Неточные совпадения
«Душа человеческая, — говаривал он, — потемки, и
кто знает, что
у кого на душе;
у меня своих дел слишком много, чтоб заниматься другими да еще судить и пересуживать их намерения; но с человеком дурно воспитанным я в одной комнате
не могу быть, он меня оскорбляет, фруасирует, [задевает, раздражает (от фр. froisser).] а там он может быть добрейший в мире человек, за то ему будет место в раю, но мне его
не надобно.
В утешение нашим дамам я могу только одно сказать, что англичанки точно так же метались, толпились, тормошились,
не давали проходу другим знаменитостям: Кошуту, потом Гарибальди и прочим; но горе тем,
кто хочет учиться хорошим манерам
у англичанок и их мужей!
Угрюмо стоял он
у колонны, свирепо и холодно смотрел перед собой, ни на
кого не глядя.
— Раз, — сказывала мне его жена потом, —
у нас вышли все деньги до последней копейки; накануне я старалась достать где-нибудь рублей десять, нигде
не нашла;
у кого можно было занять несколько, я уже заняла.
О выборе
не может быть и речи; обуздать мысль труднее, чем всякую страсть, она влечет невольно;
кто может ее затормозить чувством, мечтой, страхом последствий, тот и затормозит ее, но
не все могут.
У кого мысль берет верх,
у того вопрос
не о прилагаемости,
не о том — легче или тяжеле будет, тот ищет истины и неумолимо, нелицеприятно проводит начала, как сен-симонисты некогда, как Прудон до сих пор.
«
У нас всё так, — говаривал А. А., —
кто первый даст острастку, начнет кричать, тот и одержит верх. Если, говоря с начальником, вы ему позволите поднять голос, вы пропали: услышав себя кричащим, он сделается дикий зверь. Если же при первом грубом слове вы закричали, он непременно испугается и уступит, думая, что вы с характером и что таких людей
не надобно слишком дразнить».
Чеботарев никогда
не отказывал давать взаймы небольшие суммы в сто, двести рублей ассигнациями. Когда
кто у него просил, он вынимал свою записную книжку и подробно спрашивал, когда тот ему отдаст.
Но такие обвинения легко поддерживать, сидя
у себя в комнате. Он именно потому и принял, что был молод, неопытен, артист; он принял потому, что после принятия его проекта ему казалось все легко; он принял потому, что сам царь предлагал ему, ободрял его, поддерживал.
У кого не закружилась бы голова?.. Где эти трезвые люди, умеренные, воздержные? Да если и есть, то они
не делают колоссальных проектов и
не заставляют «говорить каменья»!
Где вы? Что с вами, подснежные друзья мои? Двадцать лет мы
не видались. Чай, состарились и вы, как я, дочерей выдаете замуж,
не пьете больше бутылками шампанское и стаканчиком на ножке наливку.
Кто из вас разбогател,
кто разорился,
кто в чинах,
кто в параличе? А главное, жива ли
у вас память об наших смелых беседах, живы ли те струны, которые так сильно сотрясались любовью и негодованием?
Кому княгиня берегла деньги — трудно сказать,
у нее
не было никого близкого, кроме братьев, которые были вдвое богаче ее.
— Еду, — отвечал я так, что он ничего
не прибавил. — Я послезавтра возвращусь, коли
кто придет, скажи, что
у меня болит голова и что я сплю, вечером зажги свечи и засим дай мне белья и сак.
Мы покраснели до ушей,
не смели взглянуть друг на друга и спросили чаю, чтоб скрыть смущение. На другой день часу в шестом мы приехали во Владимир. Время терять было нечего; я бросился, оставив
у одного старого семейного чиновника невесту, узнать, все ли готово. Но
кому же было готовить во Владимире?
Несколько испуганная и встревоженная любовь становится нежнее, заботливее ухаживает, из эгоизма двух она делается
не только эгоизмом трех, но самоотвержением двух для третьего; семья начинается с детей. Новый элемент вступает в жизнь, какое-то таинственное лицо стучится в нее, гость, который есть и которого нет, но который уже необходим, которого страстно ждут.
