Неточные совпадения
Преступников, казненных через повешение, оставляли на виселице до раннего утра следующего за казнью дня, и вид этих висящих тел, в белых саванах, казался
для тогдашних исполнителей закона лучшим средством к обузданию злой человеческой воли, в силу господствовавшей тогда в законодательстве теории устрашения: «дабы другим
не повадно
было».
— Слушай, отец: я царь и дело трудное — править большим государством;
быть милостивым — вредно
для государства,
быть строгим — повелевает долг царя, но строгость точно камень лежит на моем сердце. Вот и сегодня, в годовщину моего венчания на царство, вместе с придорожными татями погиб на виселице сын изменника Воротынского, — неповинен он
был еще по делам, но лишь по рождению. Правильно ли поступил я, пресекши молодую жизнь сына крамольника, дабы он
не угодил в отца, друга Курбского?
Заранее ли предвкушал он всю сладость жестокого отмщения, придуманного им
для врага своего, князя Василия Прозоровского, радовался ли гибели Якова Потапова, этого ничтожного сравнительно с ним по положению человека, но почему-то казавшегося ему опаснейшим врагом, которого он
не в силах
был сломить имевшеюся в руках его властию, чему лучшим доказательством служит то, что он, совместно с достойным своим помощником, Хлопом, подвел его под самоубийство, довел его до решимости казнить себя самому, хотя хвастливо, как мы видели, сказал своему наперснику об умершем: «Разве
не достало бы на его шею другой петли,
не нашлось бы и на его долю палача», но внутри себя таил невольно какое-то странное, несомненное убеждение, что «другой петли»
для этого человека именно
не достало бы и «палача
не нашлось бы», — или,
быть может, Григорий Лукьянович погрузился в сластолюбивые мечты о красавице княжне Евпраксии Васильевне, которую он теперь считал в своей власти, —
не будем строить догадок и предупреждать событий.
Он обладал пылкою душою, редким умом, непоколебимою, выдающеюся силою воли и имел бы все главные качества великого монарха, если бы воспитание образовало или усовершенствовало в нем природные способности, но рано лишенный отца и матери, отданный на произвол буйных вельмож, ослепленных безрассудным личным властолюбием, он
был на престоле несчастнейшим сиротою русской державы, и
не только
для себя, но и
для миллионов своих подданных готовил несчастие своими пороками, легко возникающими при самых лучших естественных свойствах, когда еще ум, этот исправитель страстей, недостаточно окреп в молодом теле.
Один князь Иван Бельский мог еще
быть хорошим наставником и примером добродетели
для державного отрока, но Шуйские отняли достойного вельможу у государя и государства. Стараясь привязать к себе Иоанна исполнением всех его желаний, они постоянно забавляли и тешили царя во дворце шумными играми, в поле — звериною ловлею, воспитывали в нем наклонность к сластолюбию и даже к жестокости,
не думая о последствиях.
Царица Анастасия
была ангелом на престоле. Современники приписывают ей все женские добродетели,
для которых только находили они имя на русском языке: «целомудрие, смирение, набожность, чувствительность, благость, соединенные с умом основательным,
не говоря о красоте, так как она считалась уже необходимою принадлежностью царской невесты».
Много требовалось на то умения и досуга, но первого
не занимать
было сенным девушкам княжны Евпраксии, а второго
было много и у боярышень, и у прислужниц в те праздные
для русской женщины времена. В косу
были искусно вплетены нитки жемчуга, а на ввязанный в конце косы треугольный косник насажены дорогие перстни с самоцветными камнями.
Несмотря на то, что
для князя Василия все это, как мы видели,
не было особенною неожиданностью, такое быстрое исполнение его пророчества о потере
для бояр царя поразило его.
Воспоминания всего пережитого в первый раз посетили его. До сей поры жизнь его текла безмятежною струею:
не задумывался он над своим положением в княжеском доме, считая себя дальним родственником своего благодетеля, сиротою, лишившимся еще в колыбели отца и матери;
для мыслей о будущем также
не было места в юной голове, — юноши живут настоящим, а это настоящее
было для него светло и радостно, вполне, впрочем, лишь до последнего года.
