Неточные совпадения
—
Как вам
будет рада Надя! Когда приезжает к нам в гости Вася, то у них только и разговора, что о вас,
так что заглазно мы хорошо и давно знакомы.
Тайком от матери он тратил деньги на театр, а
так как деньги
были на отчете, то театральные расходы он переводил на конскую охоту, которая ему не воспрещалась.
От станций мы держались подальше,
так как всех документов у нас
было — по паре афиш с моим псевдонимом.
Андреев-Корсиков мог указать любую фамилию на афише,
так как он
был безыменный суфлер.
И обращался Воронин с хористами, статистами и театральными рабочими,
как Замбо и Квимбо с неграми, — затрещины сыпались направо и налево, и никто не возражал. Со мной, впрочем, он
был очень вежлив, потому что Андреев, отрекомендовав меня, сказал, что я служил в цирке и
был учителем гимнастики в полку, а я подтвердил это, умышленно при приветствии пожав ему руку
так, что он закричал от боли и, растирая пальцы, сказал...
— А вот кому! Когда при деньгах вы встретите действительно хорошего человека, отдайте ему эти деньги или сразу все, или несколькими частями — и, значит, мы квиты. А тех, которым вы дадите деньги, обяжете словом поступить
так же,
как вы. И пойдет наша четвертная по свету гулять много лет, а может, и разрастется. Ежели когда
будет нужда в деньгах — пишите, еще вышлю. Всякое бывает на чужой стороне…
Крякнул ключ, завизжала окованная железом дверь, и мы очутились в потемках — только можно
было разглядеть два окна: одно полутемное, заросшее паутиной, другое посветлее. И вся эта масса хлама
была сплошь покрыта пылью,
как одеялом, только слева непонятные контуры какие-то торчали. Около двери, налево, широкая полка, на ней сквозь пыль можно рассмотреть шлемы, короны, латы, конечно бумажные. Над ними висели
такие же мечи, сабли, шестоперы.
Вася зачихал, выругался… Его звали «чистоплюй»: он по десять раз в день мыл руки, а когда
пил водку, то последнюю каплю из рюмки обязательно выливал на ладонь и вытирал чистым платком. В кармане у него всегда
были кусочки белой бумаги. Он никогда не возьмется за скобку двери иначе,
как не обернув ее бумажкой. А тут
такая пыль!
Успех
был громадный, и впоследствии Бурлак стал по зимам выступать в дивертисментах
как рассказчик, сперва любителем, а потом попал он в Саратов в труппу Костромского.
Так, шутя, начал свою блестящую карьеру Василий Николаевич Андреев-Бурлак.
Знаменитый Модест Иванович Писарев, лучший Несчастливцев, и Ананий Яковлев, игравший вместе со своей первой женой П. А. Стрепетовой «Горькую судьбину», подняли пьесу на
такую высоту,
какой она не достигала даже в Малом театре. Если огромный, красивый, могучий Писарев
был прекрасен в этой роли, то Стрепетова, маленькая, немного сутулая,
была неотразимо великолепна.
— Это что
такое? — удивился Долгоруков, но подоспевший Лентовский объяснил ему,
как это
было. — Ростовщик? И жаловаться! В
каком вы виде! Пристав, отправьте его просушиться! — приказал Долгоруков.
— Жизнью вы все рискуете! Уводите своих… Вам накроют темную,
будет драка, вас разденут. Ну, уходите.
Как я уйду,
так и вы за мною все…
Так и звали этих особ «канатными», и не
было тогда хуже оскорбления,
как ругать: «канатная».
В первый раз я увидел площадь в декабре 1875 года, когда приехал в Москву из Рязани ночью и остановился у приятеля, актера Селиванова, в его номере, в «Челышах»,
так как у меня не
было ни копейки денег.
