Неточные совпадения
Жены сосланных в каторжную работу лишались всех гражданских прав, бросали богатство, общественное положение и ехали на целую жизнь неволи в страшный климат Восточной Сибири, под еще страшнейший гнет тамошней полиции.
Сестры, не имевшие права ехать, удалялись от двора, многие оставили Россию; почти все хранили в душе живое чувство любви к страдальцам; но его не
было у мужчин, страх выел его в их сердце, никто не смел заикнуться о несчастных.
Но настоящие souffre-douleur'ы [козлы отпущения (фр.).] обеда
были разные старухи, убогие и кочующие приживалки княгини М. А. Хованской (
сестры моего отца).
Вадим часто оставлял наши беседы и уходил домой, ему
было скучно, когда он не видал долго
сестер и матери. Нам, жившим всей душою в товариществе,
было странно, как он мог предпочитать свою семью — нашей.
Женщина эта
была сестра графа Захара Чернышева, сосланного за 14 декабря, Е. Черткова.
Раз весною 1834 года пришел я утром к Вадиму, ни его не
было дома, ни его братьев и
сестер. Я взошел наверх в небольшую комнату его и сел писать.
…Восемь лет спустя, в другой половине дома, где
была следственная комиссия, жила женщина, некогда прекрасная собой, с дочерью-красавицей,
сестра нового обер-полицмейстера.
Тюфяев
был в открытой связи с
сестрой одного бедного чиновника. Над братом смеялись, брат хотел разорвать эту связь, грозился доносом, хотел писать в Петербург, словом, шумел и беспокоился до того, что его однажды полиция схватила и представила как сумасшедшего для освидетельствования в губернское правление.
Княгиня Марья Алексеевна Хованская, родная
сестра моего отца,
была строгая, угрюмая старуха, толстая, важная, с пятном на щеке, с поддельными пуклями под чепцом; она говорила, прищуривая глаза, и до конца жизни, то
есть до восьмидесяти лет, употребляла немного румян и немного белил.
Как дорога мне
была уже тогда моя
сестра и как беспрерывно в моем уме, видно из того, что я писал к ней из Нижнего, из Казани и на другой день после приезда в Пермь.
Имя
сестры начинало теснить меня, теперь мне недостаточно
было дружбы, это тихое чувство казалось холодным. Любовь ее видна из каждой строки ее писем, но мне уж и этого мало, мне нужно не только любовь, но и самое слово, и вот я пишу: «Я сделаю тебе странный вопрос: веришь ли ты, что чувство, которое ты имеешь ко мне, — одна дружба? Веришь ли ты, что чувство, которое я имею к тебе, — одна дружба?Я не верю».
Утром Матвей подал мне записку. Я почти не спал всю ночь, с волнением распечатал я ее дрожащей рукой. Она писала кротко, благородно и глубоко печально; цветы моего красноречия не скрыли аспика, [аспида (от фр. aspic).] в ее примирительных словах слышался затаенный стон слабой груди, крик боли, подавленный чрезвычайным усилием. Она благословляла меня на новую жизнь, желала нам счастья, называла Natalie
сестрой и протягивала нам руку на забвение прошедшего и на будущую дружбу — как будто она
была виновата!
Офицер очень деликатно устранился. Княгиня
была поражена, оскорблена и решилась узнать, в чем дело.
Сестра офицера, с которой говорила сама Natalie и которая дала слово брату ничего не передавать княгине, рассказала все компаньонке. Разумеется, та тотчас же донесла.
Сейчас написал я к полковнику письмо, в котором просил о пропуске тебе, ответа еще нет. У вас это труднее
будет обделать, я полагаюсь на маменьку. Тебе счастье насчет меня, ты
была последней из моих друзей, которого я видел перед взятием (мы расстались с твердой надеждой увидеться скоро, в десятом часу, а в два я уже сидел в части), и ты первая опять меня увидишь. Зная тебя, я знаю, что это доставит тебе удовольствие,
будь уверена, что и мне также. Ты для меня родная
сестра.
Наташа, друг мой,
сестра, ради бога, не унывай, презирай этих гнусных эгоистов, ты слишком снисходительна к ним, презирай их всех — они мерзавцы! ужасная
была для меня минута, когда я читал твою записку к Emilie. Боже, в каком я положении, ну, что я могу сделать для тебя? Клянусь, что ни один брат не любит более
сестру, как я тебя, — но что я могу сделать?
За несколько часов до отъезда я еще пишу и пишу к тебе — к тебе
будет последний звук отъезжающего. Тяжело чувство разлуки, и разлуки невольной, но такова судьба, которой я отдался; она влечет меня, и я покоряюсь. Когда ж мы увидимся? Где? Все это темно, но ярко воспоминание твоей дружбы, изгнанник никогда не забудет свою прелестную
сестру.
Есть удивительная книга, которая поневоле приходит в голову, когда говоришь об Ольге Александровне. Это «Записки» княгини Дашковой, напечатанные лет двадцать тому назад в Лондоне. К этой книге приложены «Записки» двух
сестер Вильмот, живших у Дашковой между 1805 и 1810 годами. Обе — ирландки, очень образованные и одаренные большим талантом наблюдения. Мне чрезвычайно хотелось бы, чтоб их письма и «Записки»
были известны у нас.
Они мне казались братом и
сестрой, тем больше что у них не
было детей.
В этом населении братьев и
сестер, коротких знакомых и родных, где все
были заняты розно, срочно, общий обед вечером
было трудно устроить.
Неточные совпадения
Аммос Федорович. Да, нехорошее дело заварилось! А я, признаюсь, шел
было к вам, Антон Антонович, с тем чтобы попотчевать вас собачонкою. Родная
сестра тому кобелю, которого вы знаете. Ведь вы слышали, что Чептович с Варховинским затеяли тяжбу, и теперь мне роскошь: травлю зайцев на землях и у того и у другого.
Покамест одевается, //
Поет: «Вставай,
сестра!
Скотинин. Ну,
сестра, хорошу
было шутку… Ба! Что это? Все наши на коленях!
Скотинин. Сам ты, умный человек, порассуди. Привезла меня
сестра сюда жениться. Теперь сама же подъехала с отводом: «Что-де тебе, братец, в жене;
была бы де у тебя, братец, хорошая свинья». Нет,
сестра! Я и своих поросят завести хочу. Меня не проведешь.
Потом пошли к модному заведению француженки, девицы де Сан-Кюлот (в Глупове она
была известна под именем Устиньи Протасьевны Трубочистихи; впоследствии же оказалась
сестрою Марата [Марат в то время не
был известен; ошибку эту, впрочем, можно объяснить тем, что события описывались «Летописцем», по-видимому, не по горячим следам, а несколько лет спустя.