Неточные совпадения
«Перед особами высшего нас состояния должно показывать,
что чувствуешь
к ним почтение, а с низшими надо обходиться особенно кротко и дружелюбно, ибо ничто так
не отвращает от нас других, как грубое обхождение».
Слон, величайшее из животных, но столь неуклюжее,
что не может ложиться и спит стоя, прислонясь
к дереву, отчего и называется слон.
Меня вообще в разговорах
не стеснялись. Саша и мой репетитор Николай Васильев раз навсегда предупредили меня, чтобы я молчал о том,
что слышу, и
что все это мне для будущего надо знать. Конечно, я тоже гордо чувствовал себя заговорщиком, хотя мало
что понимал. Я как раз пришел
к разговору о Стеньке. Левашов говорил о нем с таким увлечением,
что я сидел, раскрыв рот. Помню...
— Да мы, Порфирий Леонидович,
не покажем их… — Но как раз в эту минуту влетел инспектор, удивившийся,
что после звонка перемены класс
не выходит, — и пошла катавасия!
К утру мышей
не было.
Нужно сказать,
что я и в дальнейшем везде назывался именем и отчеством моего отца, Алексей Иванов, нарочно выбрав это имя, чтобы как-нибудь
не спутаться, а Бешеный меня прозвали за то,
что я
к концу путины совершенно пришел в силу и на отдыхе то на какую-нибудь сосну влезу, то вскарабкаюсь на обрыв, то за Волгу сплаваю, на руках пройду или тешу ватагу, откалывая сальто-мортале, да еще переборол всех по урокам Китаева. Пришедшие мне пожали своими железными лапами руку.
Куда бы повернула моя судьба —
не знаю, если бы
не вышло следующего: проработав около месяца в артели Репки, я, жалея отца моего и мачеху, написал им письмо, в котором рассказал в нескольких строках,
что прошел бурлаком Волгу,
что работаю в Рыбинске крючником, здоров, в деньгах
не нуждаюсь, всем доволен и
к зиме приеду домой.
На вечернем учении повторилось то же. Рота поняла, в
чем дело. Велиткин пришел с ученья туча тучей, лег на нары лицом в соломенную подушку и на ужин
не ходил. Солдаты шептались, но никто ему
не сказал слова. Дело начальства наказывать, а смеяться над бедой грех — такие были старые солдатские традиции. Был у нас барабанщик, невзрачный и злополучный с виду, еврей Шлема Финкельштейн. Его перевели
к нам из пятой роты, где над ним издевались командир и фельдфебель, а здесь его приняли как товарища.
Дом, благодаря тому
что старший Пухов был женат на дочери петербургского сенатора, был поставлен по-барски, и попасть на вечер
к Пуховым — а они давались раза два в год для
не выданных замуж дочек — было нелегко.
— Загляделся на нее, да и сам
не знаю,
что сказал, а вышло здорово, в рифму… Рядом со мной стоял шпак во фраке. Она
к нему, говорит первый слог, он ей второй, она ко мне, другой задает слог, я и сам
не знаю, как я ей ахнул тот же слог,
что он сказал…
Не подходящее вышло. Я бегом из зала!
— Помни, ребята, — объяснял Ермилов на уроке, — ежели,
к примеру, фихтуешь, так и фихтуй умственно, потому фихтование в бою — вещь есть первая, а главное, помни,
что колоть неприятеля надо на полном выпаде, в грудь, коротким ударом, и коротко назад из груди у его штык вырви… Помни: из груди коротко назад, чтоб ен рукой
не схватил… Вот так! Р-раз — полный выпад и р-раз — коротко назад. Потом р-раз — два, р-раз — два, ногой притопни, устрашай его, неприятеля, р-раз — д-два!
— На низы бы податься,
к Астрахани, на ватагах поработать… Приволье там у нас, знай работай, а кто такой ты есть да откуда пришел, никто
не спросит. Вот ежели
что, так подавайся
к нам туда!
Опять он пригласил меня
к себе, напоил и накормил, но решения я
не переменил, и через два дня мне вручили послужной список, в котором была строка,
что я из юнкерского училища уволен и препровожден обратно в полк за неуспехи в науках и неудовлетворительное поведение.
Меня окружает публика… Пожарные… Брандмейстер, придя в себя, обнял и поцеловал меня… А я все еще в себя
не приду.
К нам подходит полковник небольшого роста, полицмейстер Алкалаев-Карагеоргий, которого я издали видел в городе… Брандмейстер докладывает ему,
что я его спас.
— Встал, так и
не буду.
Чего ругаешься? — испуганно проворчал сторож, пятясь
к лестнице.
На другой день
к обеду явилось новое лицо: мужичище саженного роста, обветрелое, как старый кирпич, зловещее лицо, в курчавых волосах копной, и в бороде торчат метелки от камыша. Сел, выпил с нами водки, ест и молчит. И Орлов тоже молчит — уж у них обычай ничего
не спрашивать — коли
что надо, сам всякий скажет. Это традиция.
На своем легком казачьем седле с серебряным убором, подаренным ей соседом-коневодом, знаменитым Подкопаевым, она в свободное время одна-одинешенька носилась от косяка
к косяку,
что было весьма рискованно:
не раз приходилось ускакивать от разозленного косячного жеребца.
Итак, первое существо женского пола была Гаевская, на которую я и внимание обратил только потому,
что за ней начал ухаживать Симонов, а потом комик Большаков позволял себе ее ухватывать за подбородок и хлопать по плечу в виде шутки. И вот как-то я увидел во время репетиции,
что Симонов,
не заметив меня, подошел
к Гаевской, стоявшей с ролью под лампой между кулис, и попытался ее обнять. Она вскрикнула...
