Неточные совпадения
Около того же времени исчез сын богатого вологодского помещика, Левашов, большой
друг Саши, часто бывавший у нас. Про него потом говорили, что он ушел в народ, даже кто-то видел его на Волге в армяке и в лаптях, ехавшего вниз на пароходе среди рабочих. Мне Левашов очень памятен — от него первого я услыхал новое о Стеньке Разине, о котором до той поры я знал, что он был разбойник и его
за это проклинают анафемой в церквах Великим постом. В гимназии о нем учили тоже не больше этого.
— И сравнению не подлежит! Это обыкновенный кит, и он может только глотать малую рыбешку, а тот был кит
другой, кит библейский — тот и пророка может. А ты, дурак,
за неподобающие вопросы выйди из класса!
А сидели раз два часа без обеда всем классом
за другое; тогда я был еще в первом классе.
Все хорошо запоминалось. И самое светлое воспоминание осталось о Соболеве. Учитель русского языка, франтик Билевич, завитой и раздушенный, в полную противоположность всем
другим учителям, был предметом насмешек
за его щегольство.
Действительно, это был «жених из ножевой линии» и плохо преподавал русский язык. Мне от него доставалось
за стихотворения-шутки, которыми занимались в гимназии двое: я и мой одноклассник и неразлучный
друг Андреев Дмитрий. Первые силачи в классе и первые драчуны, мы вечно ходили в разорванных мундирах, дрались всюду и писали злые шутки на учителей. Все преступления нам прощались, но
за эпиграммы нам тайно мстили, придираясь к рваным мундирам.
Молодой малый, белесоватый и длинный, в синих узких портках и новых лаптях, снял с шеи огромную вязку кренделей.
Другой, коренастый мужик, вытащил жестяную кружку, третий выворотил из-за пазухи вареную печенку с хороший каравай, а четвертый, с черной бородой и огромными бровями, стал наливать вино, и первый стакан поднесли деду, который на зов подошел к ним.
Выпьет у одних, идет к
другой артели
за угощеньем, и так весь берег обойдет, а потом исчезает вдребезги пьяный.
Мы сидели
за чаем на палубе. Разудало засвистал третий. Видим, с берега бежит офицер в белом кителе, с маленькой сумочкой и шинелью, переброшенной через руку. Он ловко перебежал с пристани на пароход по одной сходне, так как
другую уже успели отнять. Поздоровавшись с капитаном
за руку, он легко влетел по лестнице на палубу — и прямо к отцу. Поздоровались. Оказались старые знакомые.
Подружились со стариком. Он мне рассказал, что этот табак с фабрики Николая Андреевича Вахрамеева, духовитый, фабрика вон там, недалече,
за шошой, а то еще есть в Ярославле фабрика
другого Вахрамеева и Дунаева, у тех табак позабористей, да не так духовит…
На
другой день во время большой перемены меня позвал учитель гимнастики, молодой поручик Денисов, и после разговоров привел меня в зал, где играли ученики, и заставил меня проделать приемы на турнике и на трапеции, и на параллельных брусьях; особенно поразило всех, что я поднимался на лестницу, притягиваясь на одной руке. Меня ощупывали, осматривали, и установилось
за мной прозвище...
Скажешь, что нашел, — попросят поделиться, скажешь, что украл, — сам понимаешь, а скажешь, что потерял, — никто ничего, растеряха, тебе не поверит… Вот и помалкивай да чужое послухивай, что знаешь, то твое, про себя береги, а от
другого дурака, может, что и умное услышишь. А главное, не спорь зря — пусть всяк свое брешет, пусть
за ним последнее слово останется!
Но сам не успевает пробраться к лестнице и, вижу, проваливается. Я вижу его каску наравне с полураскрытой крышей… Невдалеке от него вырывается пламя… Он отчаянно кричит… Еще громче кричит в ужасе публика внизу… Старик держится
за железную решетку, которой обнесена крыша, сквозь дым сверкает его каска и кисти рук на решетке… Он висит над пылающим чердаком… Я с
другой стороны крыши, по желобу, по ту сторону решетки ползу к нему, крича вниз народу.
Некоторые прямо из кухни, не умываясь, шли в кубочную, на
другой конец двора. Я пошел
за Иваном. На дворе было темно, метель слепила глаза и жгла еще не проснувшееся горячее тело.
Хворал все больше и больше, а все просил не отправлять в больницу. Я
за него резал его кубики и с кем-нибудь из товарищей из
других пар ссыпал и его и свои на рамы. Все мне охотно помогали, особенно Суслик, — старика любила и уважала вся казарма.
Получив жалованье, лохматые кубовщики тотчас же отправляются на рынок, закупают белье, одежонку, обувь — и прямо, одевшись на рынке, отправляются в Будилов трактир и по
другим кабакам, пропивают сначала деньги, а потом спускают платье и в «сменке до седьмого колена» попадают под шары и приводятся на
другой день полицейскими на завод, где контора уплачивает тайную мзду квартальному
за удостоверение беспаспортных.
За мной человек десять каменщиков в фартуках с кирками… А навстречу приказчик из Муранова трактира, который меня узнал. Я перемахнул через
другой забор в какой-то сад, потом выскочил в переулок, еще куда-то и очутился
за городом.
