Неточные совпадения
Многие из друзей советовали мне начать полное издание «Былого
и дум»,
и в этом затруднения нет, по крайней мере относительно двух первых частей. Но они говорят, что отрывки, помещенные в «Полярной звезде», рапсодичны, не имеют единства, прерываются случайно, забегают иногда, иногда отстают. Я чувствую, что это правда, — но поправить не могу. Сделать дополнения, привести главы в хронологический порядок —
дело не трудное; но все переплавить, d'un jet, [сразу (фр.).] я не берусь.
И скучал-то я тогда светло
и счастливо, как дети скучают накануне праздника или
дня рождения.
Всякий
день приходили письма, писанные мелким шрифтом; я был горд
и счастлив ими, я ими рос.
В Лондоне не было ни одного близкого мне человека. Были люди, которых я уважал, которые уважали меня, но близкого никого. Все подходившие, отходившие, встречавшиеся занимались одними общими интересами,
делами всего человечества, по крайней мере
делами целого народа; знакомства их были, так сказать, безличные. Месяцы проходили,
и ни одного слова о том, о чем хотелось поговорить.
Пусть же «Былое
и думы» заключат счет с личною жизнию
и будут ее оглавлением. Остальные думы — на
дело, остальные силы — на борьбу.
— Сначала еще шло кое-как, первые
дни то есть, ну, так, бывало, взойдут два-три солдата
и показывают, нет ли выпить; поднесем им по рюмочке, как следует, они
и уйдут да еще сделают под козырек.
Помните нашего Платона, что в солдаты отдали, он сильно любил выпить,
и был он в этот
день очень в кураже; повязал себе саблю, так
и ходил.
Граф Ростопчин всем раздавал в арсенале за
день до вступления неприятеля всякое оружие, вот
и он промыслил себе саблю.
Драгун погрозил ему пистолетом, да, видно, он не был заряжен; барин сам видел
и закричал ему: «Оставь лошадь, не твое
дело».
Услышав, что вся компания второй
день ничего не ела, офицер повел всех в разбитую лавку; цветочный чай
и леванский кофе были выброшены на пол вместе с большим количеством фиников, винных ягод, миндаля; люди наши набили себе ими карманы; в десерте недостатка не было.
Мортье вспомнил, что он знал моего отца в Париже,
и доложил Наполеону; Наполеон велел на другое утро представить его себе. В синем поношенном полуфраке с бронзовыми пуговицами, назначенном для охоты, без парика, в сапогах, несколько
дней не чищенных, в черном белье
и с небритой бородой, мой отец — поклонник приличий
и строжайшего этикета — явился в тронную залу Кремлевского дворца по зову императора французов.
Мортье действительно дал комнату в генерал-губернаторском доме
и велел нас снабдить съестными припасами; его метрдотель прислал даже вина. Так прошло несколько
дней, после которых в четыре часа утра Мортье прислал за моим отцом адъютанта
и отправил его в Кремль.
Пожар достиг в эти
дня страшных размеров: накалившийся воздух, непрозрачный от дыма, становился невыносимым от жара. Наполеон был одет
и ходил по комнате, озабоченный, сердитый, он начинал чувствовать, что опаленные лавры его скоро замерзнут
и что тут не отделаешься такою шуткою, как в Египте. План войны был нелеп, это знали все, кроме Наполеона: Ней
и Нарбон, Бертье
и простые офицеры; на все возражения он отвечал кабалистическим словом; «Москва»; в Москве догадался
и он.
— Что делать с вашими? — спросил казацкий генерал Иловайский, — здесь оставаться невозможно, они здесь не вне ружейных выстрелов,
и со
дня на
день можно ждать серьезного
дела.
Граф спросил письмо, отец мой сказал о своем честном слове лично доставить его; граф обещал спросить у государя
и на другой
день письменно сообщил, что государь поручил ему взять письмо для немедленного доставления.
За несколько
дней до приезда моего отца утром староста
и несколько дворовых с поспешностью взошли в избу, где она жила, показывая ей что-то руками
и требуя, чтоб она шла за ними.
Они отдыхали от своих трудов
и дел, рассказывая их.
Отец мой строго взглянул на меня
и замял разговор. Граф геройски поправил
дело, он сказал, обращаясь к моему отцу, что «ему нравятся такие патриотические чувства». Отцу моему они не понравились,
и он мне задал после его отъезда страшную гонку. «Вот что значит говорить очертя голову обо всем, чего ты не понимаешь
и не можешь понять; граф из верности своему королю служил нашему императору». Действительно, я этого не понимал.
