Неточные совпадения
— Ред.)], куда доступ
был только зимой, по тайным нарубкам на деревьях, которые чужому и не приметить, а
летом на шестах пробираться приходилось, да и то в знакомых местах, а то попадешь в болотное окно, сразу провалишься — и конец.
Родился я в глухих Сямских лесах Вологодской губернии, где отец после окончания курса семинарии
был помощником управляющего лесным имением графа Олсуфьева, а управляющим
был черноморский казак Петро Иванович Усатый, в 40-х
годах променявший кубанские плавни на леса севера и одновременно фамилию Усатый на Мусатов, так, по крайней мере, адресовали ему письма из барской конторы, между тем как на письмах с Кубани значилось Усатому.
Много
лет спустя,
будучи на турецкой войне, среди кубанцев-пластунов, я слыхал эту интереснейшую легенду, переходившую у них из поколения в поколение, подтверждающую пребывание в Сечи Лжедимитрия: когда на коронацию Димитрия, рассказывали старики кубанцы, прибыли наши запорожцы почетными гостями, то их расположили возле самого Красного крыльца, откуда выходил царь. Ему подвели коня, а рядом поставили скамейку, с которой царь, поддерживаемый боярами, должен
был садиться.
Учиться читать я начал
лет пяти. Дед добыл откуда-то азбуку, которую я помню и сейчас до мелочей. Каждая буква
была с рисунком во всю страницу, и каждый рисунок изображал непременно разносчика: А (тогда написано
было «аз») — апельсины. Стоит малый в поддевке с лотком апельсинов на голове. Буки — торговец блинами, Веди — ветчина, мужик с окороком, и т.д. На некоторых страницах три буквы на одной. Например...
Это
было за
год до объявления воли во время крепостного права.
Он за несколько
лет до моего рождения умер, а семья переселилась в Вологду, где у них
было имение.
Мы продолжали жить в той же квартире с дедом и отцом, а на
лето опять уезжали в «Светелки», где я и дед пропадали на охоте, где дичи всякой
было невероятное количество, а подальше, к скитам, медведи, как говорил дед, пешком ходили. В «Светелках» у нас жил тогда и беглый матрос Китаев, мой воспитатель, знаменитый охотник, друг отца и деда с давних времен.
Она любила хорошо
поесть и целое
лето проводила со своими дворовыми, еще так недавно бывшими крепостными, варила варенья, соленья и разные вкусные заготовки на зиму.
Вообще тогда отношение к политическим во всех слоях общества
было самое дружественное, а ссыльным полякам, которых после польского восстания 1863
года было наслано много, покровительствовал сам губернатор, заядлый поляк Станислав Фомич Хоминский. Ради них ему приходилось волей-неволей покровительствовать и русским политическим.
Мне
было пятнадцать
лет, выглядел я по сложению много старше. И вот как-то раз, ловким обычным приемом, я перебросил через голову боровшегося со мной толстяка Обнорского, и он, вставая, указал на меня...
Мой отец тоже признавал этот способ воспитания, хотя мы с ним
были вместе с тем большими друзьями, ходили на охоту и по нескольку дней, товарищами, проводили в лесах и болотах. В 12
лет я отлично стрелял и дробью и пулей, ездил верхом и
был неутомим на лыжах. Но все-таки я
был безобразник, и
будь у меня такой сын теперь, в XX веке, я, несмотря ни на что, обязательно порол бы его.
Жених и невеста молчали об этом факте, и много
лет спустя я,
будучи уже самостоятельным, сознался тете, с которой подружился.
Представление «Царь Максемьян» солдатами в казармах в 1866
году произвело на наших гимназистов впечатление неотразимое, и много фраз из этого произведения долго
были ходячими, а некоторые сцены мы разыгрывали в антрактах.
Это
был июнь 1871
года. Холера уже началась. Когда я пришел пешком из Вологды в Ярославль, там участились холерные случаи, которые главным образом проявлялись среди прибрежного рабочего народа, среди зимогоров-грузчиков. Холера помогла мне выполнить заветное желание попасть именно в бурлаки, да еще в лямочники, в те самые, о которых Некрасов сказал: «То бурлаки идут бичевой…»
—
Годов тридцать атаманствовал он, а лямки никогда не покидал, с весны в лямке; а после путины станицу поведет… У него и сейчас
есть поклажи зарытые. Ему золото — плевать…
Лето на Волге, а зимой у него притон
есть, то на Иргизе, то на Черемшане… У раскольников на Черемшане свою избу выстроил, там жена
была у него… Раз я у него зимовал. Почет ему от всех. Зимой по-степенному живет, чашкой-ложкой отпихивается, а как снег таять начал — туча тучей ходит… А потом и уйдет на Волгу…
Грубовато оно
было, слишком специально, много чисто бурлацких слов. Я тогда и не мечтал, что когда-нибудь оно
будет напечатано. Отдал отцу — и забыл. Только
лет через восемь я взял его у отца, поотделал слегка и в 1882
году напечатал в журнале «Москва», дававшем в этот
год премии — картину «Бурлаки на Волге».
