Неточные совпадения
Мерною, твердою походкою вышла игуменья Досифея, в сопровождении Серафимы, шедшей в почтительном отдалении, из своей кельи спустилась по лестнице на двор монастыря, так
как послушница Мария, получившая такой странный и вместе страшный гостинец, жила
во флигеле, противоположном тому главному монастырскому корпусу, где находились покои матушки-игуменьи.
Некоторые из соседей, принарядившись в лучшие одежды, успели проскользнуть на панихиды, но в первой комнате, где стоял гроб, не заметили ничего особенного и только удостоверяли, что «кровавый старик» лежит
как живой и одет в черную одежду. Видели и ту красивую и нарядную барыню, которая первая прибыла в дом покойного, и заметили, что она
во все время панихиды стояла близ гроба и горько плакала.
На вынос тела собралось множество народа, который толпился у церкви и проводил вплоть до кладбища своего загадочного соседа, но ничего особенного
во время этих похорон замечено не было. Сделали только один основательный вывод, что, видимо, покойный был «важная персона», так
как на похороны его собрались все московские власти и вся знать Белокаменная.
Мучительное горе, отражавшееся в остановившихся глазах Ираиды Яковлевны, разлитое
во всех,
как бы окаменевших чертах ее красивого лица, ясно говорило, что слезы, быть может, только облегчили бы для нее страшный удар судьбы, но что не ими выражается то страшное душевное потрясение, которое испытывает человек при поразившем его истинном горе.
Чувство любви, видимо, не просыпалось в Дарье Николаевне и она жила своею собственною внутреннею жизнью, предаваясь, впрочем, видимо, мечтам о будущем, так
как часто
во время припадков гнева и скуки у нее вырывались слова...
Не прошло и сорока дней со смерти матери,
как молодая девушка, ставшая самостоятельной, зажила,
как говорится,
во всю.
Жмусь я к нему крепко, крепко, мне жутко становится; глядь, а по сторонам саней кто-то тоже скачет, глаза,
как угольки горят, воют, лошадь храпит, несет
во весь дух, поняла я
во сне, что попали мы в волчью стаю, холодный пот от страха выступил на лбу, а я ведь тоже не труслива, тебе это ведомо; он меня своим охабнем закрывает, а лошадь все несет; вдруг, трах, санки ударились о дерево, повернулись, мы с ним из них выкатились, и у меня над лицом-то не его лицо, а волчья морда теплая…
Вижу я площадь, народ на ней кишмя кишит, я на нее смотрю из затвора какого-то, окно сеткой прикрыто, покой, в котором я нахожусь, маленький, словно мешок
какой каменный, народ глядит на меня,
как будто показывает, глянула я наверх, кругом тела обвитый, бледный такой да худой и на меня так грозно, грозно смотрит, что мурашки у меня по спине забегали, все ближе он к окну моему, и страх все больше
во мне…
Глеб Алексеевич Салтыков принадлежал к числу московских богачей и родовитых бар. Он жил в прекрасном, богато и удобно устроенном доме, на углу Лубянки и,
как тогда называли, Кузнечного моста, в приходе церкви Введения
во храм Пресвятые Богородицы. Молодой, тридцатипятилетний Салтыков только лет семь жил в Москве в бессрочном отпуску и числился ротмистром семеновского полка.
Не было, конечно, никакого сомнения, что среди невест, наперерыв предлагаемых Глебу Алексеевичу Салтыкову его родственниками, с теткой Глафирой Петровной
во главе, были вполне достойные девушки,
как по внешним физическим, так и по внутренним нравственным их качеством.
С течением времени этот взрыв страстей в Глебе Алексеевиче мог бы улечься: он рисковал в худшем случае остаться старым холостяком, в лучшем — примириться на избранной подруге жизни, подходившей и к тому, и к другому его идеалу, то есть на средней женщине, красивой, с неизвестным темпераментом,
какие встречаются
во множестве и теперь,
какие встречались и тогда. Он, быть мажет, нашел бы то будничное удовлетворение жизнью, которая на языке близоруких людей называется счастьем. Но судьба решила иначе.