За мной ходили две нянюшки — одна русская
и одна немка; Вера Артамоновна
и m-me Прово были очень добрые женщины, но мне было скучно смотреть, как они целый
день вяжут чулок
и пикируются между собой, а потому при всяком удобном случае я убегал на половину Сенатора (бывшего посланника), к моему единственному приятелю, к его камердинеру Кало.
Перед
днем моего рождения
и моих именин Кало запирался в своей комнате, оттуда были слышны разные звуки молотка
и других инструментов; часто быстрыми шагами проходил он по коридору, всякий раз запирая на ключ свою дверь, то с кастрюлькой для клея, то с какими-то завернутыми в бумагу вещами.
Дни за два шум переставал, комната была отворена — все в ней было по-старому, кой-где валялись только обрезки золотой
и цветной бумаги; я краснел, снедаемый любопытством, но Кало, с натянуто серьезным видом, не касался щекотливого предмета.
В мучениях доживал я до торжественного
дня, в пять часов утра я уже просыпался
и думал о приготовлениях Кало; часов в восемь являлся он сам в белом галстуке, в белом жилете, в синем фраке
и с пустыми руками. «Когда же это кончится? Не испортил ли он?»
И время шло,
и обычные подарки шли,
и лакей Елизаветы Алексеевны Голохвастовой уже приходил с завязанной в салфетке богатой игрушкой,
и Сенатор уже приносил какие-нибудь чудеса, но беспокойное ожидание сюрприза мутило радость.
При этом, как следует, сплетни, переносы, лазутчики, фавориты
и на
дне всего бедные крестьяне, не находившие ни расправы, ни защиты
и которых тормошили в разные стороны, обременяли двойной работой
и неустройством капризных требований.
Сенатор
и мой отец ездили к брату, которого не видали несколько лет, для переговоров
и примирения, потом разнесся слух, что он приедет к нам для окончания
дела.
Часа за два перед ним явился старший племянник моего отца, двое близких знакомых
и один добрый, толстый
и сырой чиновник, заведовавший
делами. Все сидели в молчаливом ожидании, вдруг взошел официант
и каким-то не своим голосом доложил...
Что было
и как было, я не умею сказать; испуганные люди забились в углы, никто ничего не знал о происходившем, ни Сенатор, ни мой отец никогда при мне не говорили об этой сцене. Шум мало-помалу утих,
и раздел имения был сделан, тогда или в другой
день — не помню.
Он никогда не бывал дома. Он заезжал в
день две четверки здоровых лошадей: одну утром, одну после обеда. Сверх сената, который он никогда не забывал, опекунского совета, в котором бывал два раза в неделю, сверх больницы
и института, он не пропускал почти ни один французский спектакль
и ездил раза три в неделю в Английский клуб. Скучать ему было некогда, он всегда был занят, рассеян, он все ехал куда-нибудь,
и жизнь его легко катилась на рессорах по миру оберток
и переплетов.
Моя мать действительно имела много неприятностей. Женщина чрезвычайно добрая, но без твердой воли, она была совершенно подавлена моим отцом
и, как всегда бывает с слабыми натурами, делала отчаянную оппозицию в мелочах
и безделицах. По несчастью, именно в этих мелочах отец мой был почти всегда прав,
и дело оканчивалось его торжеством.
Первое следствие этих открытий было отдаление от моего отца — за сцены, о которых я говорил. Я их видел
и прежде, но мне казалось, что это в совершенном порядке; я так привык, что всё в доме, не исключая Сенатора, боялось моего отца, что он всем делал замечания, что не находил этого странным. Теперь я стал иначе понимать
дело,
и мысль, что доля всего выносится за меня, заволакивала иной раз темным
и тяжелым облаком светлую, детскую фантазию.
— Что тебе, братец, за охота, — сказал добродушно Эссен, — делать из него писаря. Поручи мне это
дело, я его запишу в уральские казаки, в офицеры его выведем, — это главное, потом своим чередом
и пойдет, как мы все.
В 1825 году он приезжал юнкером в Москву
и остановился у нас на несколько
дней.
Утром на другой
день я оделся в его мундир, надел саблю
и кивер
и посмотрел в зеркало.
Передняя
и девичья составляли единственное живое удовольствие, которое у меня оставалось. Тут мне было совершенное раздолье, я брал партию одних против других, судил
и рядил вместе с моими приятелями их
дела, знал все их секреты
и никогда не проболтался в гостиной о тайнах передней.
Много толкуют у нас о глубоком разврате слуг, особенно крепостных. Они действительно не отличаются примерной строгостью поведения, нравственное падение их видно уже из того, что они слишком многое выносят, слишком редко возмущаются
и дают отпор. Но не в этом
дело. Я желал бы знать — которое сословие в России меньше их развращено? Неужели дворянство или чиновники? быть может, духовенство?
