Неточные совпадения
Это
был красивый юноша, сильный брюнет, с умным лицом, на котором читались твердость, решимость и непреклонность воли, но теперь во всей его фигуре выражалась робость, почтительность и покорность
перед царским величием.
Мы вправе лишь сказать одно: кто, как сделал то Иоанн, в решительную минуту, когда наше войско стремглав бросилось из Казани, преследуемое неприятелем, стал
перед ним и остановил робких, кто своею рукою писал правила Стоглава, заботился о торговле, о просвещении, тот не
был бегун, не знавший, где укрыться от толпы татар, как описывает его Курбский, или малодушный властитель, которого силою заставили полюбить на время добродетель.
Она сидела на лавке, покрытой дорогим ковром, и
перед ней, на маленьком, низеньком столике, стояла большая, вычурной «немецкой» работы шкатулка; крышка шкатулки, наполненной доверху драгоценностями,
была открыта.
Князь Никита откашлянулся, погладил свою бороду и, придав своему лицу, как это
было в его обыкновении при всякой серьезной беседе, возможно бесстрастное выражение, начал
передавать брату, который весь, что называется, превратился в слух, о виденном и слышанном им в Александровской слободе.
— Молчу, молчу, — замахал руками князь Никита. — Но коли любишь меня — в лгунах
перед Скуратовым не оставишь. Татарин он, согласен, так не след князю Прозоровскому
перед татарином в лгунах
быть. К слову же молвить, род Скуратовых, бают, от князей происходит, да и к царю близкий человек, тот же боярин, сам ты не раз осуждал наше местничество.
Яков Потапович
был далеко не занят чтением лежавшей
перед ним латинской книги. Глаза его
были устремлены в окно, но едва ли внимание его могло
быть приковано той видневшейся ему картиной, которую он мог достаточно изучить в проведенные им в княжеском доме, и даже в этой самой горнице, годы. По выражению его глаз можно
было заметить, что
перед ними проносились иные, невидимые никем, кроме него, картины.
Княжна полулежала, облокотивши голову на левую руку, а
перед ней, на низкой скамейке, сидела ее любимица, знакомая уже нам чернобровая и круглолицая Таня. Тот же, как и днем, кумачный сарафан стягивал ее роскошные формы, длинная черная коса
была небрежно закинута на правое плечо и змеей ползла по высокой груди.
Кабы
была жива родимая матушка, побежала бы она к ней, как бывало, прижала бы к ее груди свое зардевшееся личико,
передала бы ей, что томит ее что-то неведомое, не весть что под сердце подкатывается, невесть какие мысли в голове ходуном ходят, спать ей не дают, младешеньке.
Совсем
было склонилось к нему сердце Танюши, да образ Якова Потаповича мелькнул
перед глазами.
Скоро все мы, ближние слуги царевы, ни
перед кем, кроме него, шапки ломать не
будем…
Эти картины все продолжали стоять
перед его глазами и всю жизнь — он
был в этом уверен — не
будут в состоянии изгладиться из его памяти.
Ее внимание
было всецело привлечено другим взглядом, взглядом горевших ненавистью двух глаз молодого опричника, стоявшего в толпе слуг в передней горнице. Она сразу узнала эти глаза, и сердце ее забило злобно-радостную тревогу, хотя и не без примеси невольного страха
перед грядущим.
Прислушивались к этому необычному за последние годы оживлению в княжеских хоромах и сенные девушки, сидевшие за работой вокруг юной княжны Евпраксии в ее светлице. Вполголоса вели они разговоры о пирующих гостях. Бывшие внизу с княжной
передавали остальным свои впечатления. Песен не
пели; как пташки, испуганные вторжением человека в лесную чащу, они притаились и притихли.
Недоумение Григория Семенова возросло до крайних пределов. Ему и не верилось, и хотелось верить ее словам. Ненависть вдруг исчезла из его сердца, растаяла
перед ласками так бессердечно год тому назад отвергнувшей его девушки, как лед под лучами жгучего тропического солнца; она сменилась снова как бы даже выросшим от годичной паузы чувством любви. Тот шаг, который, говорят, существует между чувством любви и ненависти,
был им сделан, — он любил снова.
Прошло уже более года со дня первого столования у князя Василия, Григорий Лукьянович несколько раз заезжал к князю и
был принимаем им с честью, но холодно. Последние два раза княжна Евпраксия даже не вышла к нему со встречным кубком, и князь Василий извинился
перед гостем ее нездоровьем. Малюта понял, что вельможный боярин лишь по нужде принимает его, презирая его и гнушаясь им, и затаил в душе адскую злобу.