—
Не гожусь в мужья — пригожусь в холопья верные, — может, когда и мои услуги ей понадобятся. Сердце
не надобно — головы
не пожалею, за нее положу, за мою лапушку. Жить
будет Яков Потапович только
для тебя, княжна, и умрет только за тебя или
для тебя, мое солнышко!
В тот момент, когда мы нескромным взором, по праву бытописателя, заглянули в считавшуюся в те давно прошедшие времена недоступной
для взора постороннего мужчины девичью спальню, княжна
была уже в постели, но
не спала.
От Панкратьевны это сбудется:
не любит она «востроглазую занозу и смутьянку», только и
есть у нее
для Танюши прозвища.
Они скоро достигли калитки и вышли на берег реки. Морозный ветер на открытом пространстве стал резче, но шедшая впереди, одетая налегке Танюша, казалось,
не чувствовала его: лицо ее, которое она по временам оборачивала к Якову Потаповичу, пылало румянцем, глаза блестели какою-то роковою бесповоротною решимостью, которая прозвучала в тоне ее голоса при произнесении непонятных
для Якова Потаповича слов: «Все равно
не миновать мне приходить к какому ни на
есть концу».
Как стремянной, так и выбежавшие на крыльцо,
для встречи князя, слуги
были поражены его видом. Никогда
не видали они в таком состоянии их милостивца.
Для самолюбивой, гордой сознанием своей красоты Танюши восторженные похвалы их
были бы далеко
не безразличны в другое время; она
не пропустила бы ни одного такого взгляда,
не проронила бы ни одного слова, но теперь ей
было не до того.
Добыть ее
для себя чего бы это ему ни стоило, стало его заветной мечтой, его непременным желанием, если хотите, капризом, но капризом, исполнение которого Малюта готов
был купить,
не задумавшись, ценою потоков неповинной крови, ценою сотней человеческих жизней.
Для него, как и
для другого царского любимца, ничего
не стоило завладеть любой красавицей из простого рода и звания, но дело осложнялось, когда приходилось тягаться с знатным боярином, да еще таким любимым народом, каков
был князь Василий Прозоровский.
— Ну, наш-то, видно,
не совсем его долюбливает: последние разы
был — княжну и со «встречным кубком» к нему
не выпустил — «нездорова-де». А какой нездорова? Девка в ширь лезет — лопнуть хочет… А Григорий-то свет Лукьянович
для нее только кажинную неделю к нам и шатается, да таково на нее умильно поглядывает…
О княжне нечего
было и говорить; она никогда
не любила непослушанием огорчать свою любимую старую няньку, да и самые гадания до последнего времени имели
для нее значение веселой игры, равносильной всякой другой, — мысли о будущем, как мы знаем, посетили ее сравнительно недавно.
Несмотря на то, что
для Якова Потаповича это открытие
не было неожиданностью, так как предупрежденный Тимофеем, что Маша подслушала уговор Татьяны с княжной идти сегодня вдвоем гадать над прорубью, он понял, что цыганка устраивает ей ловушку и что ловцом явится
не кто другой, как Малюта Скуратов, но все же, при встрече лицом к лицу и этим до физической боли ненавистным ему человеком, он задрожал и изменился в лице.
— Прости меня, княжна, напугал я тебя своей глупою выходкою, — заговорил он подавленным голосом, с трудом произнося слова, — я лишь хотел сказать тебе, что люблю тебя, как сестру родную, что недалеко ходить тебе за защитником, что грудью я заслоню тебя от ворогов, живота своего
не пожалею
для твоего счастия, что ни прикажешь, все сделаю, спокойно спи под моею охраною и
будь счастлива… Вот что только и хотел сказать тебе, да
не так
было сказалося…
Между тем, братия
ела и
пила досыта; всякий день казался праздником:
не жалели ни вина, ни меду; остаток трапезы выносили из дворца на площадь
для бедных.