Я в 6 часов уходил в театр, а если
не занят, то
к Фофановым, где очень радовался за меня старый морской волк, радовался,
что я иду на войну, делал мне разные поучения, которые в дальнейшем
не прошли бесследно. До слез печалились Гаевская со своей доброй мамой. В труппе после рассказов Далматова и других, видевших меня обучающим солдат, на меня смотрели, как на героя, поили, угощали и платили жалованье. Я играл раза три в неделю.
«Мне говорили,
что Вы уже получили отставку, если это так, то приезжайте ко мне трудиться… Я думаю,
что отец доволен Вашим поступком, — он заслуживает признательности и похвалы.
Что касается до меня, то в случае неустойки я
к Вашим услугам. Хотя я и вновь обзавелся семейством, но это нисколько
не мешает мне
не забывать старых товарищей».
А.Н. Островский любил Бурлака, хотя он безбожно перевирал роли. Играли «Лес». В директорской ложе сидел Островский. Во время сцены Несчастливцева и Счастливцева, когда на реплику первого должен быть выход, — артиста опоздали выпустить. Писарев сконфузился, злится и
не знает,
что делать. Бурлак подбегает
к нему с папироской в зубах и, хлопая его по плечу, фамильярно говорит одно слово...
— Написано все верно, прощаю вас на этот раз, только если такие корреспонденции будут поступать, так вы посылайте их на просмотр
к Хотинскому… Я еще
не знаю,
чем дело фабрики кончится, может быть, беспорядками, главное, насчет штрафов огорчило купцов; ступайте!
На другой день я был в селе Ильинском погосте у Давыда Богданова, старого трактирщика. Но его
не было дома, уехал в Москву дня на три. А тут подвернулся старый приятель, Егорьевский кустарь, страстный охотник, и позвал меня на охоту, в свой лесной глухой хутор, где я пробыл трое суток, откуда и вернулся в Ильинский погост
к Давыду. Встречаю его сына Василия, только
что приехавшего. Он служил писарем в Москве в Окружном штабе. Малый развитой, мой приятель, охотились вместе. Он сразу поражает меня новостью...
И там на дворе от очевидцев я узнал,
что рано утром 25 июня
к дворнику прибежала испуганная Ванда и сказала,
что у нее в номере скоропостижно умер офицер. Одним из первых вбежал в номер парикмахер И.А. Андреев, задние двери квартиры которого как раз против дверей флигеля. На стуле, перед столом, уставленным винами и фруктами, полулежал без признаков жизни Скобелев. Его сразу узнал Андреев. Ванда молчала, сперва
не хотела его называть.
И еще раз треснул кулаком так,
что Любский вскочил и подсел
к нам. Проснулся Любский, когда уже стало совсем светло и мы пресытились шампанским, а Лентовский своим неизменным «Бенедиктином», который пил
не из ликерных рюмочек, а из лафитного стакана.
На мой вопрос,
к кому мы едем, Гаршин мне ответил,
что гостит он у знакомых,
что мы поедем
к нему в садовую беседку, выкупаемся в пруде, и никто нас беспокоить
не будет.
Я пробился
к самому шару. Вдали играл оркестр. Десяток пожарных и рабочих удерживали шар, который жестоко трепало ветром. Волновался владелец шара, старичок, немец Берг, — исчез его помощник Степанов, с которым он должен был лететь. Его ужас был неописуем, когда подбежавший посланный из номеров сказал,
что Степанов вдребезги пьян, и велел передать,
что ему своя голова дорога и
что на такой тряпке он
не полетит. Берг в отчаянии закричал...
Неточные совпадения
Анна Андреевна.
Что тут пишет он мне в записке? (Читает.)«Спешу тебя уведомить, душенька,
что состояние мое было весьма печальное, но, уповая на милосердие божие, за два соленые огурца особенно и полпорции икры рубль двадцать пять копеек…» (Останавливается.)Я ничего
не понимаю:
к чему же тут соленые огурцы и икра?
Городничий (дрожа).По неопытности, ей-богу по неопытности. Недостаточность состояния… Сами извольте посудить: казенного жалованья
не хватает даже на чай и сахар. Если ж и были какие взятки, то самая малость:
к столу что-нибудь да на пару платья.
Что же до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую я будто бы высек, то это клевета, ей-богу клевета. Это выдумали злодеи мои; это такой народ,
что на жизнь мою готовы покуситься.
Анна Андреевна. Ну
что ты?
к чему? зачем?
Что за ветреность такая! Вдруг вбежала, как угорелая кошка. Ну
что ты нашла такого удивительного? Ну
что тебе вздумалось? Право, как дитя какое-нибудь трехлетнее.
Не похоже,
не похоже, совершенно
не похоже на то, чтобы ей было восемнадцать лет. Я
не знаю, когда ты будешь благоразумнее, когда ты будешь вести себя, как прилично благовоспитанной девице; когда ты будешь знать,
что такое хорошие правила и солидность в поступках.
В это время слышны шаги и откашливания в комнате Хлестакова. Все спешат наперерыв
к дверям, толпятся и стараются выйти,
что происходит
не без того, чтобы
не притиснули кое-кого. Раздаются вполголоса восклицания:
Купцы. Ей-ей! А попробуй прекословить, наведет
к тебе в дом целый полк на постой. А если
что, велит запереть двери. «Я тебя, — говорит, —
не буду, — говорит, — подвергать телесному наказанию или пыткой пытать — это, говорит, запрещено законом, а вот ты у меня, любезный, поешь селедки!»