Неточные совпадения
— Владыко святый! — начал тысяцкий Есипов. — Ты сам видишь, что всю судную власть забирает себе наместник великокняжеский. Когда это бывало? Когда новгородцы так низко клонили свои шеи, как теперь
перед правителем московским? Когда язык наш осквернялся доносами ложными, кто из нас
был продавцам своего отечества? Упадыш? Казнь Божия совершилась над ним! Так да погибнут новые предатели — Назарий и Захарий. Мы выставляли князю московскому его оскорбителей, выставь и он нам наших!
Пойдемте же, преклоните колена
перед престолом Всевышнего: это
будет священным началом нашего дела!
— Должно
быть, светец горит, али жирник, а статься может свечи теплятся в образной боярышниной
перед ликом праздничной иконы. Завтра ведь праздник Рождеству Богородицы.
Это
была красивая, но далеко не молодая женщина. Покрывало ее, отороченное золото-шелковою бахромою,
было немного опущено на лицо, и из-под него мелькали быстрые глаза, особенно когда она повелительно устремляла их на своего собеседника, скромного чернеца, сидевшего
перед ней с опущенным долу взором.
— Я сама завтра явлюсь
перед народом. Он еще помнит меня и поминает… — начала
было Марфа.
Всего грудами навалено
было перед чужеземными зеваками — отдай деньги и бери добра сколько хочешь, сколько можешь.
Вольный народ, то
есть чернь новгородская,
перед которой трепетали бояре и посадские, бесчинствовала,
пила мертвую, звонила в колокола и рыскала по улицам, отыскивая мнимых слуг и советников Иоанновых и расхищая у слабых последнее достояние. Дрались насмерть и между собою из-за добычи.
— Дети мои, — заговорил архиепископ тихим, ласковым голосом после некоторой паузы, обведя всех стоявших
перед ним проницательным взглядом, — знаю, что дух и плоть — враги между собою. Тесно добродетели уживаться в сем мире срочном, мире испытания, зато просторно
будет в будущем, безграничном. Не ропщите же, смиритесь: претерпевший до конца спасен
будет — глаголет Господь. Но вы сами возмущаете, богопротивники, братий своих и на долго ли раскаиваетесь?
Бывало и смерть
была мне близкой соседкой, и острие меча мелькало
перед самыми глазами, но я не пугался, отобьешь его, да свое запустишь по самую рукоять — и прав, и понесся далее, а тогда…
Солнце глянуло своими лучами сквозь сырые облака на мрачные
ели и сосны и зарумянило Красный холм, находившийся
перед самой избушкой Чертова ущелья. Красным он
был назван потому, что под ним злой кудесник погребал свои жертвы, и в известные дни холм этот горел так ярко, что отбрасывал далеко от себя красное зарево.
Поминутно мелькали
перед ними обыватели: кто с полными ведрами на коромысле, кто с кузовами спелых ягод, и все разодетые по праздничному: мужики в синих зипунах, охваченных разноцветными опоясками, за которыми
были заткнуты широкие палицы, на головах их
были шапки с овчиною опушкой, на ногах желтые лапти; некоторые из них шли ухарски, нараспашку, и под их зипунами виднелись красные рубашки и дутые модные пуговицы, прикреплявшие их вороты; бабы же — в пестряных паневах, в рогатых кичках, окаймленных стеклярусовыми поднизьями — кто
был зажиточнее, — а сзади златовышитыми подзатыльниками.
В глазах своих подданных Иоанн Васильевич уже стал монархом, требующим беспрекословного повиновения и строго карающим за ослушание, возвысился до недосягаемой царственной высоты,
перед которою бояре и князья одного с ним корня должны
были благоговейно преклоняться наравне с последним из его подданных.
Последний действительно честно и искренно служил своему отечеству и рукой и головой, но почти
перед самым приездом великого князя
был обойден своими согражданами, — его обошли посадничеством и избрали, по проискам Борецкой, какого-то литвина.
