Неточные совпадения
Раз, лет за двадцать до нашего рассказа, ему взошла
в голову дурь — жениться на кучеровой дочери; она
была и не прочь, но барин сказал, что это вздор, что он с ума сошел, с какой стати ему жениться — тем
дело и кончилось.
Ефимка бывал очень доволен аристократическими воспоминаниями и обыкновенно вечером
в первый праздник, не совсем трезвый, рассказывал кому-нибудь
в грязной и душной кучерской, как
было дело, прибавляя: «Ведь подумаешь, какая память у Михаила-то Степановича, помнит что — а ведь это сущая правда, бывало, меня заложит
в салазки, а я вожу, а он-то знай кнутиком погоняет — ей-богу, — а сколько годов, подумаешь», и он, качая головою, развязывал онучи и засыпал на печи, подложивши свой армяк (постели он еще не успел завести
в полвека), думая, вероятно, о суете жизни человеческой и о прочности некоторых общественных положений, например дворников.
— Ничего, матушка, ну только худенькой такой. Какое и житье-то! Ведь аспид-то наш на то и взял их, чтоб
было над кем зло изливать, человеконенавистник, ржа, которая, на что железо, и то поедом
ест. У Натоль же Михайловича, изволите знать, какой нрав, весь
в маменьку, не то, что наше холопское
дело, выйдешь за дверь да самого обругаешь вдвое, прости господи, ну, а они все к сердцу принимают.
При этом видно
было гордое сознание, что он с своей стороны себя
в этом не винит — да и
в самом
деле, без вопиющей несправедливости мудрено
было винить Льва Степановича, взяв во внимание хоть одно разительное сходство с ним поваровых детей.
Настоящий дядя, не зная куда его
деть, намекнул Льву Степановичу, который хотя уже тогда и
был в отставке, но все же не смел поперечить особе.
А дело-то
было просто, целуя светлейшего
в плечо, я весь вымарался
в пудре.
Приемлю смелость начертать Вам, батюшка Михаила Степанович, сии строки, так как по большему огорчению они сами писать сил не чувствуют богу же угодно
было посетить их великим несчастием утратою их и нашего отца и благодетеля о упокоении души коего должны до скончания
дней наших молить Господа и Дядюшки Вашего ныне
в бозе представившегося Его превосходительства Льва Степановича, изводившегося скончаться
в двадцать третье месяца число,
в 6 часов по полудни.
Михаил Степанович
был сын брата Льва Степановича — Степана Степановича.
В то время, как Лев Степанович посвящал
дни свои блестящей гражданской деятельности, получал высокие знаки милости и целовал светлейшее плечо, карьера его меньшого брата разыгрывалась на ином поприще, не столько громком, но более сердечном.
—
В самом
деле похож, — подхватила пожилая дама, старавшаяся скрыть свой годы, — и гиперборейский маркиз
был забыт.
Привычный к роскоши княгинина дома, он так испугался своей бедности, хотя он очень прилично мог жить своими доходами, что сделался отвратительнейшим скрягой. Он
дни и ночи проводил
в придумывании, как бы разбогатеть. Одна надежда у него и
была на смерть дяди, но старик
был здоров, почерк его писем
был оскорбительно тверд.
— Как вашей милости взгодно
будет, как изволите, батюшка, установить, наше крестьянское
дело сполнять, — сказал буонарротиевский старик, и мужики снова поклонились
в землю, благодаря за доброе намерение лишить их стыда так мало платить.
Хождение по
делу было поручено Столыгиным знаменитому тогда
в Москве стряпчему, отставному статскому советнику Валерьяну Андреевичу Трегубскому.
Буде же (чего боже сохрани) Михайле Степановичу это неугодно, то он с прискорбием должен
будет сему
делу дать гласность и просить защиты у недремлющего закона и у высоких особ, богом и монархом поставленных невинным
в защиту и сильным
в обуздание;
в подкрепление же просьбы, сверх свидетельства домашних, он с душевным прискорбием приведет разные документы, собственною Михаила Степановича рукою писанные.
В заключение оскорбленный отец счел нужным присовокупить, что преступная дочь его
есть с тем вместе его единственная наследница как дома, что
в Хамовнической части,
в третьем квартале за 99, так и капитала, имеющего ей достаться, когда господу богу угодно
будет прекратить грешные
дни его.
Между разными
делами, вверенными его хождению,
был у него на руках длинный, запутанный процесс о горных заводах одного графа, находившегося
в большой силе.
Столыгин взял лучшее перо и несколько дрожащей рукой подписал. Думать надобно, что первая бумага
была очень красноречива и вполне убеждала
в необходимости подписать вторую. Предводитель, прощаясь, сказал Столыгину, что он искренно и сердечно рад, что
дело кончилось келейно и что он так прекрасно, как истинный патриот и настоящий христианин, решился поправить поступок, или, лучше, пассаж.
Через неделю Михайло Степанович
был женат. Несмотря на то, что Москва — классическая страна бракосочетаний, но я уверен, что со времени знаменитого кутежа, по поводу которого
в летописях
в первый раз упоминается имя Москвы, и до наших
дней не
было человека, менее расположенного и менее годного к семейной жизни, как Столыгин. Благодетельное начальство исправило эти недостатки отеческим вмешательством своим.
Он писал моряку во всяком письме, чтобы все
было готово для его приезда, что он на
днях едет, и нарочно оттягивал свой отъезд. Возвратившись, наконец,
в свой дом на Яузе, он прервал все сношения с Марией Валериановной, строго запретил людям принимать ее или ходить к ней
в дом. «Я должен
был принять такие меры, — говорил он, — для сына; я все бы ей простил, но она женщина до того эгрированная, что может пошатнуть те фундаменты морали, которые я с таким трудом вывожу
в сердце Анатоля».
Поколение, захваченное
в гвардии павловской сиверкой,
было бодро и полно сил. События их довоспитали. Шуточное ли
дело Аустерлиц, Эйлау, Тильзит, борьба 1812 года, Париж
в Москве, Москва
в Париже?
Один из полнейших типов их
был граф Милорадович, храбрый, блестящий, лихой, беззаботный, десять раз выкупленный Александром из долгов, волокита, мот, болтун, любезнейший
в мире человек, идол солдат, управлявший несколько лет Петербургом, не зная ни одного закона, и как нарочно убитый
в первый
день царствования Николая.
Милорадович тотчас потребовал нотариуса; но когда тот пришел, он думал, думал — и сказал наконец: «Ну, братец, это очень мудрено, ну, так все как по закону следует, разве вот что — у одного старого приятеля моего
есть сын, славный малый, но такая горячая голова, он, я знаю, замешан
в это
дело, ну, так напишите, что я, умирая, просил государя его помиловать — больше, ma foi, ничего не знаю».
Говорят, что граф Бенкендорф, входя к государю, а ходил он к нему раз пять
в день, всякий раз бледнел, — вот какие люди нужны
были новому государю.
Их строгий чин, их наружный покой, под которыми казались заморенными все сомнения и страсти, кроме веры и энергии
в деле прозелитизма, должны
были потрясти его.
Но если религиозного воспитания не
было в ходу, то цивическое становилось со всяким
днем труднее, за него ссылали на Кавказ, брили лоб. Отсюда то тяжелое состояние нравственной праздности, которое толкает живого человека к чему-нибудь определенному. Протестантов, идущих
в католицизм, я считаю сумасшедшими… но
в русских я камнем не брошу, они могут с отчаяния идти
в католицизм, пока
в России не начнется новая эпоха.