Неточные совпадения
Мне было около пятнадцати лет, когда мой отец пригласил священника давать мне уроки богословия, насколько это было нужно для вступления в университет. Катехизис попался мне в руки после Вольтера. Нигде религия не играет такой скромной роли в деле воспитания, как в России, и это, разумеется, величайшее
счастие. Священнику за уроки закона божия платят всегда полцены, и даже это так,
что тот же священник, если дает тоже уроки латинского языка, то он за них берет дороже,
чем за катехизис.
По
счастию, мне недолго пришлось ломать голову, догадываясь, в
чем дело. Дверь из передней немного приотворилась, и красное лицо, полузакрытое волчьим мехом ливрейной шубы, шепотом подзывало меня; это был лакей Сенатора, я бросился к двери.
Долго я сам в себе таил восторги; застенчивость или что-нибудь другое,
чего я и сам не знаю, мешало мне высказать их, но на Воробьевых горах этот восторг не был отягчен одиночеством, ты разделял его со мной, и эти минуты незабвенны, они, как воспоминания о былом
счастье, преследовали меня дорогой, а вокруг я только видел лес; все было так синё, синё, а на душе темно, темно».
— Ужасный век! Мудрено ли,
что ты кушаешь скоромное постом, когда дети учат родителей! Куда мы идем? Подумать страшно! Мы с тобой, по
счастью, не увидим.
Судьбе и этого было мало. Зачем в самом деле так долго зажилась старушка мать? Видела конец ссылки, видела своих детей во всей красоте юности, во всем блеске таланта,
чего было жить еще! Кто дорожит
счастием, тот должен искать ранней смерти. Хронического
счастья так же нет, как нетающего льда.
— Я, — сказал он, — пришел поговорить с вами перед окончанием ваших показаний. Давнишняя связь моего покойного отца с вашим заставляет меня принимать в вас особенное участие. Вы молоды и можете еще сделать карьеру; для этого вам надобно выпутаться из дела… а это зависит, по
счастию, от вас. Ваш отец очень принял к сердцу ваш арест и живет теперь надеждой,
что вас выпустят; мы с князем Сергием Михайловичем сейчас говорили об этом и искренно готовы многое сделать; дайте нам средства помочь.
Вот этот-то народный праздник, к которому крестьяне привыкли веками, переставил было губернатор, желая им потешить наследника, который должен был приехать 19 мая;
что за беда, кажется, если Николай-гость тремя днями раньше придет к хозяину? На это надобно было согласие архиерея; по
счастию, архиерей был человек сговорчивый и не нашел ничего возразить против губернаторского намерения отпраздновать 23 мая 19-го.
Зачем она встретилась именно со мной, неустоявшимся тогда? Она могла быть счастливой, она была достойна
счастья. Печальное прошедшее ушло, новая жизнь любви, гармонии была так возможна для нее! Бедная, бедная Р.! Виноват ли я,
что это облако любви, так непреодолимо набежавшее на меня, дохнуло так горячо, опьянило, увлекло и разнеслось потом?
Выражение
счастия в ее глазах доходило до страдания. Должно быть, чувство радости, доведенное до высшей степени, смешивается с выражением боли, потому
что и она мне сказала: «Какой у тебя измученный вид».
Но в этом одиночестве грудь наша не была замкнута
счастием, а, напротив, была больше,
чем когда-либо, раскрыта всем интересам; мы много жили тогда и во все стороны, думали и читали, отдавались всему и снова сосредоточивались на нашей любви; мы сверяли наши думы и мечты и с удивлением видели, как бесконечно шло наше сочувствие, как во всех тончайших, пропадающих изгибах и разветвлениях чувств и мыслей, вкусов и антипатий все было родное, созвучное.
И хорошо,
что человек или не подозревает, или умеет не видать, забыть. Полного
счастия нет с тревогой; полное
счастие покойно, как море во время летней тишины. Тревога дает свое болезненное, лихорадочное упоение, которое нравится, как ожидание карты, но это далеко от чувства гармонического, бесконечного мира. А потому сон или нет, но я ужасно высоко ценю это доверие к жизни, пока жизнь не возразила на него, не разбудила… мрут же китайцы из-за грубого упоения опиумом…»
Что, кажется, можно было бы прибавить к нашему
счастью, а между тем весть о будущем младенце раскрыла новые, совсем не веданные нами области сердца, упоений, тревог и надежд.
Любезнейшая Наталья Александровна! Сегодня день вашего рождения, с величайшим желанием хотелось бы мне поздравить вас лично, но, ей-богу, нет никакой возможности. Я виноват,
что давно не был, но обстоятельства совершенно не позволили мне по желанию расположить временем. Надеюсь,
что вы простите мне, и желаю вам полного развития всех ваших талантов и всего запаса
счастья, которым наделяет судьба души чистые.
Сейчас написал я к полковнику письмо, в котором просил о пропуске тебе, ответа еще нет. У вас это труднее будет обделать, я полагаюсь на маменьку. Тебе
счастье насчет меня, ты была последней из моих друзей, которого я видел перед взятием (мы расстались с твердой надеждой увидеться скоро, в десятом часу, а в два я уже сидел в части), и ты первая опять меня увидишь. Зная тебя, я знаю,
что это доставит тебе удовольствие, будь уверена,
что и мне также. Ты для меня родная сестра.