Эту сторону площади изменили эти два дома. Зато другая — с Малым и Большим театром и дом Бронникова остались
такими же,
как и
были прежде. Только владелец Шелапутин почти незаметно сделал в доме переделки по требованию М.В. Лентовского, снявшего под свой театр помещение закрывшегося Артистического кружка. Да вырос на месте старинной Александровской галереи универсальный магазин «Мюр и Мерилиз» — огненная печь из стекла и железа…
Опять скажу: если б не
было каната на Театральной площади, я бы прямо прошел из «Челышей» в Кружок… Если б жандарм не задержал нас на три минуты, не
было бы и другой знаменательной встречи и не
было бы тех слов Петра Платоновича, которые на всю жизнь запечатлелись в моем сердце.
Такие слова мог сказать только
такой человек,
как П. П. Мещерский.
— Только вчера я неопровержимо убедился в этом. Я вчера пережил
такие восторженные моменты, да не один я, а весь театр;
такие моменты, о
каких до сих пор и в мечтах не
было. Монолог Лауренции, обесчещенной командором ордена Колотавры, владельцем Овечьего источника, призывающей на сходке народ отомстить тирану, вызвал ураган вocтоpгa,
какого никто не запомнит. Особенно слова ее в монологе...
были произнесены с
таким героическим энтузиазмом,
какого никогда не слыхал даже Малый театр со времени, может
быть, Мочалова.
После завтрака Петр Платонович проводил меня до подъезда Кружка. С этого дня началась наша дружба, скоро, впрочем, кончившаяся,
так как я на Пасхе уехал на много лет в провинцию, ни разу не побывавши в этот сезон в Малом, потому что
был занят все спектакли, а постом Малый театр закрывался.
Тогда для цензуры не назывались стихотворения, а прямо писали или анонсировали: «из сборника „Живая струна“,
так как сборник этот
был единственный, допущенный цензурой для сцены.
Я вступил на зыбучий плетень без всякого признака перил. Мне жутко показалось идти впереди коня с кончиком повода в руке. То ли дело, думалось, вести его под уздцы, все-таки не один идешь! Но
было понятно, что для этого удобства мост
был слишком узок, и я пошел самым обыкновенным шагом, не тихо и не скоро,
так,
как шел Ага, и ни разу не почувствовал, что повод натянулся: конь слишком знал свое дело и не мешал движению, будто его и нет, будто у меня один повод в руках.
Я увидал их возвращающихся в свои неприступные ледники с водопоя и пастбища по узкому карнизу каменных скал. Впереди шел вожак, старый тур с огромными рогами, за ним поодиночке, друг за другом, неотрывно все стадо. Вожак иногда пугливо останавливался поднимал голову, принюхивался и прислушивался и снова двигался вперед. Стадо шло высоко надо мной и неминуемо должно
было выйти на нашу засаду,
так как это единственная тропа, исключительно турья, снизу на ледник, где они должны
быть при первых лучах солнца.
Скала
была взорвана, и в пещере находился склад пороха и динамита. Дорога пока дошла только до этого места. Мы спустились к Череку, к мосту по «чертовой» лестнице, по отвесу, не тронутому инженерами. На том же месте стадо коз.
Такой же мост из прутьев. Тот же подъем по осыпи, по тропинке, ведущей в Безенги, к леднику у Каштан-тау. Горцы сказали мне, что
как начали прокладывать дорогу,
так туры исчезли. С той поры не
был я в тех краях.
Он не знает, что менестрель в поддевке, пропахшей рыбой,
как и все мы, палубные пассажиры, проспавшие между кулями сухой воблы, вдохновленный верблюдом,
поет про него, а другой пассажир, в
такой же поддевке, только новенькой и подпоясанной кавказским поясом, через пятьдесят лет
будет писать тоже о нем и его певце.
Прямо с парохода я отправился в театр Сервье на репетицию. Багажа у меня не
было никакейного, кроме скромно отделанного серебряными бляшками сыромятного пояса, ловко стягивавшего мою поддевку,
так,
как еще недавно стягивал в осиную талию мою щегольскую черкеску. Пояс, подарок Аги, — это все, что уцелело от недавнего прошлого, если не считать нескольких золотых, которые я еще не успел растранжирить,
будучи некоторое время в бродячем цирке.