— Девице… А эта девица, сударь, эти прозвища еще с измальства получила, и
во всем околотке ей другого наименования нет-с… И скажу вам еще, что кличка эта ей,
как говорит пословица: «по Сеньке и шапка». Прощенья просим…
В 1619 году к Арбатским воротам подступил и гетман Сагай-дачный, но был отбит с уроном. В память этой победы сооружен был придел в церкви Николы Явленного,
во имя Покрова Пресвятой Богородицы. Основания этой церкви,
как полагает Ив. Снегирев, относится к XVI столетию, когда еще эта часть Москвы была мало заселена и называлась «Полем». В описываемое нами время, церковь эта была окружена каменной оградой с башенками и видом своим походила на монастырь.
Предусмотрительная Дарья Николаевна, с помощью своих слуг, с Фимкой
во главе, разузнала всю подноготную об избранном ею женихе, знала наперечет всех его московских родственников, хотя их было очень много,
как знала и то, что главной и близкой родственницей была генеральша Глафира Петровна.
«Прав, тысячу раз прав генерал! — неслись в голове ее мысли, и прежде, нежели кого-нибудь осуждать, надо узнать… Господи, прости меня грешную… б
какая она красавица… Не даром Глебушка так влюбился… Наши-то невесты, пожалуй, за нее действительно не угонятся… Выросла на воле, на свободе,
как полевой цветок,
во всей красе!..»
Еще дорогой она обдумала список приглашенных на завтрашний обед, и
во главе этого списка стояло лицо власть имущее, «особа», давшая ей,
как оказалось теперь, или,
как, по крайней мере, она думала, благой совет лично познакомиться с невестой ее племянника.
— Хозяйка, видимо, такая, что лучше и не надо; в доме порядок, чистота; все блестит, точно вылизано… Хорошая жена из нее выйдет… Такую Глебушке и надо… Он слаб, мягок, добр, хозяйство
во всех своих имениях и по дому запустил, и людей распустил. Эта все повернет по своему, приберет к рукам,
как его, так и всю челядь… Я ей мою табакерку подарила, знаешь, ту, с аметистами.
Священник удалился. Уехала и «особа» с остальными двумя приглашенными в свидетели при предлагавшемся завещании. Молодая Салтыкова уже окончательно пришла в себя и распоряжалась своим властным, громким голосом. Отдав приказание обмыть покойницу и положить ее на стол в зале, и указав Софье Дмитриевне
во что и
как одеть умершую, она тоже уехала домой и,
как уже мы знаем, тотчас же по приезде прошла в спальню к мужу и объявила ему о смерти его тетки.
— Да и судите сами… Вы, вероятно, помните,
какою «притчей
во языцах» Москвы была несчастная Дарья Николаевна, заклейменная разными нелепыми прозвищами…
Как восстала вся родня Салтыкова против этого брака…
Как рвала и метала сама покойная Глафира Петровна и бросалась ко всем с просьбою помочь расстроить этот брак… Тогда-то я… — «особа» сделала ударение на этом местоимении и вдруг громко чихнула.
Решение относительно сирот окончательно примирило с ней многих из поверивших распространившимся было толкам о том, что она «приложила руку» к смерти Глафиры Петровны. Власть имущая в Москве «особа», хотя и защищавшая,
как мы видели, горячо Дарью Николаевну, все же внутренно чувствовала
во всей этой истории что-то неладное, неразгаданное.
Как богатый человек, по обычаям того времени, Филимонов держал у себя
во дворе на цепи медведя.
Сама Западная Европа представляла в этом отношении нечто еще более жестокое, так что наша Преображенская тайная канцелярия,
во главе с знаменитым князем Федором Юрьевичем Ромодановским, могла еще показаться сравнительно с казематами и подпольями инквизиторов чем-то очень человечным и снисходительным. Там, в Западной Европе, пытки инквизиторов были доведены до таких тонкостей, до
каких наши Трубецкие, Ушаковы, Писаревы никогда не додумывались, да и не старались додумываться.
«Слово и дело» быстро вошло
во всеобщее употребление, и им,
как мы уже говорили, многие начали злоупотреблять, особенно крепостные против строгостей помещиков.
Произошло это потому, что когда
во дворе Филимонова узнали о бегстве Петьки, которого помещик считал умершим с голода, то и решили доложить помещику, что Петька давно умер и похоронен, особенно если помещик взыщется не скоро об этой «собаке»,
как называл Филимонов Петра Ананьева.
—
Какие порядки… У меня припасено на черный день деньжонок… Человек я вольный… Знакомство сведу с тамошними парнями, угощенье выставлю, свой человек
во дворе буду… А там найдем укромное местечко…
Для Кузьмы этот день начался незадачей. Петр Ананьев должен был куда-то отлучиться и заставил своего приемыша сидеть дома, так
как неровен час, мог кто придти из болящих. Кузьма, между тем, уже два дня не видал Фимки и все его помышления были
во дворе и в саду дома Салтыкова. Грустный сидел он на лавке в избе, когда в дверь раздавался легкий стук.
