Неточные совпадения
Привожу слова пушкинского Пимена, но я его несравненно богаче: на пестром фоне хорошо знакомого мне прошлого, где уже умирающего, где окончательно исчезнувшего, я вижу растущую не по
дням, а по часам новую Москву. Она ширится, стремится вверх
и вниз, в неведомую доселе стратосферу
и в подземные глубины метро, освещенные электричеством, сверкающие мрамором чудесных зал.
Но для нанимателя
дело еще не было кончено,
и он не мог взять возчика, который брал подходящую цену.
Всем Хитровым рынком заправляли двое городовых — Рудников
и Лохматкин. Только их пудовых кулаков действительно боялась «шпана», а «деловые ребята» были с обоими представителями власти в дружбе
и, вернувшись с каторги или бежав из тюрьмы, первым
делом шли к ним на поклон. Тот
и другой знали в лицо всех преступников, приглядевшись к ним за четверть века своей несменяемой службы. Да
и никак не скроешься от них: все равно свои донесут, что в такую-то квартиру вернулся такой-то.
— Вот потому двадцать годов
и стою там на посту, а то
и дня не простоишь, пришьют! Конечно, всех знаю.
Он считался даже у беглых каторжников справедливым,
и поэтому только не был убит, хотя бит
и ранен при арестах бывал не раз. Но не со злобы его ранили, а только спасая свою шкуру. Всякий свое
дело делал: один ловил
и держал, а другой скрывался
и бежал.
Темь. Слякоть. Только окна «Каторги» светятся красными огнями сквозь закоптелые стекла да пар выходит из отворяющейся то
и дело двери.
Забирают обходом мелкоту, беспаспортных, нищих
и административно высланных. На другой же
день их рассортируют: беспаспортных
и административных через пересыльную тюрьму отправят в места приписки, в ближайшие уезды, а они через неделю опять в Москве. Придут этапом в какой-нибудь Зарайск, отметятся в полиции
и в ту же ночь обратно. Нищие
и барышники все окажутся москвичами или из подгородных слобод,
и на другой
день они опять на Хитровке, за своим обычным
делом впредь до нового обхода.
В столице можно
и украсть,
и пострелять милостыньку,
и ограбить свежего ночлежника; заманив с улицы или бульвара какого-нибудь неопытного беднягу бездомного, завести в подземный коридор, хлопнуть по затылку
и раздеть догола.
Женщина успела выскочить на улицу, оборванец был остановлен
и лежал уже на полу: его «успокоили». Это было
делом секунды.
В «Кулаковку» даже
днем опасно ходить — коридоры темные, как ночью. Помню, как-то я иду подземным коридором «Сухого оврага», чиркаю спичку
и вижу — ужас! — из каменной стены, из гладкой каменной стены вылезает голова живого человека. Я остановился, а голова орет...
Зашел я как-то в летний
день, часа в три, в «Каторгу». Разгул уже был в полном разгаре. Сижу с переписчиком ролей Кириным. Кругом, конечно, «коты» с «марухами». Вдруг в дверь влетает «кот»
и орет...
Но самый большой
и постоянный доход давала съемщикам торговля вином. Каждая квартира — кабак. В стенах, под полом, в толстых ножках столов — везде были склады вина, разбавленного водой, для своих ночлежников
и для их гостей. Неразбавленную водку
днем можно было получить в трактирах
и кабаках, а ночью торговал водкой в запечатанной посуде «шланбой».
Разденут, разуют
и голым пустят.
То
и дело в переулках
и на самой площади поднимали трупы убитых
и ограбленных донага.
Ребенок, целый
день мокрый
и грязный, лежал у нее на руках, отравляясь соской,
и стонал от холода, голода
и постоянных болей в желудке, вызывая участие у прохожих к «бедной матери несчастного сироты».
Бывали случаи, что дитя утром умирало на руках нищей,
и она, не желая потерять
день, ходила с ним до ночи за подаянием.
На последней неделе Великого поста грудной ребенок «покрикастее» ходил по четвертаку в
день, а трехлеток — по гривеннику. Пятилетки бегали сами
и приносили тятькам, мамкам, дяденькам
и тетенькам «на пропой души» гривенник, а то
и пятиалтынный. Чем больше становились дети, тем больше с них требовали родители
и тем меньше им подавали прохожие.
