Неточные совпадения
— Сейчас, боярин, сейчас.
Пошел к ней еще о вечерьи; в память ли тебе тот чернец-то, что, бают, гадает по звездам? Мудреный такой! Ну, еще боярыня серчала все
на него и допрежь не допускала пред лицо свое, а теперь признала в нем боголюбивого послушника Божия? В самом деле, боярин, уж куда кроток и смирен он! Наша рабская доля — поклонишься ему низехонько, а он и сам также.
— Молва и
слава о подвигах моего предместника огласилась во всех концах земли русской, сердце мое закипело святым рвением — я отверг прелесть мира, надел власяницу
на телесные оковы и странническим посохом открыл себе дорогу в пустыню Соловецкую, обрел прах предместников моих, поклонился ему, и искра твердого, непоколебимого намерения, запавшая мне в душу, разрослась в ней и начала управлять всеми поступками моими.
— Небось,
на нашей стороне еще много людей, а золото, ласковые слова и обещания перетянут хоть кого. Завтра попробуем счастья новыми посулами, подмажем колеса, и все
пойдет ходче, — с веселым, беззаботным смехом произнес Зверженовский.
Все как-то
пошло на разлад: старики шатаются от старости, молодые трясутся от страха, а родина гибнет.
— Если вы, мужья, к великому позору Великого Новгорода, отрекаетесь биться с москвитянами, то ступайте сторожить и прятать имущество свое от разбойничьей шайки Иоанновой; а мы, жены,
пойдем на бойницы и будем защищать вас, робких мужей!
Все
шло своим чередом, старики наши отдались радости и руками и ногами, а дружки и все поезжане всей головой, пили они как
на заказ, а мы… да и что говорить, так было привольно всем!
Вдруг, точно ворон накаркал вину
на нас бедных, нагрянул гонец из Москвы — и все
пошло на разлад.
Вдруг откуда ни возьмися
Да
на встречу ей
Идет молодец красивый
Словно писаный.
Молва
шла далее и утверждала, что в ней жил чернокнижник, злой кудесник, собой маленький старичишка, а борода с лопату и длинная, волочащаяся по земле; будто вместо рук мотались у него железные крючья с когтями, а ходил он
на костылях, но так шибко, что догонял ланей, водившихся в окружности.
Захарий
шел последним, недоверчиво оглядываясь
на Агафью, как бы боясь преследований ее ухвата, опершись
на который она стояла у шестка.
— То-то и есть, ты от всех отпрыскаешься чернилами. А насчет добрых советов: я и тебе подаю его — спрячь-ка ненаглядные свои, они тебя вводят частенько в искушение, но не избавят от лукавого. Уж я тебе предрекаю, что ими ты не один нож призовешь
на свою шею. Да вон кто-то уж и
идет.
Бывало,
пойдешь в Кремль к боярину, да еще не доходя до посада, все сердце изноет; в какую сторону ни взглянешь, везде
идет народ в смирном [Траурном.] платье,
на каждом шагу, видишь, несут одер или сани [Повозка для покойников.] с покойниками, а за ними надрываются голосатые [Плакальщики.].
И чем прогневали только Владыку Небесного, что
послал Он
на нас, громких, напасть такую лихую.
— Не после, а в это же время, боярин, как великий князь встрепенул верноподданных громким кличем
идти на неверцев.
На цыпочках прокрался Савелий в светлицу и стал выманивать шепотом холопов
идти спать в клеть, но они улеглись у порога. Тогда он указал Сидоровне
на печь, задул светец, перекрестил издали своих постояльцев и, взобравшись
на полати, еще долго прислушивался в окружавшую его тишину, прерываемую лишь храпом спящих, да бессвязным бредом Назария о свободе.
— В одну, да каким образом? Я действую прямо,
иду на всякого лицом к лицу, а ты, заспинная шпилька, подкрадываешься медяницей, неспешной стопою.
—
Слава Тебе Господи! Нашла Тебя молитва моя, молитва скорбная, глас сердца моего доступен Тебе! — произнес он, вздохнув полною грудью, как бы после тяжелого сна. — Отлегло…
на душе легче стало! Я не продаю отечества… Я отвожу лишь его от пропасти.
Поминутно мелькали перед ними обыватели: кто с полными ведрами
на коромысле, кто с кузовами спелых ягод, и все разодетые по праздничному: мужики в синих зипунах, охваченных разноцветными опоясками, за которыми были заткнуты широкие палицы,
на головах их были шапки с овчиною опушкой,
на ногах желтые лапти; некоторые из них
шли ухарски, нараспашку, и под их зипунами виднелись красные рубашки и дутые модные пуговицы, прикреплявшие их вороты; бабы же — в пестряных паневах, в рогатых кичках, окаймленных стеклярусовыми поднизьями — кто был зажиточнее, — а сзади златовышитыми подзатыльниками.