Вообще тогда, не раз участвуя в спектаклях в разных провинциальных театрах, я никогда не видел, чтобы играли по печатному экземпляру, и писанные — думаю, что с одного оригинала, именно
такого же,
какой я видел у Песоцкого, —
были во всех театрах.
—
Какая кpacoтa! Boт
такой и
был Роллер! — услыхал я слова Песоцкого. — Знаете что: никакой рубашки, никакого верхнего платья! Только одна петля на шее.
Какая красота! Откуда вы весь бронзовый?
Какие мышцы!
Сборы все время хорошие, несмотря на то, что все
были увлечены войной и волновались, когда получались нерадостные известия. В один из призывов ополченцев я зашел случайно в Думу, где
был прием, и заявил — даже совсем неожиданно для себя — о желании идти охотником, почти
так же,
как моему кунаку Are на его призыв ехать с ним «туда-сюда гулять» я ответил: «Едем».
Профиль «восходящей звезды» погас,
так как сама звезда
была передо мной во всей своей славе…
Но этот спектакль не гремел
такими неудержно шумными овациями,
как бенефис Ермоловой и некоторые спектакли с ее участием, которые, по выражению московского жандарма Слезкина,
были «с душком».
Надо заметить, что Дьяченко, известный драматург, жил в Воронеже, где сам ставил свои пьесы, всегда на современные жгучие темы, и
был любимцем местной публики, и особенно молодежи,
так как все его пьесы
были именно «с душком».
— Заиграло! — кивнул мне Казанцев головой, мигнув на зрительный зал, и выражение лица
было точь-в-точь
такое,
какое я видел у него потом в пьесе Писемского «Самоуправцы», когда он, играя Девочкина, бросает это слово, сидя верхом на заборе и любуясь пламенем подожженного помещичьего дома.
Как-то ночевал у меня Антоша Чехонте.
Так мы всю ночь,
будучи оба трезвые, провожали Лиодора, а он непременно нас, и
так до света.
Был ли он женат или просто много лет жил с этой женщиной, никто не знал. Он ее никак не рекомендовал, а она вела себя,
как жена. Каждому приходящему совала лещом руку и сразу тащила на стол водку.
— Я бы сама пришла, да больна
была. Вот на этом кресле, где вы сидите, всегда Островский сидел, — сказала она, опускаясь в кресло. — Танечка, ведь мы с ним старые друзья… Еще в Воронеже в семьдесят девятом году играли. Все
такой же.
Как сейчас помню нашу первую встречу на репетиции — Владимир Алексеевич с пожара приехал, весь в саже,
так дымом, дымом от него!
— Ведь вот насмешил-таки меня, а я уж забыла, когда смеялась. Все тот же, все
такой,
как и
был.
— На днях, — сказала она, — я прочла «Хаджи-Мурата», и в полном восторге, но самое сильное впечатление произвело на меня начало — описание репея. Ведь это первый цветок, который я захотела сорвать. Мне
было тогда четыре года. Он вырос
как раз перед нашим окном, на старом кладбище. Я вылезла из окна, в кровь исколола руки, а все-таки сорвала.
Старик могилу копает, песню
поет и выкидывает вместе с землей череп,
такой же старый,
каким я тогда играла.
Какая тишина!
Как будто жизнь забыта
В безлюдных дебрях, думы
так легки…
Лишь под землею взрывы динамита:
То белый камень рвут под берегом реки…
Хованщина
была здесь — и когда-то
Таились в зарослях раскольничьи скиты…
Это
были последние дни загула, и только благодаря этому мне вовремя
была подана помощь, а то невесть сколько пролежал бы я,
так как нога не позволяла мне двигаться.
Утомленный, бледный, опустился поэт на жесткое кресло, но вскоре оживился. Я успел пробиться и встать за его креслом. Нас около Блока
было немного. Глаза у Блока еще усталые, но уже совсем другие, не
такие,
как за минуту назад, во время чтения, смотрели внимательно.