А когда в 1894
году я издал «Забытую тетрадь», мой первый сборник стихов, эти самые «Бурлаки» по цензурным условиям
были изъяты и появились в следующих изданиях «Забытой тетради»…
Но писать правду
было очень рискованно, о себе писать прямо-таки опасно, и я мои переживания изложил в форме беллетристики — «Обреченные», рассказ из жизни рабочих. Начал на пароходе, а кончил у себя в нумеришке, в Нижнем на ярмарке, и послал отцу с наказом никому его не показывать. И понял отец, что Луговский — его «блудный сын», и написал он это мне. В 1882
году, прогостив рождественские праздники в родительском доме, я взял у него этот очерк и целиком напечатал его в «Русских ведомостях» в 1885
году.
Это
было мое первое произведение, после которого до 1881
года, кроме стихов и песен, я не писал больше ничего.
И до того ли
было! Взять хоть полк. Ведь это
был 1871
год, а в полку не то что солдаты, и мы, юнкера, и понятия не имели, что идет франко-прусская война, что в Париже коммуна… Жили своей казарменной жизнью и, кроме разве как в трактир, да и то редко, никуда не ходили, нигде не бывали, никого не видали, а в трактирах в те времена ни одной газеты не получалось — да и читать их все равно никто бы не стал…
В театр ходить
было не на что, а цирка в эти два
года почему-то не
было в Ярославле.
Дом, благодаря тому что старший Пухов
был женат на дочери петербургского сенатора,
был поставлен по-барски, и попасть на вечер к Пуховым — а они давались раза два в
год для не выданных замуж дочек —
было нелегко.
Уж через много
лет,
будучи в Москве, я слыхал, что Гильденштуббе называли именно так, как окрестил его Пономарев: Крендель в шубе!
Обыкновенно он исчезал из лагерей. Зимой это
был самый аккуратный служака, но чуть лед на Волге прошел — заскучает, ходит из угла в угол, мучится, а как перешли в лагерь, — он недалеко от Полупленной рощи, над самой рекой, — Орлова нет как нет. Дня через три-четыре явится веселый, отсидит, и опять за службу. Последняя его отлучка
была в прошлом
году, в июне. Отсидел он две недели в подземном карцере и прямо из-под ареста вышел на стрельбу. Там мы разговорились.
И действительно, Иван Иванович
был выкован. Стройный, подтянутый, с нафабренными черными усами и наголо остриженной седой головой, он держался прямо, как деревянный солдатик, и
был всегда одинаково неутомим, несмотря на свои полсотни
лет.
Это
было уже на второй
год моей службы в полку.
— Знаете что, — сказал он мне, — хоть и жаль вас, но я, собственно, очень рад, что вы вернулись, — вы у меня
будете только что прибывших новобранцев обучать, а на будущий
год мы вас пошлем в Казанское училище, и вы прямо поступите в последний класс, — я вас подготовлю.
Опять на холоду, опять без квартиры, опять иду к моим пьяницам-портным… До слез жаль теплого, светлого угла, славных сослуживцев-сторожей, милых мальчиков… То-то обо мне разговору
будет! [С лишком через двадцать
лет я узнал о том, что говорили тогда обо мне после моего исчезновения в прогимназии.]
И радовался, что не надел каску, которую мне совали пожарные, поехал в своей шапке… А то, что бы я делал с каской и без шапки? Утром проснулся весь черный, с ободранной рукой, с волосами, полными сажи. Насилу отмылся, а глаза еще
были воспалены. Заработанный мной за службу в пожарных широкий ременный пояс служил мне много
лет. Ах, какой
был прочный ременный пояс с широкой медной пряжкой! Как он мне после пригодился, особенно в задонских степях табунных.
Это
был уже цвет ярославских зимогоров,
летом работавших грузчиками на Волге, а зимами горевавших и бедовавших в будиловском трактире.
— Я тоже зимогор, уж десяток
годов коло Будилова околачиваюсь, а сейчас при месте, у Сорокина, на белильном… Да вчера получка
была, загулял… И шапку пропил… Как и дойду, не знаю…
Так образовалась знаменитая персидско-донская порода, которая впоследствии в соединении с английской чистокровной лошадью дала чудный скаковой материал. Особенно им славился завод Подкопаева — патриарха донских коневодов. Он умер в очень преклонных
годах в начале столетия. У него
было тавро: сердце, пронзенное стрелой.
Стол
был простой, готовила сама Анна Степановна, а помогала ей ее родная племянница подросток Женя, красавица-казачка,
лет пятнадцати.