Степенью выше стояли «поездошники», их
дело — выхватывать на проездах бульваров, в глухих переулках
и на темных вокзальных площадях из верха пролетки саки
и чемоданы…
На другой
день, придя в «Развлечение» просить аванс по случаю ограбления, рассказывал финал своего путешествия: огромный будочник, босой
и в одном белье, которому он назвался дворянином, выскочил из будки, повернул его к себе спиной
и гаркнул: «Всякая сволочь по ночам будет беспокоить!» —
и так наподдал ногой — спасибо, что еще босой был, — что Епифанов отлетел далеко в лужу…
Нищий-аристократ берет, например, правую сторону Пречистенки с переулками
и пишет двадцать писем-слезниц, не пропустив никого, в двадцать домов, стоящих внимания. Отправив письмо, на другой
день идет по адресам. Звонит в парадное крыльцо: фигура аристократическая, костюм, взятый напрокат, приличный. На вопрос швейцара говорит...
Разрушение «Свиного дома», или «Утюга», а вместе с ним
и всех флигелей «Кулаковки» началось с первых
дней революции.
Тогда ночлежники первым
делом разломали каморки съемщиков, подняли доски пола, где разыскали целые склады бутылок с водкой, а затем
и самые стенки каморок истопили в печках.
По Солянке было рискованно ходить с узелками
и сумками даже
днем, особенно женщинам: налетали хулиганы, выхватывали из рук узелки
и мчались в Свиньинский переулок, где на глазах преследователей исчезали в безмолвных грудах кирпичей. Преследователи останавливались в изумлении —
и вдруг в них летели кирпичи. Откуда — неизвестно… Один, другой… Иногда проходившие видели дымок, вьющийся из мусора.
Как-то
днем захожу к Ольге Петровне. Она обмывает в тазике покрытую язвами ручонку двухлетнего ребенка, которого держит на руках грязная нищенка, баба лет сорока. У мальчика совсем отгнили два пальца: средний
и безымянный. Мальчик тихо всхлипывал
и таращил на меня глаза: правый глаз был зеленый, левый — карий. Баба ругалась: «У, каторжный, дармоедина! Удавить тебя мало».
Тут жили
и взрослые бродяги,
и детвора бездомная. Ежели заглянуть
днем во внутренность труб, то там лежат стружки, солома, рогожи, бумага афишная со столбов, тряпье… Это постели ночлежников.
Целый
день полуголодный, босой или в рваных опорках зимой, видит малый на улицах вольных ребятишек
и пристает к ним…
И десятилетний «дармоедище» начинает свой рабочий
день, таща босиком по снегу или грязи на помойку полную лоханку больше себя.
— К сожалению, нет. Приходил отказываться от комнаты. Третьего
дня отвели ему в № 6 по ордеру комнату, а сегодня отказался. Какой любезный! Вызывают на Дальний Восток, в плавание. Только что приехал,
и вызывают. Моряк он, всю жизнь в море пробыл. В Америке, в Японии, в Индии… Наш, русский, старый революционер 1905 года… Заслуженный. Какие рекомендации! Жаль такого жильца… Мы бы его сейчас в председатели заперли…
Против роскошного дворца Шереметевской больницы вырастали сотни палаток, раскинутых за ночь на один только
день. От рассвета до потемок колыхалось на площади море голов, оставляя узкие дорожки для проезда по обеим сторонам широченной в этом месте Садовой улицы. Толклось множество народа,
и у всякого была своя цель.
Я садился обыкновенно направо от входа, у окна, за хозяйский столик вместе с Григорьевым
и беседовал с ним часами. То
и дело подбегал к столу его сын, гимназист-первоклассник, с восторгом показывал купленную им на площади книгу (он увлекался «путешествиями»), брал деньги
и быстро исчезал, чтобы явиться с новой книгой.
Влетает оборванец, выпивает стакан водки
и хочет убежать. Его задерживают половые. Скандал. Кликнули с поста городового, важного, толстого. Узнав, в чем
дело, он плюет
и, уходя, ворчит...
Был с ним курьезный случай: как-то украли медную пушку из Кремля, пудов десяти весу,
и приказало ему начальство через три
дня пушку разыскать. Он всех воров на ноги.