В редкие же появления свои
перед «светлые царские очи» он
был принимаем грозным владыкою милостиво, с заслуженным почетом и вниманием.
Было ли это со стороны Иоанна должною данью заслугам старого князя — славного военачальника, или князь Василий
был этим обязан своему брату, князю Никите, сумевшему, не поступивши в опричину,
быть в великой милости у царя за свой веселый нрав, тактичность ловкого царедворца и постоянное добровольное присутствие при его особе в слободе и в столице, — неизвестно.
Продолжительное затишье не уменьшило бдительности Якова Потаповича; он чувствовал, что оно
перед бурей, и
был настороже с своими помощниками.
«
Быть может, она и не виновата; она исполняла волю любимого человека; а разве можно не исполнить ее? — рассуждала она сама с собой. — И Малюта, этот страшный Малюта, начальник ее суженого,
быть может, тоже не совсем виноват
перед ней, княжной. Он, может
быть, и на самом деле любит ее, а любовь извиняет все», — проносилось в уме княжны.
Громадные хоромы в княжеской усадьбе, несколько лет уже заколоченные наглухо, ожили
перед приездом князя Василия, известить о каковом приезде послан
был заранее гонец.
«Что же, что опальный, не век ему опальным
быть… Да и чем виноват он, если даже, по-ихнему, виноват
был князь Никита? Тем только, что он его сын?.. Но ведь это нелепость!.. Можно выбрать время, когда царь весел, и замолвить слово за несчастного. Надо
будет попросить брата, тот на это мастер, — меня мигом тогда
перед государем оправил и его царскую милость рассмешил…» — рассуждал порою мысленно князь Василий.
— Молчите, болтушки, — сердито огрызнулась она, — коли я
пью, так это только для здоровья, лопни мои глаза, коли вру… Я и княжне советую
выпивать хоть рюмочку
перед трапезой — очень это здорово… А то вон она у нас какая за последнее время стала бледная…
— По разуму вещей это так, — согласился он. — Но все же надо действовать пока осторожнее… Чтобы разрешить вопрос о их взаимных чувствах, я на днях познакомлю их. У Владимира нет отца, нет даже, кроме меня, покровителя, за него некому заслать сватов, так я сам
буду его сватом
перед самим собою и моей дочерью…
Для домашних кровавых потех
было очищено место
перед царским теремом.
Прямо
перед ним
был подоблами [Столбами.
В тот вечер, когда во двор Малюты прискакал таинственный гонец и
передал Григорию Лукьяновичу так обрадовавшую его грамотку, Григория Семеновича не
было в слободе. Он вернулся только поздно ночью, когда в хоромах и людских все уже спали.
Въехав на задний двор, где находились избы для помещения ратников и ворота на который никогда, и даже ночью, не затворялись и никем не оберегались, он разнуздал коня, поводил его, поставил в конюшню и уже хотел идти уснуть несколько часов
перед тем, как идти с докладом об исполненном поручении к Григорию Лукьяновичу, уже тоже спавшему, по его предположению, так как
был уже первый час ночи, как вдруг легкий скрип по снегу чьих-то шагов на соседнем, главном дворе, отделенном от заднего тонким невысоким забором, привлек его внимание.
Это
было условленное место свиданий Григория и Татьяны. Последняя как-то ухитрилась раздобыться другим ключом от замка крайнего сарая, и каждый раз по приезде Григория из отлучки и после посещения им Григория Лукьяновича ожидала его в нем. Здесь он
передавал ей полученную добычу; здесь, наедине с горячо любимой девушкой, проводил он те чудные минуты своей жизни, которыми скрашивалась его тяжелая, душегубственная служба.
Крышка со звоном отскочила и
перед глазами Григория Семеновича заискрились и запрыгали мириады цветных искр. Чего-чего тут не
было! Бурмицкие зерна, изумрудные «запоны» и «привесы», алмазные и яхонтовые заняться, золотые перстни с самоцветными камнями.
Он отобрал кошельки с золотом и рассовал их к себе за пазуху и за голенища. В числе их
был и тот кошелек, который он
передал покойнице часа два тому назад.