Дело сделалось, покорились даже благоразумные, в числе которых был и Назарий. Приложили все руки и печати к роковой грамоте и
послали ее с богатыми подарками к Казимиру, прося не одного заступничества, но и подданства, то есть того, за что хотели поднять руку
на своего законного правителя — Иоанна.
Многочисленное войско, предводимое самим великим князем, выступило против Новгорода, Иоанн убедил князя тверского Михаила действовать с ним заодно, псковитянам приказал выступить с московским воеводою Федором Юрьевичем Шуйским, по дороге к Новгороду, устюжанам же и вятчанам
идти на Двинскую землю под начальством Василия Федоровича Образца и Бориса Слепого-Тютчева, а князю Даниилу Холмскому —
на Рузу.
— В руцех у Него милостей много. Не нам судить и разбирать, к чему ведет Его святой промысел. Нам остается верить только, что все
идет к лучшему, — сказал князь Иван, указывая рукой
на кроткий лик Спасителя, в ярко горящем золотом венце, глядевший
на собеседников из переднего угла светлицы.
— Спаси меня, — тоже шепотом заговорил пленник. — Я герольд бывшего гроссмейстера ливонского ордена Иоганна Вальдгуса фон-Ферзена, владельца замка Гельмст. Он
послал меня ко всем соседям с письмами, приглашающими
на войну против…
Эмма фон-Ферзен и подкидыш Гритлих были еще совершенные дети, несмотря
на то, что первой
шел девятнадцатый, а второму двадцатый год. Они были совершенно довольны той нежностью чистой дружбы, которая связала их сердца с раннего детства; сердца их бились ровно и спокойно, и
на поверхности кристального моря их чистых душ не появлялось даже ни малейшей зыби, этой предвестницы возможной бури.
— И вправду, что же ждать от разбойника? — ворчал Гримм про себя в минуту раздумья. — Что награбит, тем и богат, а ведь часто волк платится и своей шкурой. Разве — женитьба? Да где ему! Роберт Бернгард посмышленнее, да и помолодцеватей его, да и у него что-то не вдруг ладится… А за моего она ни за что не
пойдет, даром что кротка, как овечка, а силком тащить ее из замка прямо в когти к коршуну — у меня, кажись, и руки не поднимутся
на такое дело… Дьявол попутал меня взяться за него…
—
На все необходимы не только отвага, но и ум… Об этом-то я и хотел посоветоваться с тобою и еще кой с кем и
послал герольдов собрать
на совет всех соседей… Один из моих рейтаров попался в лапы русских и лишь хитростью спасся и пришел ползком в замок… Он говорит, что они уже близко… Надо нам тоже приготовляться к встрече. Полно нам травить, пора палить! А? Какова мысль! Даром, что в старом парнике созрела.
— Нет, братец, не теперь! Гритлих теперь еще
на охоте. Да и что тебе дался этот Гритлих? Даже хмель спадает с тебя, как только ты заговоришь о нем. Я давно замечаю, что ты ненавидишь сироту, и, конечно, особенно с тех пор, как он перебил у тебя
славу на охоте. Помнишь белого медведя, от которого ты хотел уйти ползком?
—
Послать за ним, за ней!.. Побежим
на подзорную башню взглянуть с нее
на удальца, — заговорили присутствующие.
— Этого еще недоставало, оскорблять меня таким гнусным, низким подозрением! — воскликнул юноша, и не успел Бернгард и фон-Ферзен кинуться к нему
на помощь, как он ловким движением выбил щит у Доннершварца и, схватив его за наличник
шлема, перевернул последний
на затылок, а затем быстро вышел из комнаты.
— С тех пор, как вы захлебнулись было
шлемом своим от рук Гритлиха, наш-то смотрит
на вас не совсем милостиво и доверчиво.
— Посмотрите, камень шевелится, я как будто вижу посинелое лицо мертвеца и закатившиеся полуоткрытые глаза его! Прощайте. По чести скажу вам: мне не хочется попасть в его костяные объятия, а в особенности он не любит рыцарей. Помните условие, а за Гритлихом
послал я смерть неминуемую; его подстерегут
на дороге, лозунг наш «форвертс» [Вперед.].
— Так могут думать и говорить одни запечные храбрецы новгородские, — колко ответил ему князь Ряполовский. — Дома они соколами витают по звону вечевому,
на петли
идут, медь за второго бога чтут, а от железа стаями бегут, даром что хорохорятся, как петухи!
