Неточные совпадения
Какие же подарки могли стать рядом с
таким праздником, — я
же никогда не любил вещей, бугор собственности и стяжания не был у меня развит ни в
какой возраст, — усталь от неизвестности, множество свечек, фольги и запах пороха!
Разница между дворянами и дворовыми
так же мала,
как между их названиями.
Бывало, когда я еще был ребенком, Вера Артамоновна, желая меня сильно обидеть за какую-нибудь шалость, говаривала мне: «Дайте срок, — вырастете,
такой же барин будете,
как другие».
Надобно
же было для последнего удара Федору Карловичу, чтоб он раз при Бушо, французском учителе, похвастался тем, что он был рекрутом под Ватерлоо и что немцы дали страшную таску французам. Бушо только посмотрел на него и
так страшно понюхал табаку, что победитель Наполеона несколько сконфузился. Бушо ушел, сердито опираясь на свою сучковатую палку, и никогда не называл его иначе,
как le soldat de Vilainton. Я тогда еще не знал, что каламбур этот принадлежит Беранже, и не мог нарадоваться на выдумку Бушо.
Мне было около пятнадцати лет, когда мой отец пригласил священника давать мне уроки богословия, насколько это было нужно для вступления в университет. Катехизис попался мне в руки после Вольтера. Нигде религия не играет
такой скромной роли в деле воспитания,
как в России, и это, разумеется, величайшее счастие. Священнику за уроки закона божия платят всегда полцены, и даже это
так, что тот
же священник, если дает тоже уроки латинского языка, то он за них берет дороже, чем за катехизис.
Плоская шутка
так же глупо пала,
как объявление Чаадаева сумасшедшим и другие августейшие шалости.
С своей стороны, и женщина, встречающая, выходя из-под венца, готовую семью, детей, находится в неловком положении; ей нечего с ними делать, она должна натянуть чувства, которых не может иметь, она должна уверить себя и других, что чужие дети ей
так же милы,
как свои.
Одно из главных наслаждений состояло в разрешении моего отца каждый вечер раз выстрелить из фальконета, причем, само собою разумеется, вся дворня была занята и пятидесятилетние люди с проседью
так же тешились,
как я.
Этих пределов с Ником не было, у него сердце
так же билось,
как у меня, он также отчалил от угрюмого консервативного берега, стоило дружнее отпихиваться, и мы, чуть ли не в первый день, решились действовать в пользу цесаревича Константина!
Круто изменил Зонненберг прежние порядки; дядька даже прослезился, узнав, что немчура повел молодого барина самого покупать в лавки готовые сапоги, Переворот Зонненберга
так же,
как переворот Петра I, отличался военным характером в делах самых мирных.
Так, например, медицинское отделение, находившееся по другую сторону сада, не было с нами
так близко,
как прочие факультеты; к тому
же его большинство состояло из семинаристов и немцев.
Вечером снова являлся камердинер, снимал с дивана тигровую шкуру, доставшуюся по наследству от отца, и груду книг, стлал простыню, приносил подушки и одеяло, и кабинет
так же легко превращался в спальню,
как в кухню и столовую.
Он находил, что на человеке
так же мало лежит ответственности за добро и зло,
как на звере; что все — дело организации, обстоятельств и вообще устройства нервной системы, от которой больше ждут, нежели она в состоянии дать.
Тут
же, по несчастью, прибавилась слава Листа
как известного ловеласа; дамы толпились около него
так,
как крестьянские мальчики на проселочных дорогах толпятся около проезжего, пока закладывают лошадей, любезно рассматривая его самого, его коляску, шапку…
Молебствие
так же мало помогло от заразы,
как хлористая известь; болезнь увеличивалась.
Кто хочет знать,
как сильно действовала на молодое поколение весть июльского переворота, пусть тот прочтет описание Гейне, услышавшего на Гельголанде, что «великий языческий Пан умер». Тут нет поддельного жара: Гейне тридцати лет был
так же увлечен,
так же одушевлен до ребячества,
как мы — восемнадцати.
Когда они все бывали в сборе в Москве и садились за свой простой обед, старушка была вне себя от радости, ходила около стола, хлопотала и, вдруг останавливаясь, смотрела на свою молодежь с
такою гордостью, с
таким счастием и потом поднимала на меня глаза,
как будто спрашивая: «Не правда ли,
как они хороши?»
Как в эти минуты мне хотелось броситься ей на шею, поцеловать ее руку. И к тому
же они действительно все были даже наружно очень красивы.
Судьбе и этого было мало. Зачем в самом деле
так долго зажилась старушка мать? Видела конец ссылки, видела своих детей во всей красоте юности, во всем блеске таланта, чего было жить еще! Кто дорожит счастием, тот должен искать ранней смерти. Хронического счастья
так же нет,
как нетающего льда.
