Неточные совпадения
Привожу слова пушкинского Пимена, но я его несравненно богаче: на пестром фоне хорошо знакомого мне прошлого, где уже умирающего, где окончательно исчезнувшего, я вижу растущую не по дням, а по часам новую Москву. Она ширится, стремится вверх и вниз,
в неведомую доселе стратосферу и
в подземные глубины метро, освещенные электричеством, сверкающие мрамором чудесных зал.
Подземные болота, окружавшие площадь, как и
в древние времена, тоже не имели выхода.
В столице можно и украсть, и пострелять милостыньку, и ограбить свежего ночлежника; заманив с улицы или бульвара какого-нибудь неопытного беднягу бездомного, завести
в подземный коридор, хлопнуть по затылку и раздеть догола.
Многие из товарищей-литераторов просили меня сводить их на Хитров и показать трущобы, но никто не решался войти
в «Сухой овраг» и даже
в «Утюг». Войдем на крыльцо, спустимся несколько шагов вниз
в темный
подземный коридор — и просятся назад.
В «Кулаковку» даже днем опасно ходить — коридоры темные, как ночью. Помню, как-то я иду
подземным коридором «Сухого оврага», чиркаю спичку и вижу — ужас! — из каменной стены, из гладкой каменной стены вылезает голова живого человека. Я остановился, а голова орет...
Самую же главную трущобу «Кулаковку» с ее
подземными притонами
в «Сухом овраге» по Свиньинскому переулку и огромным «Утюгом» срыла до основания и заново застроила.
Происходило это оттого, что никогда не чищенная
подземная клоака Неглинки, проведенная от Самотеки под Цветным бульваром, Неглинным проездом, Театральной площадью и под Александровским садом вплоть до Москвы-реки, не вмещала воды, переполнявшей ее
в дождливую погоду.
Еще
в екатерининские времена она была заключена
в подземную трубу: набили свай
в русло речки, перекрыли каменным сводом, положили деревянный пол, устроили стоки уличных вод через спускные колодцы и сделали
подземную клоаку под улицами.
Кроме «законных» сточных труб, проведенных с улиц для дождевых и хозяйственных вод, большинство богатых домовладельцев провело
в Неглинку тайные
подземные стоки для спуска нечистот, вместо того чтобы вывозить их
в бочках, как это было повсеместно
в Москве до устройства канализации.
Побывав уже под Москвой
в шахтах артезианского колодца и прочитав описание
подземных клоак Парижа
в романе Виктора Гюго «Отверженные», я решил во что бы то ни стало обследовать Неглинку. Это было продолжение моей постоянной работы по изучению московских трущоб, с которыми Неглинка имела связь, как мне пришлось узнать
в притонах Грачевки и Цветного бульвара.
Знакомый
подземный коридор, освещенный тусклившимися сквозь туман электрическими лампочками. По всему желобу был настлан деревянный помост, во время оттепели все-таки заливавшийся местами водой. Работы уже почти кончились, весь ил был убран, и
подземная клоака была приведена
в полный порядок.
Это было эпилогом к моему
подземному путешествию
в бездны Неглинки сорок лет назад.
Я — за ними, по траве, чтобы не слышно. Дождик переставал. Журчала вода, стекая по канавке вдоль тротуара, и с шумом падала
в приемный колодец
подземной Неглинки сквозь железную решетку. Вот у нее-то «труженики» остановились и бросили тело на камни.
Действительно, я напечатал рассказ «
В глухую», где подробно описал виденный мною притон, игру
в карты, отравленного «малинкой» гостя, которого потащили сбросить
в подземную клоаку, приняв за мертвого. Только Колосов переулок назвал Безымянным. Обстановку описал и
в подробностях, как живых, действующих лиц. Барон Дорфгаузен, Отто Карлович… и это действительно было его настоящее имя.
Еще
в семи — и восьмидесятых годах он был таким же, как и прежде, а то, пожалуй, и хуже, потому что за двадцать лет грязь еще больше пропитала пол и стены, а газовые рожки за это время насквозь прокоптили потолки, значительно осевшие и потрескавшиеся, особенно
в подземном ходе из общего огромного зала от входа с Цветного бульвара до выхода на Грачевку.
Тогда полиция не заглядывала сюда, да и после, когда уже существовала сыскная полиция, обходов никаких не было, да они ни к чему бы и не повели — под домом были
подземные ходы, оставшиеся от водопровода, устроенного еще
в екатерининские времена.
Она содержалась тогда
в подземной тюрьме, выглядывала сквозь решетку,
в окошечко, визжала, ругалась и плевалась на нас.
Мы пролезли
в пролом, спустились на четыре ступеньки вниз, на каменный пол; здесь
подземный мрак еще боролся со светом из проломанного потолка
в другом конце подземелья. Дышалось тяжело… Проводник мой вынул из кармана огарок свечи и зажег… Своды… кольца… крючья…
Третий собеседник, Николай Михайлович Левачев, городской инженер, известный перестройкой
подземной Неглинки,
в это время, не обращая ни на что никакого внимания, составлял на закуску к водке свой «Левачевский» салат, от которого глаза на лоб лезли.
Благодаря ей и верхнюю, чистую часть дома тоже называли «дыра». Под верхним трактиром огромный
подземный подвал, куда ведет лестница больше чем
в двадцать ступеней. Старинные своды невероятной толщины — и ни одного окна. Освещается газом. По сторонам деревянные каютки — это «каморки», полутемные и грязные. Посередине стол, над которым мерцает
в табачном дыме газовый рожок.
Неточные совпадения
Весь Божий мир изведали, //
В горах,
в подземных пропастях // Искали…
Иногда, глядя с крыльца на двор и на пруд, говорил он о том, как бы хорошо было, если бы вдруг от дома провести
подземный ход или чрез пруд выстроить каменный мост, на котором бы были по обеим сторонам лавки, и чтобы
в них сидели купцы и продавали разные мелкие товары, нужные для крестьян.
Пред нею // Все побежало, все вокруг // Вдруг опустело — воды вдруг // Втекли
в подземные подвалы, // К решеткам хлынули каналы,
Пришлось самому тащить два тяжелых чемодана, шагать
подземным коридором
в толпе сердитых людей, подниматься с ними вверх по лестнице.
Он, с биением сердца и трепетом чистых слез, подслушивал, среди грязи и шума страстей,
подземную тихую работу
в своем человеческом существе, какого-то таинственного духа, затихавшего иногда
в треске и дыме нечистого огня, но не умиравшего и просыпавшегося опять, зовущего его, сначала тихо, потом громче и громче, к трудной и нескончаемой работе над собой, над своей собственной статуей, над идеалом человека.