Другой денщик тащил водку и закуску.
За ним вошел полковник.
На
другой день в 9 утра я пришел в казармы. Опухший, должно быть, от бессонной ночи Инсарский пришел вслед
за мной.
Я в 6 часов уходил в театр, а если не занят, то к Фофановым, где очень радовался
за меня старый морской волк, радовался, что я иду на войну, делал мне разные поучения, которые в дальнейшем не прошли бесследно. До слез печалились Гаевская со своей доброй мамой. В труппе после рассказов Далматова и
других, видевших меня обучающим солдат, на меня смотрели, как на героя, поили, угощали и платили жалованье. Я играл раза три в неделю.
Две шлюпки двигаются одна
за другой саженях в трехстах от нас, кивают красные фески гребцов, поблескивают ружья сидящих в шлюпках… На носу в первой шлюпке стоит с биноклем фигура в красном мундире и в серой высокой шляпе.
Для наших берданок это не было страшно. В лодках суматоха, гребцы выбывают из строя, их сменяют
другие, но все-таки лодки улепетывают. С ближайшего корабля спускают им на помощь две шлюпки, из них пересаживаются в первые новые гребцы; наши дальнобойные берданки догоняют их пулями… Англичанин, уплывший первым, давно уже, надо полагать, у всех на мушках сидел. Через несколько минут все четыре лодки поднимаются на корабль. Наши берданки продолжают посылать пулю
за пулей.
Я пользовался общей любовью и, конечно, никогда ни с кем не ссорился, кроме единственного случая
за все время, когда одного франта резонера, пытавшегося совратить с пути молоденькую актрису, я отвел в сторону и прочитал ему такую нотацию, с некоторым обещанием, что на
другой день он не явился в театр, послал отказ и уехал из Пензы.
И вижу в
другом конце зала поднимающуюся из-за стенки дивана фигуру Далматова…
Другая театральная семья — это была семья Горсткиных, но там были более серьезные беседы, даже скорее какие-то учено-театральные заседания. Происходили они в полухудожественном, в полумасонском кабинете-библиотеке владельца дома, Льва Ивановича Горсткина, высокообразованного старика, долго жившего
за границей, знакомого с Герценом, Огаревым, о которых он любил вспоминать, и увлекавшегося в юности масонством. Под старость он был небогат и существовал только арендой
за театр.
На
другой день я засиделся у Дмитриева далеко
за полночь. Он и его жена, Анна Михайловна, такая же прекрасная и добрая, как он сам, приняли меня приветливо… Кое-что я рассказал им из моих скитаний, взяв слово хранить это в тайне: тогда я очень боялся моего прошлого.
И всюду мелькает белая поддевка Лентовского, а
за ним его адъютанты, отставной полковник Жуковский, старик князь Оболенский, важный и исполнительный, и не менее важный молодой и изящный барин Безобразов, тот самый, впоследствии блестящий придворный чин, «
друг великих князей» и представитель царя в дальневосточной авантюре, кончившейся злополучной японской войной.
Я сидел
за пастуховским столом. Ужинали. Сам толстяк буфетчик, знаменитый кулинар С.И. Буданов, прислуживал своему
другу Пастухову. Иногда забегал Лентовский, присаживался и снова исчезал.
На полянке, с которой был виден
другой конец пруда, стоял мольберт,
за ним сидел в белом пиджаке высокий, величественный старец, с седой бородой, и писал картину. Я видел только часть его профиля.
Никогда я не писал так азартно, как в это лето на пароходе. Из меня, простите
за выражение, перли стихи. И ничего удивительного: еду в первый раз в жизни в первом классе по тем местам, где разбойничали и тянули лямку мои
друзья Репка и Костыга, где мы с Орловым выгребали в камышах… где… Довольно.
Неточные совпадения
Осип. Да что завтра! Ей-богу, поедем, Иван Александрович! Оно хоть и большая честь вам, да все, знаете, лучше уехать скорее: ведь вас, право,
за кого-то
другого приняли… И батюшка будет гневаться, что так замешкались. Так бы, право, закатили славно! А лошадей бы важных здесь дали.
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с
другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает есть.)Я думаю, еще ни один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это
за жаркое? Это не жаркое.
Хлестаков. Я с тобою, дурак, не хочу рассуждать. (Наливает суп и ест.)Что это
за суп? Ты просто воды налил в чашку: никакого вкусу нет, только воняет. Я не хочу этого супу, дай мне
другого.
По правую сторону его жена и дочь с устремившимся к нему движеньем всего тела;
за ними почтмейстер, превратившийся в вопросительный знак, обращенный к зрителям;
за ним Лука Лукич, потерявшийся самым невинным образом;
за ним, у самого края сцены, три дамы, гостьи, прислонившиеся одна к
другой с самым сатирическим выраженьем лица, относящимся прямо к семейству городничего.
Дверь отворяется, и выставляется какая-то фигура во фризовой шинели, с небритою бородою, раздутою губою и перевязанною щекою;
за нею в перспективе показывается несколько
других.