Мне разом сделалось грустно и весело; выходя из-за университетских ворот, я чувствовал, что не
так выхожу,
как вчера,
как всякий день; я отчуждался от университета, от этого общего родительского дома, в котором провел
так юно-хорошо четыре года; а с другой стороны, меня тешило чувство признанного совершеннолетия, и отчего
же не признаться, и название кандидата, полученное сразу.
Один раз, оскорбленный нелепостью его возражений, я ему заметил, что он
такой же отсталый консерватор,
как те, против которых он всю жизнь сражался. Полевой глубоко обиделся моими словами и, качая головой, сказал мне...
В новой комиссии дело
так же не шло на лад,
как в старой.
Этот анекдот, которого верность не подлежит ни малейшему сомнению, бросает большой свет на характер Николая.
Как же ему не пришло в голову, что если человек, которому он не отказывает в уважении, храбрый воин, заслуженный старец, —
так упирается и
так умоляет пощадить его честь, то, стало быть, дело не совсем чисто? Меньше нельзя было сделать,
как потребовать налицо Голицына и велеть Стаалю при нем объяснить дело. Он этого не сделал, а велел нас строже содержать.
После него в комиссии остались одни враги подсудимых под председательством простенького старичка, князя С. М. Голицына, который через девять месяцев
так же мало знал дело,
как девять месяцев прежде его начала. Он хранил важно молчание, редко вступал в разговор и при окончании допроса всякий раз спрашивал...
— Вы едете к страшному человеку. Остерегайтесь его и удаляйтесь
как можно более. Если он вас полюбит, плохая вам рекомендация; если
же возненавидит,
так уж он вас доедет, клеветой, ябедой, не знаю чем, но доедет, ему это ни копейки не стоит.
— То есть,
как перед богом, ума не приложу, где это достать
такую Палестину денег — четыреста рублев — время
же какое?
«Очень, — отвечал я, — все, что ты говоришь, превосходно, но скажи, пожалуйста,
как же ты мог биться два часа говорить с этим человеком, не догадавшись с первого слова, что он дурак?» — «И в самом деле
так, — сказал, помирая со смеху, Белинский, — ну, брат, зарезал!
Как же не жить с этими мерами против собственного сердца — и
такого сговорчивого сердца — до восьмого, девятого десятка в полном здоровье и с несокрушимым пищеварением.
В доме княгини диакона принимали
так,
как следует принимать беззащитного и к тому
же кроткого бедняка, — едва кивая ему головой, едва удостоивая его словом.
Одни сухие и недаровитые натуры не знают этого романтического периода; их столько
же жаль,
как те слабые и хилые существа, у которых мистицизм переживает молодость и остается навсегда. В наш век с реальными натурами этого и не бывает; но откуда могло проникнуть в дом княгини светское влияние девятнадцатого столетия — он был
так хорошо законопачен?
Русские гувернанты у нас нипочем, по крайней мере
так еще было в тридцатых годах, а между тем при всех недостатках они все
же лучше большинства француженок из Швейцарии, бессрочно-отпускных лореток и отставных актрис, которые с отчаянья бросаются на воспитание
как на последнее средство доставать насущный хлеб, — средство, для которого не нужно ни таланта, ни молодости, ничего — кроме произношения «гррра» и манер d'une dame de comptoir, [приказчицы (фр.).] которые часто у нас по провинциям принимаются за «хорошие» манеры.
Через несколько дней я встретился с ней в саду, она в самом деле была очень интересная блондина; тот
же господин, который говорил об ней, представил меня ей, я был взволнован и
так же мало умел это скрыть,
как мой патрон — улыбку.
Когда я предварительно просил у губернатора дозволение, я вовсе не представлял моего брака тайным, это было вернейшее средство, чтоб никто не говорил, и чего
же было естественнее приезда моей невесты во Владимир, когда я был лишен права из него выехать. Тоже естественно было и то, что в
таком случае мы желали венчаться
как можно скромнее.
Дома мы выпили с шаферами и Матвеем две бутылки вина, шаферы посидели минут двадцать, и мы остались одни, и нам опять,
как в Перове, это казалось
так естественно,
так просто, само собою понятно, что мы совсем не удивлялись, а потом месяцы целые не могли надивиться тому
же.
Что касается до твоего положения, оно не
так дурно для твоего развития,
как ты воображаешь. Ты имеешь большой шаг над многими; ты, когда начала понимать себя, очутилась одна, одна во всем свете. Другие знали любовь отца и нежность матери, — у тебя их не было. Никто не хотел тобою заняться, ты была оставлена себе. Что
же может быть лучше для развития? Благодари судьбу, что тобою никто не занимался, они тебе навеяли бы чужого, они согнули бы ребяческую душу, — теперь это поздно.