— Начну тебе издалека, как взбаламутились земляки мои. Помнишь ли, что
было лет за пяток
перед сим? Подробно ты не знаешь, впрочем, как и почему все случилось…
Великий князь, одетый в богато убранную из золотой парчи ферязь, по которой ярко блестели самоцветные каменья и зарукавья которой пристегивались алмазными, величиною с грецкий орех, пуговицами, в бармы [Оплечья.], убранные яхонтами, величественно сидел на троне с резным высоким задом из слоновой кости, стоявшем на возвышении и покрытом малинового цвета бархатной полостью с серебряной бахромою;
перед ним стоял серебряный стол с вызолоченными ножками, а сбоку столбец с полочками [Этажерка.], на которых
была расставлена столовая утварь из чистого литого серебра и золота.
Перед ними стоял тот, слава о чьих подвигах широкой волной разливалась по тогдашней Руси, тот, чей взгляд подкашивал колена у князей и бояр крамольных, извлекал тайны из их очерствелой совести и лишал чувств нежных женщин. Он
был в полной силе мужества, ему шел тридцать седьмой год, и все в нем дышало строгим и грозным величием.
— Пораспустите хотя немного мои руки, веревки больно стянули их; я честно исповедуюсь
перед вами и тогда легко приму смерть, тогда и оковы телесные легки
будут для меня, а если приму смерть, не
буду влачить их. Господи, помилуй, поддержи меня!..
В эту минуту в комнату вбежал Бернгард. Его черные волосы
были в беспорядке и еще более оттеняли мертвенную бледность его лица. Он упал на колени
перед постелью любимой девушки и неотводно устремил на нее свой взгляд.
Дела и даже самые мысли князя Михаила
были нанизаны
перед ним как на ниточке. От этого он и брал все меры осторожности, оттого про него и говорили в народе...
Сам Иоанн, следуя обычаю предков, раздавал
перед войной милостыню бедным, делал большие вклады в храмы и монастыри и молился над прахом своих предместников в соборах, которые
были день и ночь открыты для богомольцев.
Князь Василий Верейский, сжимая острогами крутые бока своего скакуна, уже гарцевал
перед теремом княжны Марии, племянницы великой княгини Софьи Фоминишны. Наличник шлема его
был поднят, на шишаке развевались перья, а молодецкая грудь
была закована в блестящую кольчугу.
Все встречавшееся им трепетало
перед ними, как
перед лютейшими врагами; по лесам, до тех пор непроходимым, гнали отнятый скот, везли продовольствие и
были веселы и сыты.
— Челобитье наше
перед государем! — заговорил другой. — Прими нас в милость свою, мужей вольных, а там пусть
будет то, что Бог положит ему на сердце; воля его, терпенье наше, а претерпевший до конца спасен
будет.
Гримм попробовал
было вступиться за него, помня его услугу
перед рыцарем, но рейтары не соглашались оставить в живых пленника; только случай неожиданно избавил его от смерти.
Картина полной зимы впервые в этом году развертывалась
перед взором: оголенные деревья, подернутые серебристым инеем, блистали своей печальной красотой. Особенно сосны и рогатые
ели, так величаво и гордо раскинувшие свои густые ветви, выделяясь среди белизны снега своим черно-сизым цветом, и не шевелясь, казалось, дремали вместе со всею природою.
Наконец они почувствовали под ногами вместо камней сырую землю — лестница окончилась. В подземелье
было совершенно темно. Вытянув
перед собой руки, ощупывая мечами впереди себя, храбрецы двинулись среди окружавшего их могильного мрака.
Чурчило шел к незабытому, может
быть, читателем пустырю за Московской заставой, к той избушке, у которой,
перед отходом в Ливонию, прощался Павел с Семеном.
Простого народа, впрочем,
было немного — он от страха
перед вступающими в город врагами попрятался.
Внутри государства он не только учредил единовластие, оставив до времени права владетельных князей одним украинским или бывшим литовским, чтобы сдержать слово и не дать им повода к измене, но
был и первым истинным самодержцем России, заставлял благоговеть
перед собой вельмож и народ, восхищая милостью, ужасая гневом, отменив частные права, несогласные с полновластием венценосца.