Кто он? Никто
не знает, но
кто бы он ни был, он счастливый незнакомец, с какой любовью его встречают
у порога жизни!
Одним утром является ко мне дьячок, молодой долговязый малый, по-женски зачесанный, с своей молодой женой, покрытой веснушками; оба они были в сильном волнении, оба говорили вместе, оба прослезились и отерли слезы в одно время. Дьячок каким-то сплюснутым дискантом, супруга его, страшно картавя, рассказывали в обгонки, что на днях
у них украли часы и шкатулку, в которой было рублей пятьдесят денег, что жена дьячка нашла «воя» и что этот «вой»
не кто иной, как честнейший богомолец наш и во Христе отец Иоанн.
Он писал Гассеру, чтоб тот немедленно требовал аудиенции
у Нессельроде и
у министра финансов, чтоб он им сказал, что Ротшильд знать
не хочет,
кому принадлежали билеты, что он их купил и требует уплаты или ясного законного изложения — почему уплата остановлена, что, в случае отказа, он подвергнет дело обсуждению юрисконсультов и советует очень подумать о последствиях отказа, особенно странного в то время, когда русское правительство хлопочет заключить через него новый заем.
— Это все очень хорошо, да зачем едут эти господа? Спросил бы я кой
у кого из них, сколько
у них денег в Алабаме?.. Дайте-ка Гарибальди приехать в Ньюкестль-он-Тейн да в Глазго, — там он увидит народ поближе, там ему
не будут мешать лорды и дюки.
Неточные совпадения
А уж Тряпичкину, точно, если
кто попадет на зубок, берегись: отца родного
не пощадит для словца, и деньгу тоже любит. Впрочем, чиновники эти добрые люди; это с их стороны хорошая черта, что они мне дали взаймы. Пересмотрю нарочно, сколько
у меня денег. Это от судьи триста; это от почтмейстера триста, шестьсот, семьсот, восемьсот… Какая замасленная бумажка! Восемьсот, девятьсот… Ого! за тысячу перевалило… Ну-ка, теперь, капитан, ну-ка, попадись-ка ты мне теперь! Посмотрим,
кто кого!
Анна Андреевна. Ну, скажите, пожалуйста: ну,
не совестно ли вам? Я на вас одних полагалась, как на порядочного человека: все вдруг выбежали, и вы туда ж за ними! и я вот ни от
кого до сих пор толку
не доберусь.
Не стыдно ли вам? Я
у вас крестила вашего Ванечку и Лизаньку, а вы вот как со мною поступили!
Трудись!
Кому вы вздумали // Читать такую проповедь! // Я
не крестьянин-лапотник — // Я Божиею милостью // Российский дворянин! // Россия —
не неметчина, // Нам чувства деликатные, // Нам гордость внушена! // Сословья благородные //
У нас труду
не учатся. //
У нас чиновник плохонький, // И тот полов
не выметет, //
Не станет печь топить… // Скажу я вам,
не хвастая, // Живу почти безвыездно // В деревне сорок лет, // А от ржаного колоса //
Не отличу ячменного. // А мне поют: «Трудись!»
У батюшки,
у матушки // С Филиппом побывала я, // За дело принялась. // Три года, так считаю я, // Неделя за неделею, // Одним порядком шли, // Что год, то дети: некогда // Ни думать, ни печалиться, // Дай Бог с работой справиться // Да лоб перекрестить. // Поешь — когда останется // От старших да от деточек, // Уснешь — когда больна… // А на четвертый новое // Подкралось горе лютое — // К
кому оно привяжется, // До смерти
не избыть!
Г-жа Простакова. Я, братец, с тобою лаяться
не стану. (К Стародуму.) Отроду, батюшка, ни с
кем не бранивалась.
У меня такой нрав. Хоть разругай, век слова
не скажу. Пусть же, себе на уме, Бог тому заплатит,
кто меня, бедную, обижает.