Так,
как Франкер в Париже плакал от умиления, услышав, что в России его принимают за великого математика и что все юное поколение разрешает у нас уравнения разных степеней, употребляя те
же буквы,
как он, —
так заплакали бы все эти забытые Вердеры, Маргейнеке, Михелеты, Отто, Ватке, Шаллеры, Розенкранцы и сам Арнольд Руге, которого Гейне
так удивительно хорошо назвал «привратником Гегелевой философии», — если б они знали,
какие побоища и ратования возбудили они в Москве между Маросейкой и Моховой,
как их читали и
как их покупали.
По счастию, схоластика
так же мало свойственна мне,
как мистицизм, я до того натянул ее лук, что тетива порвалась и повязка упала. Странное дело, спор с дамой привел меня к этому.
Как сочетание Гегеля с Стефаном Яворским ни кажется странно, но оно возможнее, чем думают; византийское богословие — точно
так же внешняя казуистика, игра логическими формулами,
как формально принимаемая диалектика Гегеля.
Так сложился, например, наш кружок и встретил в университете, уже готовым, кружок сунгуровский. Направление его было,
как и наше, больше политическое, чем научное. Круг Станкевича, образовавшийся в то
же время, был равно близок и равно далек с обоими. Он шел другим путем, его интересы были чисто теоретические.
Возле Станкевичева круга, сверх нас, был еще другой круг, сложившийся во время нашей ссылки, и был с ними в
такой же чересполосице,
как и мы; его-то впоследствии назвали славянофилами. Славяне, приближаясь с противуположной стороны к тем
же жизненным вопросам, которые занимали нас, были гораздо больше их ринуты в живое дело и в настоящую борьбу.
То
же самое в двух смежных кругах: в славянском и в нашем. Где, в
каком углу современного Запада найдете вы
такие группы отшельников мысли, схимников науки, фанатиков убеждений, у которых седеют волосы, а стремленья вечно юны?
— Вы меня просто стращаете, — отвечал я. —
Как же это возможно за
такое ничтожное дело сослать семейного человека за тысячу верст, да и притом приговорить, осудить его, даже не спросив, правда или нет?
— Я вам, генерал, скажу то, что сказал г. Сахтынскому, я не могу себе представить, чтобы меня выслали только за то, что я повторил уличный слух, который, конечно, вы слышали прежде меня, а может, точно
так же рассказывали,
как я.
— Господи,
какие глупости, от часу не легче, — заметила она, выслушавши меня. —
Как это можно с фамилией тащиться в ссылку из
таких пустяков? Дайте я переговорю с Орловым, я редко его о чем-нибудь прошу, они все не любят, этого; ну, да иной раз может
же сделать что-нибудь. Побывайте-ка у меня денька через два, я вам ответ сообщу.
«Что он у вас это, зверь, что ли,
какой, что подойти страшно, и
как же всякий день вы его пять раз видите?» — молвила я, да
так и махнула рукой, — поди с ними, толкуй.
Разговора этого было совершенно достаточно для обоих. Выходя от него, я решился не сближаться с ним. Сколько я мог заметить, впечатление, произведенное мною на губернатора, было в том
же роде,
как то, которое он произвел на меня, то есть мы настолько терпеть не могли друг друга, насколько это возможно было при
таком недавнем и поверхностном знакомстве.
Борьба насмерть шла внутри ее, и тут,
как прежде,
как после, я удивлялся. Она ни разу не сказала слова, которое могло бы обидеть Катерину, по которому она могла бы догадаться, что Natalie знала о бывшем, — упрек был для меня. Мирно и тихо оставила она наш дом. Natalie ее отпустила с
такою кротостью, что простая женщина, рыдая, на коленях перед ней сама рассказала ей, что было, и все
же наивное дитя народа просила прощенья.
Жалобы на слуг, которые мы слышим ежедневно,
так же справедливы,
как жалобы слуг на господ, и это не потому, чтоб те и другие сделались хуже, а потому, что их отношение больше и больше приходит в сознание. Оно удручительно для слуги и развращает барина.
Он ездил в этой стране исторического бесправия для «юридыческих» комментарий к Пухте и Савиньи, вместо фанданго и болеро смотрел на восстание в Барцелоне (окончившееся совершенно тем
же, чем всякая качуча, то есть ничем) и
так много рассказывал об нем, что куратор Строганов, качая головой, стал посматривать на его больную ногу и бормотал что-то о баррикадах,
как будто сомневаясь, что «радикальный юрист» зашиб себе ногу, свалившись в верноподданническом Дрездене с дилижанса на мостовую.
Он не обращал внимания,
так,
как это делает большая часть французов, на то, что истина только дается методе, да и то остается неотъемлемой от нее; истина
же как результат — битая фраза, общее место.
Иван Павлович был чрезвычайно рассеян, и его рассеянность была
таким же милым недостатком в нем,
как заикание у Е. Корша; иногда он немного сердился, но большей частию сам смеялся над оригинальными ошибками, в которые он беспрерывно попадал.