Козлом отпущения этого состояния его черной души
были не только те несчастные, созданные по большей части им самим «изменники», в измышлении новых ужасных, леденящих кровь пыток
для которых он находил забвение своей кровавой обиды, но и его домашние: жена, забитая, болезненная, преждевременно состарившаяся женщина, с кротким выражением сморщенного худенького лица, и младшая дочь, Марфа, похожая на мать, девушка лет двадцати, тоже с симпатичным, но некрасивым лицом, худая и бледная.
Его красивые темно-синие глаза имели один недостаток — они
не глядели прямо на собеседника; обладатель их старался в разговоре опускать веки, прикрывая выражение глаз густыми длинными ресницами, что
для недальновидного наблюдателя могло
быть принято за признак скромности молодого красавца.
— Уж я догадывалась, что рода он высокого: тельник на нем литого золота… Вот бы, князь-батюшка, женишок-то
для молодой княжны!..
Была бы, неча сказать,
не парочка, а загляденье!..
Из головы Воротынского ни на минуту
не выходила мысль о виденном им во время болезни чудном видении. Он
не мог согласиться с Панкратьевной, что это
была игра его больного воображения, как и другие являвшиеся ему в бреду призраки.
Для этого оно
было слишком реально.
С того момента, как больной пришел в себя и
для него начался период выздоровления, княжна принуждена
была удалиться, но мысленно она
не расставалась с ним.
«Неужели он потерян
для меня навсегда? Ужели я никогда более с ним
не встречусь? Это
было бы ужасно!»
— Но я все-таки хочу вознаградить тебя, — продолжал князь. — Я решил отдать тебе то, чего нет
для меня дороже на свете… От тебя
будет зависеть принять, скажу более, заслужить эту награду, я же хочу сказать, что даю тебе на это согласие и большего обещать
не могу!..
Будь отец твой жив, царство ему небесное, он
не отказался бы породниться со мной, заслать бы сватов
для тебя за моей дочерью, и я, если бы вы полюбились друг другу, дал бы,
не сумняся, свое благословение…
Въехав на задний двор, где находились избы
для помещения ратников и ворота на который никогда, и даже ночью,
не затворялись и никем
не оберегались, он разнуздал коня, поводил его, поставил в конюшню и уже хотел идти уснуть несколько часов перед тем, как идти с докладом об исполненном поручении к Григорию Лукьяновичу, уже тоже спавшему, по его предположению, так как
был уже первый час ночи, как вдруг легкий скрип по снегу чьих-то шагов на соседнем, главном дворе, отделенном от заднего тонким невысоким забором, привлек его внимание.
Покойная цыганка
не обратила внимания на присутствие у него этого орудия, или же,
быть может, думала, что оно понадобится
для заклепки древесного дупла, куда они спрячут казну.
Она предугадывала, что этот отказ
был бы
для него горячее ее кажущейся неблагодарности, и
не обижалась.
«Конечно, — писал он, — род князей Воротынских ничуть
не ниже нашего рода, и брак одного из его представителей с моей племянницей при других обстоятельствах и в другое время
был бы и
для меня
не только желателен, но даже более чем приятен, особенно при тех качествах, которыми, оказывается, наделен молодой князь, но, приняв во внимание переживаемое тяжелое время, время гонения боярских родов, желание породниться с отпрыском опального рода князей Воротынских, друзей изменника Курбского, одно имя которого приводит доныне царя в состояние неистовства, является опасною игрою, в которой игрок должен иметь мужество поставить на карту
не только милость и благословение царя, но даже и самую жизнь свою и своего семейства.
Малюта, говоря это, почти хрипел от бушевавшей в нем внутренней злобы. Видно
было, что
для него наступила такая решительная минута, когда
не было иного выбора, как на самом деле идти на казнь, или же добиться своей цели и заставить царя сделать по-своему.
Более Малюте ничего
не нужно
было в данное время; гибель обоих князей Прозоровских он решил отложить, так как в его руках
не было еще собрано если
не данных, то, по крайней мере, искусно подтасованных доказательств их измены, а приступать с голыми руками к борьбе с все-таки «вельможными», сильными любовью народа врагами
было рисковано даже
для Малюты.
