Неточные совпадения
Когда они появились — никто и
не помнил, а старики и старухи
были в них здесь родившиеся и никуда
больше не ходившие…
Около того же времени исчез сын богатого вологодского помещика, Левашов,
большой друг Саши, часто бывавший у нас. Про него потом говорили, что он ушел в народ, даже кто-то видел его на Волге в армяке и в лаптях, ехавшего вниз на пароходе среди рабочих. Мне Левашов очень памятен — от него первого я услыхал новое о Стеньке Разине, о котором до той поры я знал, что он
был разбойник и его за это проклинают анафемой в церквах Великим постом. В гимназии о нем учили тоже
не больше этого.
— Анафеме предали!
Не анафеме, а памятник ему поставить надо! И дождемся,
будет памятник! И
не один еще Стенька Разин,
будет их много, в каждой деревне свой Стенька Разин найдется, в каждой казачьей станице сыщется, — а на Волге сколько их! Только надо, чтобы их еще
больше было, надо потом слить их — да и ахнуть! Вот только тогда-то все ненужное к черту полетит!
Короткие путины, конечно, еще
были: народом поднимали или унжаки с посудой или паузки с камнем, и наша единственная уцелевшая на Волге Крымзенская расшива
была анахронизмом. Она
была старше Ивана Костыги, который от Утки-Майны до Рыбны
больше двадцати путин сделал у Пантюхи и потому с презрением смотрел и на пароходы и на всех нас, которых бурлаками
не считал. Мне посчастливилось, он меня сразу поставил третьим, за подшишечным Уланом, сказав...
— Хошь
пьешь —
не хошь, как хошь, нам же лучше, вина
больше останется.
Это
было мое первое произведение, после которого до 1881 года, кроме стихов и песен, я
не писал
больше ничего.
Меня он любил, как лучшего строевика, тем более что по представлению Вольского я
был командиром полка назначен взводным, старшим капральным, носил
не два, а три лычка на погонах и за болезнью фельдфебеля Макарова занимал
больше месяца его должность; но в ротную канцелярию, где жил Макаров, «
не переезжал» и продолжал жить на своих нарах, и только фельдфебельский камчадал каждое утро еще до свету, пока я спал, чистил мои фельдфебельские, достаточно стоптанные сапоги, а ротный писарь Рачковский, когда я приходил заниматься в канцелярию, угощал меня чаем из фельдфебельского самовара.
— Пожалуйста… Может
быть,
больше надо, пожалуйста,
не стесняйтесь…
— Приезжий, как и вы здесь, и, как и вы, сейчас гость полковника, а через несколько минут
буду арестантом. И
больше я вам ничего
не скажу.
Волга
была неспокойная. Моряна развела волну, и
большая, легкая и совкая костромская косовушка скользила и резала мохнатые гребни валов под умелой рукой Козлика — так
не к лицу звали этого огромного страховида. По обе стороны Волги прорезали стены камышей в два человеческих роста вышины, то широкие, то узкие протоки, окружающие острова, мысы, косы…
По приходе на зимовник я первое время жил в общей казарме, но скоро хозяева дали мне отдельную комнату; обедать я стал с ними, и никто из товарищей на это
не обижался, тем более что я все-таки от них
не отдалялся и
большую часть времени проводил в артели — в доме скучно мне
было.
Из коляски вынули два
больших чемодана — значит,
не на день приехали, отсюда
будут другие зимовники объезжать, а жить у нас. Это часто бывало.
Приди она вовремя — боя бы
не было,
не погибли бы полторы тысячи храбрецов, а у турок много
больше.
Трудный
был этот год, год моей первой ученической работы. На мне лежала обязанность вести хронику происшествий, — должен знать все, что случилось в городе и окрестностях, и
не прозевать ни одного убийства, ни одного
большого пожара или крушения поезда. У меня везде
были знакомства, свои люди, сообщавшие мне все, что случилось: сторожа на вокзалах, писцы в полиции, обитатели трущоб. Всем, конечно, я платил. Целые дни на выставке я проводил, потому что здесь узнаешь все городские новости.
Таков
был Николай Иванович Пастухов [Года через три, в 1885 году, во время первой
большой стачки у Морозовых — я в это время работал в «Русских ведомостях» — в редакцию прислали описание стачки, в котором
не раз упоминалось о сгоревших рабочих и прямо цитировались слова из моей корреспонденции, но ни строчки
не напечатали «Русские ведомости» —
было запрещено.].
Мы благополучно сели, крестьяне помогли удержать шар, народ сбегался все
больше и
больше и с радостью помогал свертывать шар. Опоздав ко всем поездам, я вернулся на другой день и
был зверски встречен Н.И. Пастуховым: оказалось, что известия о полете в «Листке»
не было.
Неточные совпадения
Хлестаков. Черт его знает, что такое, только
не жаркое. Это топор, зажаренный вместо говядины. (
Ест.)Мошенники, канальи, чем они кормят! И челюсти заболят, если съешь один такой кусок. (Ковыряет пальцем в зубах.)Подлецы! Совершенно как деревянная кора, ничем вытащить нельзя; и зубы почернеют после этих блюд. Мошенники! (Вытирает рот салфеткой.)
Больше ничего нет?
Городничий. Я бы дерзнул… У меня в доме
есть прекрасная для вас комната, светлая, покойная… Но нет, чувствую сам, это уж слишком
большая честь…
Не рассердитесь — ей-богу, от простоты души предложил.
Хлестаков. Вы, как я вижу,
не охотник до сигарок. А я признаюсь: это моя слабость. Вот еще насчет женского полу, никак
не могу
быть равнодушен. Как вы? Какие вам
больше нравятся — брюнетки или блондинки?
Городничий. И
не рад, что
напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и
не быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу: что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь
не прилгнувши
не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем
больше думаешь… черт его знает,
не знаешь, что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Слуга. Да хозяин сказал, что
не будет больше отпускать. Он, никак, хотел идти сегодня жаловаться городничему.