— Трусость наша растеряна по полю, да не вы ли подобрали ее? — вдруг заговорил до сих пор молчавший дьяк Захарий. — От Волги до моря далеко усыпаны следы новгородские. Наших-то молодцев назвать домоседами? Как грибы растут они перед стенами вражескими, мечи их хозяйничают
на чужбине, как в своих кисах, а самих хозяев
посылают хлебать сырую уху
на самое дно. Кто их не знает, того тело свербит, как ваши же языки,
на острие.
— Правда, он горожанин без отечества, но вы люди без души, если ставите ему в укор любовь к родине. Теперь он москвитянин, стольный град наш — кровь его, рука моя — щит, а самая заступа его — честь его; кто хочет
на него,
пойдет через меня.
Полки начали собираться под стенами московскими. Из всех мест то и дело приходили в большом числе ратники: их не приневоливали — они сами
шли охотно
на службу Иоанна Великого.
Князь Василий Верейский, сжимая острогами крутые бока своего скакуна, уже гарцевал перед теремом княжны Марии, племянницы великой княгини Софьи Фоминишны. Наличник
шлема его был поднят,
на шишаке развевались перья, а молодецкая грудь была закована в блестящую кольчугу.
Предки Иоанновы, воевавшие с новгородцами, бывали иногда побуждаемы неудобством перехода по топким дорогам, пролегающим к Новгороду, болотистым местам и озерам, окружавшим его, но несмотря
на это, ни
на позднюю осень, дружины Иоанна бодро пролагали себе путь, где прямо, где околицею. Порой снег заметал следы их, хрустя под копытами лошадей, а порой, при наступлении оттепели, трясины и болота давали себя знать, но неутомимые воины преодолевали препятствия и
шли далее форсированным маршем.
Сам великий князь с отборным полком
шел впереди, направляясь через Торжок
на дорогу, находящуюся между дорогою Яжелбицкою и Метою.
— Правду-матку сказать, государь, — воскликнул Ряполовский, — ты победил их пяток лет тому назад. Честь тебе и
слава! Но сами они тоже часто натыкались
на смерть, купленную ими междоусобною сварою: она
на них из-за каждого угла целила стрелы свои и
на твое оружие натыкались они, как слепые мухи
на свечку. Стало быть, следует пить и за их здоровье: они и сами много помогли победить себя.
— Честь тебе и
слава! — отвечала Марфа. — Все равно умереть: со стены ли родной скатится голова твоя и отлетит рука, поднимающая меч
на врага, или смерть застанет притаившегося. Имя твое останется незапятнанным черным пятном позора
на скрижалях вечности. А посадники наши, уж я вижу, робко озираются, как будто бы ищут безопасного места, где бы скрыть себя и похоронить свою честь.
— Словами и комара не убьете! Где нам взять народа против сплошной московской рати? Разве из снега накопаем его? У московского князя больше людей, чем у нас стрел.
На него нам
идти все равно, что безногому лезть за гнездом орлиным. Лучше поклониться ему пониже.
— Кто
идет?.. Стой! Ни с места! — раздались крики, и несколько человек с угрожающим видом бросились
на пришельца.
— Не тебе, кривому сычу, с подобными тебе бродягами мочить разбойничьи мечи рыцарской кровью, — сказал гордо всадник, поднимая наличник своего
шлема, и луч луны, выглянувший из-за облака, отразился
на его блестящих латах и мужественном лице.
— Довольно. Теперь ты более не нужен. Прицепите его к осине, или к нему самому привесьте камень потяжелее: ходче
пойдет в воду, не запнется… Повторяю, теперь он более ни
на что не нужен, как лук без тетивы. Кто изменил своим, тому ничего не стоит продать и нас за что ни попало…
Они сняли с голов своих грузные
шлемы, покрытые снегом, стряхнули свои латы и оружие и, собравшись в кучу, принялись опоражнивать свои фляги, ругая
на чем свет стоит своего господина.
Случайно Григорий
пошел прямо
на русский лагерь.
Чурчило с Димитрием, услыхав от Пропалого о намерении ливонцев напасть
на них, заторопили дружинников
идти в поход и, таким образом, предупредить врагов.
— Что же? Ведь мы не в гости
пойдем. Ты будешь только охранять девицу и отражать удары, направляемые
на нее… Тебе жизнь постыла, мне также, — выразительно добавил Чурчило. — А кто за чем
пойдет, тот то и найдет. Понимаешь ты меня?
— Ну, живо! Радуйтесь, товарищи!
Пойдем на коней! Настало времечко
на смертное раздолье! — отдал приказ Чурчило.
—
Пойдем к живым
на поминки… а вам до этого дела нет… Дожидайтесь, когда я посвечу вам с башен замка, и неситесь скорей доканчивать… да помните еще слово «булат».
— Что делать?..
На то
пошли!.. Сами вызвались, — послышались ответы.