Не видать очей государевых по его приказу
было самым тяжким наказанием
для истинно русских душою бояр; в описываемое же время оно соединялось в большинстве случаев с другими роковыми и кровавыми последствиями.
Как, потративши столько ума и хитрости, чтобы
быть,
не поступая в опричину, одним из первых царских слуг, почти необходимым за последнее время
для царя человеком, облеченным силою и возможностью спасать других от царского гнева, давать грозному царю указания и советы, играть почти первенствующую роль во внутренней и внешней политике России, и вдруг, в несколько часов, именно только в несколько часов, опередивши царя, ехавшего даровать великую милость свою в доме его брата, ехавшего еще более возвеличить их славный род, потерять все, проиграть игру, каждый ход которой
был заранее всесторонне обдуман и рассчитан!
Отца она продолжала стесняться и
не решалась излить ему все, что наболело на ее душе, а Яков Потапович умел слушать ее жалобы, и хотя этим, за отсутствием и у него какого-либо
для нее утешения,
был для нее дорогим собеседником.
— Его повесят только
для вида, — продолжал гость. — Учитель найдет способ передать ему напиток, приняв который перед казнью, он впадет в продолжительный обморок и по виду
будет казаться мертвецом; затем тело надо
будет украсть, так как учитель
не может просить трупа князя Воротынского
для вскрытия, его ему
не дадут и даже могут заподозрить…
— Мне
не нужно никакой благодарности;
для меня благодарностью
будет уже то, что ты
будешь счастлива, княжна! — глухо отвечал он,
не глядя на нее.
Якову Потаповичу, сидевшему в саду, в той самой беседке, где в памятную
для него ночь первого столкновения с Малютою с его губ сорвалось первое неудачное признание в любви княжне Евпраксии,
было впрочем, совсем
не до созерцания величественных картин природы.
Явившись как раз вовремя
для спасения любимой им девушки, вырвав ее из рук врагов, он мчался с дорогою ему ношею,
не задавая себе никаких вопросов: зачем? куда? Она
была спасена — и это все, что
было нужно! О чем он мог еще думать?
Привратница пропустила его без труда с его своеобразною ношею в монастырские ворота, как только он упомянул имя матери Досифеи. Григорий Семенович остался стеречь лошадей. Яков Потапович направился к знакомой ему келье. Мать Досифея
была поражена его появлением, так как поминала его уже за упокой в своих молитвах, но
для расспросов
не было времени: княжна все еще находилась в глубоком обмороке.
Что он
был только «несчастный», в этом
не могло
быть ни малейшего сомнения, особенно
для Якова Потаповича, находившегося еще под свежим впечатлением выслушанной им утром его искренней исповеди.
Царь
был мрачен и озлоблен; мучительные бессонные ночи сменялись
не менее тревожными днями, тянувшимися необычайно долго как
для царя, так и
для его приближенных, трепетавших ежеминутно за свою жизнь.
Он чувствовал, что
не в состоянии
будет отказаться исполнить эту царскую волю: жизнь
была еще слишком дорога
для этого себялюбца.
Эта, окончившаяся пагубно и
для Новгорода, и
для самого грозного опричника, затея
была рассчитана, во-первых,
для сведения старых счетов «царского любимца» с новгородским архиепископом Пименом, которого, если
не забыл читатель, Григорий Лукьянович считал укрывателем своего непокорного сына Максима, а во-вторых,
для того, чтобы открытием мнимого важного заговора доказать необходимость жестокости
для обуздания предателей, будто бы единомышленников князя Владимира Андреевича, и тем успокоить просыпавшуюся по временам, в светлые промежутки гнетущей болезни, совесть царя, несомненно видевшего глубокую скорбь народа по поводу смерти близкого царского родича от руки его венценосца, — скорбь скорее
не о жертве, неповинно, как
были убеждены и почти открыто высказывали современники, принявшей мученическую кончину, а о палаче, перешедшем, казалось, предел возможной человеческой жестокости.