Неточные совпадения
Лицо ее
было спокойно, поза непринужденная, и она могла показаться спящей, если бы
не широко открытые, когда-то, при жизни, прекрасные, а теперь остановившиеся, черные
как уголь глаза, в которых отразился весь ужас предсмертной агонии.
На лице, полуоткрытой шее и на руках
не видно
было никаких знаков насилия. Ее прекрасные,
как смоль черные волосы
были причесаны высоко, по тогдашней моде, и прическа, несмотря на то, что княжна лежала, откинув голову на подушку,
не была растрепана, соболиные брови оттеняли своими изящными дугами матовую белизну лица с выдающимися по красоте чертами, а полненькие, несколько побелевшие, но все еще розовые губки
были полуоткрыты
как бы для поцелуя и обнаруживали ряд белых
как жемчуг крепко стиснутых зубов.
На лебединой шее княжны блестело драгоценное ожерелье, а на изящных, точно выточенных руках, переливаясь всеми цветами радуги, блестели драгоценные каменья в кольцах и браслетах. В
не потерявших еще свой розовый оттенок миниатюрных ушках горели,
как две капли крови, два крупных рубина серег. В правой руке покойной
был зажат лоскуток бумажки, на котором
было по-французски написано лишь три слова: «Измена — смерть любви».
Горничная, простодушная девушка по имени Агаша, показала убежденно, что ее сиятельство по вечерам принимала тайком
не бывавших у нее днем мужчин и окружала всегда эти приемы чрезвычайной таинственностью,
как было и в данном случае.
— Да, это я, и мне хочется знать, с
какой стати вы даете такой дурной пример публике, ведя себя точно сумасшедшие. Хорошо еще, что
не все зрители в зале заметили ваше странное поведение и ваш бешеный выход, иначе, клянусь вам, вы
были бы завтра сплетней всего Петербурга. В чем дело, объясните, пожалуйста! Что-нибудь очень важное и таинственное?..
—
Какая бы ни
была причина, я
не одобряю такой поспешности. Надо
было объясниться.
— Я, — отвечал Свиридов. — Дело очень просто: в течение целого часа князь,
как я заметил,
не спускал глаз с ложи, где сидела одна дама, причем его взгляды
были чересчур выразительны.
—
Есть еще другое средство, а именно — пусть каждый из вас, по обоюдному согласию, обещает никогда
не встречаться с изменницей. Увидя, что ее оставили так внезапно, она,
быть может, поймет,
какую страшную ошибку сделала. Наверное, она почувствует сожаление и некоторого рода тревогу.
Императрица решается выйти,
как была, в пудермантеле. Бирон идет с нею. Они ясно видят женщину, поразительно похожую на императрицу, которая нимало
не смутилась при появлении последней.
8 ноября 1740 года Эрнст Бирон давал ужин, на котором в числе приглашенных
был и фельдмаршал Миних. Хозяин
был сердит и рассеян, что
не могли
не заметить гости, так
как, обыкновенно довольно разговорчивый, он в этот вечер, видимо,
не находил темы для беседы.
Полковник Манштейн бросился на герцога и держал его, пока
не вошли в комнату гренадеры. Они схватили его, а так
как он, в одном белье, вырываясь, бил их кулаками и кричал благим матом, то они принуждены
были заткнуть ему рот носовым платком, а внеся в приемную, связать. Регента посадили в карету фельдмаршала Миниха с одним из караульных офицеров. Солдаты окружили карету. Таким образом, пленник
был доставлен в Зимний дворец. Другой отряд гренадер арестовал Бестужева.
Но начать какую-нибудь
было необходимо, потому что наследственной мызы
не могло хватить на пропитание трех братьев. И Густав задумал вступить на военное поприще,
как более подходящее к его личным инстинктам и менее требовавшее именно тех данных, которых Густав
не имел от природы и
не вынес из своего домашнего воспитания. К тому же военная служба считалась в доброе старое время несравненно почетнее всякой другой и, действительно, скорее выводила людей «в люди».
