Неточные совпадения
А Платон-то, как драгун свалился, схватил его за
ноги и стащил в творило, так его и бросил, бедняжку, а еще он
был жив; лошадь его стоит, ни с места, и бьет
ногой землю, словно понимает; наши люди заперли ее в конюшню, должно
быть, она там сгорела.
Года через два или три, раз вечером сидели у моего отца два товарища по полку: П. К. Эссен, оренбургский генерал-губернатор, и А. Н. Бахметев, бывший наместником в Бессарабии, генерал, которому под Бородином оторвало
ногу. Комната моя
была возле залы, в которой они уселись. Между прочим, мой отец сказал им, что он говорил с князем Юсуповым насчет определения меня на службу.
— Что это вас нигде не сыщешь, и чай давно подан, и все в сборе, я уже искала, искала вас,
ноги устали, не под лета мне бегать; да и что это на сырой траве лежать?.. вот
будет завтра насморк, непременно
будет.
Около того времени, как тверская кузина уехала в Корчеву, умерла бабушка Ника, матери он лишился в первом детстве. В их доме
была суета, и Зонненберг, которому нечего
было делать, тоже хлопотал и представлял, что сбит с
ног; он привел Ника с утра к нам и просил его на весь день оставить у нас. Ник
был грустен, испуган; вероятно, он любил бабушку. Он так поэтически вспомнил ее потом...
Мы не знали всей силы того, с чем вступали в бой, но бой приняли. Сила сломила в нас многое, но не она нас сокрушила, и ей мы не сдались несмотря на все ее удары. Рубцы, полученные от нее, почетны, — свихнутая
нога Иакова
была знамением того, что он боролся ночью с богом.
Раз в досаде он не мог отворить дверь и толкнул ее, что
есть сил,
ногой, говоря: «Что за проклятые двери!»
Стон ужаса пробежал по толпе: его спина
была синяя полосатая рана, и по этой-то ране его следовало бить кнутом. Ропот и мрачный вид собранного народа заставили полицию торопиться, палачи отпустили законное число ударов, другие заклеймили, третьи сковали
ноги, и дело казалось оконченным. Однако сцена эта поразила жителей; во всех кругах Москвы говорили об ней. Генерал-губернатор донес об этом государю. Государь велел назначить новый суд и особенно разобрать дело зажигателя, протестовавшего перед наказанием.
Оставя жандармов внизу, молодой человек второй раз пошел на чердак; осматривая внимательно, он увидел небольшую дверь, которая вела к чулану или к какой-нибудь каморке; дверь
была заперта изнутри, он толкнул ее
ногой, она отворилась — и высокая женщина, красивая собой, стояла перед ней; она молча указывала ему на мужчину, державшего в своих руках девочку лет двенадцати, почти без памяти.
— Вместо того чтоб губить людей, вы бы лучше сделали представление о закрытии всех школ и университетов, это предупредит других несчастных, — а впрочем, вы можете делать что хотите, но делать без меня,
нога моя не
будет в комиссии.
Он
был давно сердит на какого-то мещанина, поймал его как-то у себя в доме, связал по рукам и
ногам и вырвал у него зуб.
Само собою разумеется, что Витберга окружила толпа плутов, людей, принимающих Россию — за аферу, службу — за выгодную сделку, место — за счастливый случай нажиться. Не трудно
было понять, что они под
ногами Витберга выкопают яму. Но для того чтоб он, упавши в нее, не мог из нее выйти, для этого нужно
было еще, чтоб к воровству прибавилась зависть одних, оскорбленное честолюбие других.
Это
было через край. Я соскочил с саней и пошел в избу. Полупьяный исправник сидел на лавке и диктовал полупьяному писарю. На другой лавке в углу сидел или, лучше, лежал человек с скованными
ногами и руками. Несколько бутылок, стаканы, табачная зола и кипы бумаг
были разбросаны.
Дело это
было мне знакомое: я уже в Вятке поставил на
ноги неофициальную часть «Ведомостей» и поместил в нее раз статейку, за которую чуть не попал в беду мой преемник. Описывая празднество на «Великой реке», я сказал, что баранину, приносимую на жертву Николаю Хлыновскому, в стары годы раздавали бедным, а нынче продают. Архиерей разгневался, и губернатор насилу уговорил его оставить дело.