Будь между Кузьмой и Афимьей отношения равного взаимного чувства, первый не был бы в таком состоянии безумной решимости,
во что бы то ни стало добыть для «своей лапушки»,
как он мысленно называл Фимку, нужное ей «снадобье». Она ушла, а Кузьма стал ходить взад и вперед по избе, обдумывая план атаки на Петра Ананьева.
Фимка успокоилась. Кузьма сказал правду. Вскоре дворня вздохнула свободнее, и к отцу Варфоломею Дарья Николаевна ездила лишь тогда, когда сама, не ровен час, хватит по голове провинившегося или провинившуюся из дворни, чем попало: рубелем, скалкой, а то и весовой гирей. От порки, произведенной Кузьмой, не умирал никто, даже никто долго не болел: так «про-клажался»,
как говорили
во дворне.
— А
как не придет… Может она с ним успела повидаться и разговорить… Влюбленные — дураки, всему поверят… Меня же, может, теперь клянет
во всю да разные ковы против меня же строит.
От глаз некоторых из них, вероятно, не ускользнуло и то,
как тащил Кузьма в погребицу бесчувственную Фимку, а от ушей те ужасные стоны, все же слышимые на дворе, раздававшиеся из погребицы
во время кровавой расправы его со своей бывшей возлюбленной.
По мере того,
как он рассказывал
во всех подробностях мельчайшие эпизоды домашней жизни Салтыковой,
как в Москве, так и в деревне, он воодушевлялся, и голос его, вначале слабый и робкий, приобрел силу.
Другой дом Бестужева находился в приходе Бориса и Глеба, что у Арбатских ворот.
Во время своей опалы, наезжая в Москву, и теперь, живя в этом городе уже после дарованных милостей, Алексей Петрович поселился в этом втором доме, так
как «слободский» напоминал ему Петербург и навевал неприятные и беспокойные мысли. В этот-то свой дом и привез граф Бестужев-Рюмин свою неожиданную, все еще не приходившую в чувство спутницу.
— У Салтыковых-то… Не знаю… Я сам с тех пор и не был; кабы знал, что вы спросите, понаведался, так
как ее-то я не боюсь, она у меня
во где!
Проникнуть в келью послушницы Марии и своеручно произвести над ней расправу — это бы сделала, конечно, прежняя Салтыкова, не посмотрев на то, что за этой кельею зорко наблюдают, что наконец, даже в монастыре сестры-монахини страшатся ее, Дарьи Николаевны,
как чумы, а потому, конечно, заподозрят, при посещении монастыря не
во время службы недоброе намерение.
Она обрадовалась встрече с Кузьмой, — она столкнулась с ним
во дворе вскоре после освобождения ее из-под ареста, —
как все же с близким ей когда-то человеком, а хитрый парень понял, что он может поживиться от всеми оставленной женщины и даже не заставил Салтыкову сделать первый шаг к их новому сближению.
Ряд празднеств по случаю праздника Рождества Христова и наступившего нового года не давали влюбленным видеть
как летит время. Марья Осиповна узнала от Кости, что он уже вступил
во владение своим громадным состоянием, но это заинтересовало ее лишь в смысле разгадки отношений к ее жениху «власть имущей в Москве особы», которой, кстати сказать, не поставили в вину его прошлое потворство Дарье Николаевне Салтыковой. Константин Николаевич жил в доме «особы», продолжая числиться на службе при Панине.
«1-е. Лишить ее дворянского названия, и запретить
во всей Российской Империи, чтобы она ни от кого, никогда, ни в
каких судебных местах, и ни по
каким делам впредь именована не была названием рода ни отца своего, ни мужа».
«2-е. Приказать в Москве, в нарочно к тому назначенный и
во всем городе обнародованный день, вывезти ее на первую площадь, и поставя на эшафот, прочесть перед всем народом заключенную над нею в юстиц-коллегии сентецию, с исключением из оной,
как выше сказано, названия родов ее мужа и отца, с привосокуплением к тому того ее императорского величества указа, а потом приковать ее, стоящую на том же эшафоте, к столбу, и прицепить на шею лист с надписью большими словами: «мучительница и душегубица».