чтобы каким-нибудь образом сын ее Вакула не подъехал к его дочери и не успел прибрать всего себе, и тогда
бы наверно не допустил ее мешаться ни во что, она прибегнула к обыкновенному средству всех сорокалетних кумушек: ссорить
как можно чаще Чуба с кузнецом.
Но если
бы, однако ж, снег не крестил взад и вперед всего перед глазами, то долго еще можно было
бы видеть,
как Чуб останавливался, почесывал спину, произносил: «Больно поколотил проклятый кузнец!» — и снова отправлялся в путь.
— А это что у вас, несравненная Солоха?.. — Неизвестно, к чему
бы теперь притронулся дьяк своими длинными пальцами,
как вдруг послышался в дверь стук и голос козака Чуба.
Тут кузнец присел к огромным мешкам, перевязал их крепче и готовился взвалить себе на плечи. Но заметно было, что его мысли гуляли бог знает где, иначе он
бы услышал,
как зашипел Чуб, когда волоса на голове его прикрутила завязавшая мешок веревка, и дюжий голова начал было икать довольно явственно.
Вакула уставил на него глаза,
как будто
бы на лбу его написано было изъяснение этих слов. «Что он говорит?» — безмолвно спрашивала его мина; а полуотверстый рот готовился проглотить,
как галушку, первое слово. Но Пацюк молчал.