На другой
день пушка действительно была на указанном пустыре. Начальство перевезло ее в Кремль
и водрузило на прежнем месте, у стены. Благодарность получил.
И он жил в таком переулке, где
днем торговля идет, а ночью ни одной души не увидишь.
Кому какое
дело — живет индеец
и живет!
Дело о задушенном индейце в воду кануло, никого не нашли. Наконец года через два явился законный наследник — тоже индеец, но одетый по-европейски. Он приехал с деньгами, о наследстве не говорил, а цель была одна — разыскать убийц дяди. Его сейчас же отдали на попечение полиции
и Смолина.
Смолин первым
делом его познакомил с восточными людьми Пахро
и Абазом,
и давай индейца для отыскивания следов по шулерским мельницам таскать — выучил пить
и играть в модную тогда стуколку… Запутали, закружили юношу. В один прекрасный
день он поехал ночью из игорного притона домой — да
и пропал. Поговорили
и забыли.
Шесть
дней рыщут — ищут товар по частным домам, усадьбам, чердакам, покупают целые библиотеки у наследников или разорившихся библиофилов, а «стрелки» скупают повсюду книги
и перепродают их букинистам, собиравшимся в трактирах на Рождественке, в Большом Кисельном переулке
и на Малой Лубянке.
Любили букинисты
и студенческую бедноту, делали для нее всякие любезности. Приходит компания студентов, человек пять,
и общими силами покупают одну книгу или издание лекций совсем задешево,
и все учатся по одному экземпляру. Или брали напрокат книгу, уплачивая по пятачку в
день. Букинисты давали книги без залога,
и никогда книги за студентами не пропадали.
Новичок
и в самом
деле поверит, а настоящий москвич выслушает
и виду не подает, что вранье, не улыбается, а сам еще чище что-нибудь прибавит. Такой обычай...
В один прекрасный
день на двери появилась вывеска, гласившая, что Сухаревских маклаков
и антикваров из переулков (были названы два переулка) просят «не трудиться звонить».
Что он Зайцевский — об этом
и не знали. Он как-то зашел ко мне
и принес изданную им книжку стихов
и рассказов, которые он исполнял на сцене. Книжка называлась «Пополам». Меня он не застал
и через
день позвонил по телефону, спросив, получил ли я ее.
Какие два образных слова: народ толчется целый
день в одном месте,
и так попавшего в те места натолкают, что потом всякое место болит!
Тащат
и тащат. Хочешь не хочешь, заведут в лавку. А там уже обступят другие приказчики: всякий свое
дело делает
и свои заученные слова говорит. Срепетовка ролей
и исполнение удивительные. Заставят пересмотреть, а то
и примерить все:
и шубу,
и пальто,
и поддевку.
Первая категория исчезает
днем для своих мелких делишек, а ночью пьянствует
и спит.
Вторая категория
днем спит, а ночью «работает» по Москве или ее окрестностям, по барским
и купеческим усадьбам, по амбарам богатых мужиков, по проезжим дорогам. Их работа пахнет кровью. В старину их называли «Иванами», а впоследствии — «деловыми ребятами».
Днем лавочки принимали розницу от карманников
и мелких воришек — от золотых часов до носового платка или сорванной с головы шапки, а на рассвете оптом, узлами, от «Иванов» — ночную добычу, иногда еще с необсохшей кровью.
Мелкие воры
и жулики сходились в притоны вечером, а «иваны» — к утру, иногда даже не заходя в лавочки у стены,
и прямо в трактирах, в секретных каморках «тырбанили слам» —
делили добычу
и тут же сбывали ее трактирщику или специальным скупщикам.
В
дни существования «Шиповской крепости» главным разбойничьим притоном был близ Яузы «Поляков трактир», наполненный отдельными каморками, где производился дележ награбленного
и продажа его скупщикам. Здесь собирались бывшие люди, которые ничего не боялись
и ни над чем не задумывались…
— Да бери, голубок, бери, мы ведь силой не отнимаем, — говорит торговка
и вдруг с криком ужаса: — Да куды ж это делось-то? Ах, батюшки-светы, ограбили, среди белого
дня ограбили!