Он
был родом из воронежских купцов, но, еще
будучи юношей, почувствовал «божественный ужас»: бросил прилавок, родительский дом и пошел впроголодь странствовать с бродячей труппой, пока через много
лет не получил наследство после родителей.
В 1875
году, когда цирк переезжал из Воронежа в Саратов, я
был в Тамбове в театре на галерке, зашел в соседний с театром актерский ресторан Пустовалова. Там случилась драка, во время которой какие-то загулявшие базарные торговцы бросились за что-то бить Васю Григорьева и его товарища, выходного актера Евстигнеева, которых я и не видел никогда прежде. Я заступился, избил и выгнал из ресторана буянов.
Далеко за городом, под Лысой горой,
были пустыри оврагов, населенных
летом галаховцами, перекочевавшими из ночлежного дома Галахова на эту свою летнюю дачу.
— Десять
лет. Не может этого
быть?!
Наш эшелон
был сто человек, а в Тамбове и Воронеже прибавилось еще сто человек, и начальник последних, подпоручик Архальский, удалец хоть куда, веселый и шумный, как старший в чине, принял у Прутникова командование всем эшелоном, хотя
был моложе его
годами и, кроме того, Прутников до военной службы кончил университет.
— Потом, — продолжал Карганов, — все-таки я его доколотил. Можете себе представить,
год прошел, а вдруг опять Хаджи-Мурат со своими абреками появился, и сказал мне командир: «Ты его упустил, ты его и лови, ты один его в лицо знаешь»… Ну и теперь я не пойму, как он тогда жив остался! Долго я его искал, особый отряд джигитов для него
был назначен, одним таким отрядом командовал я, ну нашел. Вот за него тогда это и получил, — указал он на Георгия.
Десятки
лет прошло с тех пор. Костя Попов служил на Западе в каком-то пехотном полку и переписывался со мной. Между прочим, он
был женат на сестре знаменитого ныне народного артиста В.И. Качалова, и когда, тогда еще молодой, первый раз он приехал в Москву, то он привез из Вильны мне письмо от Кости.
Заключили мир, войска уводили в глубь России, но только 3 сентября 1878
года я получил отставку, так как
был в «охотниках» и нас держали под ружьем, потому что башибузуки наводняли горы и приходилось воевать с ними в одиночку в горных лесных трущобах, ползая по скалам, вися над пропастями.
Сбор у меня
был хороший и без этого. Это единственный раз я «ездил с бенефисом».
Было это на второй
год моей службы у Далматова, в первый
год я бенефиса не имел. В последующие
годы все бенефицианты по моему примеру ездили с визитом к Мейерхольду, и он никогда не отказывался, брал ложу, крупно платил и сделался меценатом.
В этот сезон 1879/80
года репертуар
был самый разнообразный, — иногда по две, а то и по три пьесы новых ставили в неделю.
Это
был самый потрясающий момент в моей богатейшей приключениями и событиями жизни. Это мое торжество из торжеств. А тут еще Бурлак сказал, что Кичеев просит прислать для «Будильника» и стихов, и прозы еще. Я ликовал. И в самом деле думалось: я, еще так недавно беспаспортный бродяга, ночевавший зимой в ночлежках и
летом под лодкой да в степных бурьянах, сотни раз бывший на границе той или другой погибели, и вдруг…
Оборудовали на Страстном бульваре в доме Редлих прекрасный зал, и дело пошло.
Лет через пять возвратили Сергею 500 рублей, а в 1896
году я,
будучи председателем совета общества, отвез ему и остальные 500 рублей, получив в этом расписку, которая и поныне у меня.
1882
год. Первый
год моей газетной работы: по нем можно видеть всю
суть того дела, которому я посвятил себя на много
лет. С этого
года я стал настоящим москвичом. Москва
была в этом
году особенная благодаря открывавшейся Всероссийской художественной выставке, внесшей в патриархальную столицу столько оживления и суеты. Для дебютирующего репортера при требовательной редакции это
была лучшая школа, отразившаяся на всей будущей моей деятельности.
Трудный
был этот
год,
год моей первой ученической работы. На мне лежала обязанность вести хронику происшествий, — должен знать все, что случилось в городе и окрестностях, и не прозевать ни одного убийства, ни одного большого пожара или крушения поезда. У меня везде
были знакомства, свои люди, сообщавшие мне все, что случилось: сторожа на вокзалах, писцы в полиции, обитатели трущоб. Всем, конечно, я платил. Целые дни на выставке я проводил, потому что здесь узнаешь все городские новости.
Таков
был Лентовский, таков «Эрмитаж» в первый
год своей славы.
Таковы
были казармы, а бараки еще теснее. Сами фабричные корпуса и даже самые громадные прядильни снабжены
были лишь старыми деревянными лестницами, то одна, то две, а то и ни одной. Спальные корпуса состояли из тесных «каморок», набитых семьями, а сзади темные чуланы, в которых
летом спали от «духоты».