Совместно с этими родичами начал Густав свою военную карьеру и первоначально продолжал ее с горем пополам. Последнее происходило оттого, что Польша, управляемая в то время королем Августом II и Речью Посполитой,
была вообще
не благоустроеннее Курляндии, беспрерывно возмущалась сеймами, которые, по свидетельству Бандтке,
были не что иное,
как «скопище крамольников»,
не уживалась со своими диссидентами, утратила правду в судах, наконец,
не воевала ни с кем, что лишало Густава возможности отличиться.
Впрочем, брачная жизнь бывшей княжны
не была для нее положительным несчастием, потому что Густав Бирон,
как известно, чрезвычайно любил свою жену, черноглазую красавицу,
не уступавшую прелестями старшей сестре своей, некогда невесте императора Петра II. Потеряв золотое кольцо с жениным именем, Густав объявил приказ по полку, что нашедшему и доставившему пропажу он, кроме цены кольца, выдаст еще четыре рубля.
Человек далеко
не старый, но уже генерал-аншеф, гвардии подполковник и генерал-адъютант, Густав Бирон состоял в числе любимцев своей государыни и,
будучи родным братом герцога, перед которым единственно трепетала вся Россия,
не боялся никого и ничего; имел к тому же прекрасное состояние, унаследованное от первой жены и благоприобретенное от высочайших щедрот; пользовался всеобщим расположением,
как добряк,
не сделавший никому зла; едва ли, что всего дороже, мог укорить себя в каком-нибудь бесчестном поступке; наконец, в качестве жениха страстно любимой девушки, видел к себе привязанность невесты, казавшуюся страстною.
Разбита
была и судьба фрейлины покойной государыни Якобины Менгден, которая хотя и
не была особенно страстно,
как это старалась показать жениху, привязана к Густаву Бирону, но все же смотрела на брак с ним
как на блестящую партию,
как на завидную судьбу. И вдруг все рушилось разом, так быстро и неожиданно.
— Я предпочел бы, чтобы у Осипа
было меньше способностей, но больше характера и серьезности. Ты
не можешь себе представить, Сергей, к
какой строгости мне приходится прибегать, чтобы как-нибудь справиться с ним.
— Он должен годиться! Это единственное возможное поприще для такой разнузданной натуры,
как его, которая
не признает никакой узды и каждую обязанность считает тяжелым ярмом, которое старается сбросить. Сдержать его может только железная дисциплина, которой он волей-неволей должен
будет подчиняться на службе.
От мысли о матери цесаревна невольно перенеслась к мысли о своем великом отце. Если бы он встал теперь с его дубинкой, многим бы досталось по заслугам. Гневен
был Великий Петр, гневен, но отходчив. Ясно и живо,
как будто это случилось вчера, несмотря на протекшие полтора десятка лет, восстала в памяти Елизаветы Петровны сцена Петра с ее матерью.
Не знала она тогда, хотя теперь догадывается, чем прогневала матушка ее отца.
Дочь Екатерины I,
не помнившая родства, возросшая среди птенцов Великого Петра, которых грозный царь собирал на всех ступенях общества, Елизавета Петровна
была вполне чужда родовым предрассудкам и аристократическим понятиям. При дворе ее люди
были все новые. Но если бы цесаревна и желала окружить себя Рюриковичами,
как потомками Гедиминов, это едва ли удалось бы ей.
— Шутки я шучу, Алексей Григорьевич, знаешь, чай, меня
не первый год, а в душе при этих шутках кошки скребут, знаю тоже,
какое дело и мы затеваем.
Не себя жаль мне! Что я? Голову
не снимут, разве в монастырь дальний сошлют, так мне помолиться и
не грех
будет… Вас всех жаль, что около меня грудью стоят,
будет с вами то же, что с Алексеем Яковлевичем… А ведь он тебе тезка
был.
Действительно, маркизу де ла Шетарди до сих пор
не удавалось пробыть даже несколько минут с глазу на глаз с царевной Елизаветой Петровной. Всякий раз, когда он являлся к ней, чтобы засвидетельствовать свое почтение, уже оказывался какой-нибудь непрошеный посетитель, подосланный двором, который
поспевал как раз вовремя, чтобы присутствовать при их разговоре.