— Не таюсь я
перед тобой, великий государь! Что за глаза, то и в глаза скажу… Спокойствие твое и государства твоего мне дороже жизни моей нестоящей, и гибель твоя и разорение русского царства страшнее гнева твоего… Казнить хоть вели, а говорить что надо
буду…
— Что же это значит, брат? Шутка, что ли, над верным слугой? Глумление над ранами моими, над кровью, пролитой за царя и за Русь-матушку? Али может, на самом деле царю сильно занедужилось и он, батюшка, к себе Владимира потребовал!.. Только холоп-то этот подлый не так бы царскую волю
передал, кабы
была она милостивая, — почти прошептал князь Василий.
Он не ошибся в источнике и добыл достоверные известия, но они
были таковы, что любящий человек не мог решиться
передать их любимой девушке, несмотря на то, что княжна Евпраксия уверила его, что ее мучит сильнее всего неизвестность и что она успокоится при получении какой-либо весточки о судьбе Владимира, дурной или хорошей — все равно; что на последнюю она даже не рассчитывает.
Он рассказал князю Василию, что Бомелий, разузнавший, по его просьбе, стороной все у Малюты Скуратова,
передал ему, что князь Владимир Воротынский сознался под пыткой в сношениях с князем Владимиром Андреевичем, заявив, в надежде смягчить свою участь, что
был орудием обоих братьев Прозоровских, друживших со «старым князем», как называли бояре князя Владимира Андреевича, и замышлявших осторожно и втихомолку измену царю и его потомству.
— Его повесят только для вида, — продолжал гость. — Учитель найдет способ
передать ему напиток, приняв который
перед казнью, он впадет в продолжительный обморок и по виду
будет казаться мертвецом; затем тело надо
будет украсть, так как учитель не может просить трупа князя Воротынского для вскрытия, его ему не дадут и даже могут заподозрить…
Отодвинув засов, он вышел на берег, но не успел сделать двух шагов, как
перед ним, точно из-под земли, выросла темная фигура какого-то человека, закутанного в широкий охабень с поднятым высоким воротником и с глубоко надвинутою на глаза шапкою, так что лица его не
было видно.
— Значит, так надобно; а слушаться надо не человека, а речей его. Возьми вот эту скляночку, да как завтра на лобное место придешь,
перед тем, как петлю
будешь на себя накидывать,
выпей, а петлю до зари погоди накидывать и чурбана из-под ног не вышибай. Послушаешься — послезавтра увидимся, тогда и узнаешь, кто я. Теперь же скажу еще, что рановато умирать тебе: твоя услуга еще понадобится княжне Евпраксии.
К примеру взять князя Никиту: хотя он и одного отродья, а слова против него не молвлю; может, по любви к брату да слабости душевной какое касательство до дела этого и имеет, но я первый
буду пред тобой его заступником; сам допроси его, после допроса брата, уверен я, что он
перед тобой очистится; а коли убедишься ты воочию, что брат его доподлинно, как я тебе доказываю, виноват кругом, то пусть князь Никита вину свою меньшую с души своей снимет и казнит
перед тобой, государь, крамольника своею рукою.
Эта «странная» работа положительно преобразила его: он, казалось, вырос на целую голову, а сила, с которою он владел тяжелым заступом, далеко не могла
быть присуща старенькому «божьему человеку», каким он казался за несколько минут
перед тем.
Он
был еще слаб.
Перед ним стоял бывший доезжачий князя Василия Прозоровского, затем опричник и верный слуга Малюты и, наконец, обманутый любовник покойной Татьяны — Григорий Семенов.
Взыскался раз он при мне пузырьков, искал, искал, все у себя перерыл — не нашел, да другие и приготовил, а я один тебе третьего дня отдал, чтобы ты
выпил перед тем, как петлю на себя накинешь и обмер на время, а другим тебя сегодня в чувство привел, словом, проделал то же самое, что нынешнею ночью Бомелий сделал над тем приспешником Малюты, что назвал себя князем Воротынским и сделался женихом Евпраксии.
Он понял, что участь князя Василия
была решена бесповоротно, что если теперь он еще жив, заключенный в одну из страшных тюрем Александровской слободы, то эта жизнь
есть лишь продолжительная и мучительная агония
перед неизбежною смертью; только дома безусловно и заранее осужденных бояр отдавались на разграбление опричников ранее, чем совершится казнь несчастных владельцев.
Все груди
были стеснены, как бы
перед наступающею грозою.
По неисповедимой воле Божественного Промысла, в том самом монастыре, где
было похоронено тело Малюты, нашел себе, за два года
перед тем, приют его побочный сын — Яков Потапов.