В Перми, в Вятке на меня смотрели совсем иначе, чем в Москве; там я
был молодым человеком, жившим в родительском доме, здесь, в этом болоте, я стал на свои
ноги,
был принимаем за чиновника, хотя и не
был вовсе им.
…Р. страдала, я с жалкой слабостью ждал от времени случайных разрешений и длил полуложь. Тысячу раз хотел я идти к Р., броситься к ее
ногам, рассказать все, вынести ее гнев, ее презрение… но я боялся не негодования — я бы ему
был рад, — боялся слез. Много дурного надобно испытать, чтоб уметь вынести женские слезы, чтоб уметь сомневаться, пока они, еще теплые, текут по воспаленной щеке. К тому же ее слезы
были бы искренние.
Генерал отступил торжественным маршем, юноша с беличьим лицом и с
ногами журавля отправился за ним. Сцена эта искупила мне много горечи того дня. Генеральский фрунт, прощание по доверенности и, наконец, лукавая морда Рейнеке-Фукса, целующего безмозглую голову его превосходительства, — все это
было до того смешно, что я чуть-чуть удержался. Мне кажется, что Дубельт заметил это и с тех пор начал уважать меня.
А ведь пресмешно, сколько секретарей, асессоров, уездных и губернских чиновников домогались, долго, страстно, упорно домогались, чтоб получить это место; взятки
были даны, святейшие обещания получены, и вдруг министр, исполняя высочайшую волю и в то же время делая отместку тайной полиции, наказывал меня этим повышением, бросал человеку под
ноги, для позолоты пилюли, это место — предмет пламенных желаний и самолюбивых грез, — человеку, который его брал с твердым намерением бросить при первой возможности.
Все баловство; он немного старше меня, года два-три, да и то
есть ли, а вот я и женщина, а все еще на
ногах.
Она поехала в Англию. Блестящая, избалованная придворной жизнью и снедаемая жаждой большого поприща, она является львицей первой величины в Лондоне и играет значительную роль в замкнутом и недоступном обществе английской аристократии. Принц Валлийский, то
есть будущий король Георг IV, у ее
ног, вскоре более… Пышно и шумно шли годы ее заграничного житья, но шли и срывали цветок за цветком.
Мать, не понимая глупого закона, продолжала просить, ему
было скучно, женщина, рыдая, цеплялась за его
ноги, и он сказал, грубо отталкивая ее от себя: «Да что ты за дура такая, ведь по-русски тебе говорю, что я ничего не могу сделать, что же ты пристаешь».
— Болен, — отвечал я, встал, раскланялся и уехал. В тот же день написал я рапорт о моей болезни, и с тех пор
нога моя не
была в губернском правлении. Потом я подал в отставку «за болезнию». Отставку мне сенат дал, присовокупив к ней чин надворного советника; но Бенкендорф с тем вместе сообщил губернатору что мне запрещен въезд в столицы и велено жить в Новгороде.
Как-то утром я взошел в комнату моей матери; молодая горничная убирала ее; она
была из новых, то
есть из доставшихся моему отцу после Сенатора. Я ее почти совсем не знал. Я сел и взял какую-то книгу. Мне показалось, что девушка плачет; взглянул на нее — она в самом деле плакала и вдруг в страшном волнении подошла ко мне и бросилась мне в
ноги.
Он ездил в этой стране исторического бесправия для «юридыческих» комментарий к Пухте и Савиньи, вместо фанданго и болеро смотрел на восстание в Барцелоне (окончившееся совершенно тем же, чем всякая качуча, то
есть ничем) и так много рассказывал об нем, что куратор Строганов, качая головой, стал посматривать на его больную
ногу и бормотал что-то о баррикадах, как будто сомневаясь, что «радикальный юрист» зашиб себе
ногу, свалившись в верноподданническом Дрездене с дилижанса на мостовую.
Император Александр I
был слишком хорошо воспитан, чтобы любить грубую лесть; он с отвращением слушал в Париже презрительные и ползающие у
ног победителя речи академиков.
Он дал только комнату для Гарибальди и для молодого человека, который перевязывал его
ногу; а другим, то
есть сыновьям Гарибальди, Гверцони и Базилио, хотел нанять комнаты.
Гарибальди сначала стоял, потом садился и вставал, наконец просто сел.
Нога не позволяла ему долго стоять, конца приему нельзя
было и ожидать… кареты все подъезжали… церемониймейстер все читал памятцы.