Я понимаю Le ton d'exaltation [восторженный тон (фр.).] твоих записок — ты влюблена! Если ты мне напишешь,
что любишь серьезно, я умолкну, — тут оканчивается власть брата. Но слова эти мне надобно, чтоб ты сказала. Знаешь ли ты,
что такое обыкновенные люди? они, правда, могут составить
счастье, — но твое ли
счастье, Наташа? ты слишком мало ценишь себя! Лучше в монастырь,
чем в толпу. Помни одно,
что я говорю это, потому
что я твой брат, потому
что я горд за тебя и тобою!
По
счастию, схоластика так же мало свойственна мне, как мистицизм, я до того натянул ее лук,
что тетива порвалась и повязка упала. Странное дело, спор с дамой привел меня к этому.
Я был так вполне покоен, так уверен в нашей полной, глубокой любви,
что и не говорил об этом, это было великое подразумеваемое всей жизни нашей; покойное сознание, беспредельная уверенность, исключающая сомнение, даже неуверенность в себе — составляли основную стихию моего личного
счастья.
Все неповрежденные с отвращением услышали эту фразу. По
счастию, остроумный статистик Андросов выручил кровожадного певца; он вскочил с своего стула, схватил десертный ножик и сказал: «Господа, извините меня, я вас оставлю на минуту; мне пришло в голову,
что хозяин моего дома, старик настройщик Диц — немец, я сбегаю его прирезать и сейчас возвращусь».
В ее комнатке было нам душно: всё почернелые лица из-за серебряных окладов, всё попы с причетом, пугавшие несчастную, забитую солдатами и писарями женщину; даже ее вечный плач об утраченном
счастье раздирал наше сердце; мы знали,
что у ней нет светлых воспоминаний, мы знали и другое —
что ее
счастье впереди,
что под ее сердцем бьется зародыш, это наш меньший брат, которому мы без чечевицы уступим старшинство.
Как горько упрекала бы меня совесть,
что я из предусмотрительности украл у нее чуть ли не последние минуты невозмутимого
счастия!
По первым билетам деньги немедленно были уплачены; по следующим, на гораздо значительнейшую сумму, уплата хотя и была сделана, но корреспондент Ротшильда извещал его,
что на мой капитал наложено запрещение, — по
счастью, его не было больше.
X. с большим участием спросил меня о моей болезни. Так как я не полюбопытствовал прочитать,
что написал доктор, то мне и пришлось выдумать болезнь. По
счастию, я вспомнил Сазонова, который, при обильной тучности и неистощимом аппетите, жаловался на аневризм, — я сказал X.,
что у меня болезнь в сердце и
что дорога может мне быть очень вредна.
Тут, по
счастью, я вспомнил,
что в Париже, в нашем посольстве, объявляя Сазонову приказ государя возвратиться в Россию, секретарь встал, и Сазонов, ничего не подозревая, тоже встал, а секретарь это делал из глубокого чувства долга, требующего, чтоб верноподданный держал спину на ногах и несколько согбенную голову, внимая монаршую волю. А потому, по мере того как консул вставал, я глубже и покойнее усаживался в креслах и, желая, чтоб он это заметил, сказал ему, кивая головой...
— Как счастлив наш N., — говаривал Прудон, шутя, — у него жена не настолько глупа, чтоб не умела приготовить хорошего pot au feu, [бульона (фр.).] и не настолько умна, чтоб толковать о его статьях. Это все,
что надобно для домашнего
счастья.
— Мне иногда бывает страшно и до того тяжело,
что я боюсь потерять голову… слишком много хорошего. Я помню, когда изгнанником я возвращался из Америки в Ниццу — когда я опять увидал родительский дом, нашел свою семью, родных, знакомые места, знакомых людей — я был удручен
счастьем… Вы знаете, — прибавил он, обращаясь ко мне, —
что и
что было потом, какой ряд бедствий. Прием народа английского превзошел мои ожидания…
Что же дальше?
Что впереди?
По
счастью, в самое это время Кларендону занадобилось попилигримствовать в Тюльери. Нужда была небольшая, он тотчас возвратился. Наполеон говорил с ним о Гарибальди и изъявил свое удовольствие,
что английский народ чтит великих людей, Дрюэн де Люис говорил, то есть он ничего не говорил, а если б он заикнулся —
— Я покоряюсь необходимостям (je me plie aux necessites). Он куда-то ехал; я оставил его и пошел вниз, там застал я Саффи, Гверцони, Мордини, Ричардсона, все были вне себя от отъезда Гарибальди. Взошла m-me Сили и за ней пожилая, худенькая, подвижная француженка, которая адресовалась с чрезвычайным красноречием к хозяйке дома, говоря о
счастье познакомиться с такой personne distinguee. [выдающейся личностью (фр.).] M-me Сили обратилась к Стансфильду, прося его перевести, в
чем дело. Француженка продолжала...