Эти люди сломились в безвыходной
и неравной борьбе с голодом
и нищетой; как они ни бились, они везде встречали свинцовый свод
и суровый отпор, отбрасывавший их на мрачное
дно общественной жизни
и осуждавший на вечную работу без цели, снедавшую ум вместе с телом.
Что же тут удивительного, что, пробыв шесть
дней рычагом, колесом, пружиной, винтом, — человек дико вырывается в субботу вечером из каторги мануфактурной деятельности
и в полчаса напивается пьян, тем больше, что его изнурение не много может вынести.
Нам приходилось проезжать
и останавливаться на
день, на два в деревне, где жил Андрей Степанов.
Взяв все в расчет, слуга обходился рублей в триста ассигнациями; если к этому прибавить дивиденд на лекарства, лекаря
и на съестные припасы, случайно привозимые из деревни
и которые не знали, куда
деть, то мы
и тогда не перейдем трехсот пятидесяти рублей.
Главное занятие его, сверх езды за каретой, — занятие, добровольно возложенное им на себя, состояло в обучении мальчишек аристократическим манерам передней. Когда он был трезв,
дело еще шло кой-как с рук, но когда у него в голове шумело, он становился педантом
и тираном до невероятной степени. Я иногда вступался за моих приятелей, но мой авторитет мало действовал на римский характер Бакая; он отворял мне дверь в залу
и говорил...
Повар был поражен, как громом; погрустил, переменился в лице, стал седеть
и… русский человек — принялся попивать.
Дела свои повел он спустя рукава, Английский клуб ему отказал. Он нанялся у княгини Трубецкой; княгиня преследовала его мелким скряжничеством. Обиженный раз ею через меру, Алексей, любивший выражаться красноречиво, сказал ей с своим важным видом, своим голосом в нос...
Она, с своей стороны, вовсе не
делила этих предрассудков
и на своей половине позволяла мне все то, что запрещалось на половине моего отца.
В самом
деле, большей частию в это время немца при детях благодарят, дарят ему часы
и отсылают; если он устал бродить с детьми по улицам
и получать выговоры за насморк
и пятны на платьях, то немец при детях становится просто немцем, заводит небольшую лавочку, продает прежним питомцам мундштуки из янтаря, одеколон, сигарки
и делает другого рода тайные услуги им.
Мне было около пятнадцати лет, когда мой отец пригласил священника давать мне уроки богословия, насколько это было нужно для вступления в университет. Катехизис попался мне в руки после Вольтера. Нигде религия не играет такой скромной роли в
деле воспитания, как в России,
и это, разумеется, величайшее счастие. Священнику за уроки закона божия платят всегда полцены,
и даже это так, что тот же священник, если дает тоже уроки латинского языка, то он за них берет дороже, чем за катехизис.
По счастию, мне недолго пришлось ломать голову, догадываясь, в чем
дело. Дверь из передней немного приотворилась,
и красное лицо, полузакрытое волчьим мехом ливрейной шубы, шепотом подзывало меня; это был лакей Сенатора, я бросился к двери.
Через
день он предложил ей носить от Ивашева вести
и брать ее записки.
Рассказы о возмущении, о суде, ужас в Москве сильно поразили меня; мне открывался новый мир, который становился больше
и больше средоточием всего нравственного существования моего; не знаю, как это сделалось, но, мало понимая или очень смутно, в чем
дело, я чувствовал, что я не с той стороны, с которой картечь
и победы, тюрьмы
и цепи. Казнь Пестеля
и его товарищей окончательно разбудила ребяческий сон моей души.
Я на своем столе нацарапал числа до ее приезда
и смарывал прошедшие, иногда намеренно забывая
дня три, чтоб иметь удовольствие разом вымарать побольше,
и все-таки время тянулось очень долго, потом
и срок прошел,
и новый был назначен,
и тот прошел, как всегда бывает.
Можно себе представить стройное trio, составленное из отца — игрока
и страстного охотника до лошадей, цыган, шума, пиров, скачек
и бегов, дочери, воспитанной в совершенной независимости, привыкшей делать что хотелось, в доме,
и ученой
девы, вдруг сделавшейся из пожилых наставниц молодой супругой.
На другой
день после приезда кузина ниспровергла весь порядок моих занятий, кроме уроков; самодержавно назначила часы для общего чтения, не советовала читать романы, а рекомендовала Сегюрову всеобщую историю
и Анахарсисово путешествие.
Я написал ей записку, умолял простить меня; после чая мы помирились, я у ней поцеловал руку, она обняла меня
и тут объяснила всю важность
дела.