Тем скорее она поспешит вознаградить за упущенное, если дела примут счастливый оборот; ни о чем тогда
не будет заботиться сильнее,
как о том, чтобы всю свою жизнь представлять доказательства своей благодарности королю.
Наконец, в начале августа, сгорая от нетерпения, она послала к маркизу своего камергера Воронцова, чтобы условиться с ним насчет свидания.
Было решено встретиться на следующий день
как бы нечаянно по дороге в Петербург. Но в самый последний момент Елизавета Петровна
не решилась выехать, зная, что за каждым шагом ее следят.
Елизавета Петровна поблагодарила посланника и сообщила ему, что, надеясь, что он
будет теперь ее посещать, она приняла свои меры предосторожности, чтобы
не терпеть никаких стеснений от присутствия каких-либо лиц. Цесаревна присовокупила, что по мере того,
как недовольство растет, ее партия увеличивается.
Видя, с
каким увлечением и
как энергично он преодолевал все трудности, можно
было думать, что он
был занят любовной интригой, а
не политическим делом, за которое мог поплатиться свободой, а
быть может, и жизнью.
Узнайте же, что по сведениям, полученным мною из верного источника, теперь идет речь о том, чтобы заключить вас в монастырь, где вы бы теперь уже
были,
не случись некоторых обстоятельств, помешавших этому; но
как нельзя более вероятно, что эта отсрочка
не будет долго продолжаться.
— Что касается до меня, — отвечала Елизавета Петровна, — то раз-другой я могу сказать, что меня нет дома, но в третий раз отказать уже
будет неловко… Да я и
не имею на то причин… Вчера, например,
как я могла бы отказать ему, когда мы случайно встретились у моего крыльца?
— Что же это ты, матушка, лежебочничаешь, когда надо дело делать, — сказал один из пришедших, — нам выступать готовиться приказано,
не нынче завтра уйдем мы из Питера… На кого же тогда тебя, матушка наша, оставим… Немцы-то тебя слопают
как пить дадут и
не подавятся… Коли честью
не пойдешь, мы тебя силком поведем, вот тебе наш солдатский сказ…
— Я чувствую, — сказала она маркизу, — еще до сих пор подхваченной себя каким-то вихрем… Что скажут теперь наши добрые друзья англичане? — с живостью перебила она себя. —
Есть еще один человек, на которого мне
было бы интересно взглянуть, — это австрийский посланник Ботта. Я полагаю, что
не ошибусь, если скажу вам, что он
будет в некотором затруднении; однако же он
не прав, потому что найдет меня
как нельзя более расположенной дать ему 30 тысяч подкрепления.
Несмотря, однако, на свой ум и ловкость, Бестужев никогда
не сумел приобрести вполне благорасположение императрицы. Ему недоставало той живости в выражениях, которая нравилась государыне, в обхождении его
была какая-то натянутость, а в делах мелочность, которая
была ей особенно противна. Бестужев
был настолько хитер, чтобы сразу понять,
как необходима
была для него при дворе сильная подпора. Он ухватился за Разумовского.
Ося молчал, ошеломленный. Правда, он знал, что имя матери
не произносилось в присутствии отца, помнил,
как последний строго и жестко осадил его, когда тот осмелился однажды обратиться к нему с расспросами о матери, но он
был еще настолько ребенком, что
не раздумывал над причиной этого. Станислава Феликсовна и теперь
не дала ему времени на размышление. Она откинула его густые волосы со лба. Точно тень скользнула по ее лицу.
Она снова заключила его в свои объятия, на которые он ответил также страстно. Он
был просто опьянен счастьем. Все это так походило на самую чудную сказку,
какую он мог себе вообразить, и он, ни о чем
не спрашивая, ни о чем
не думая отдался очарованию. Вдруг возле рощи послышался голос, звавший Осю. Станислава Феликсовна вздрогнула.
Поразительное сходство между обеими девочками, видимо,
не обращало особенного внимания княгини. Злые языки говорили, что она знала причину этого сходства, а еще более злые утверждали, что из-за этого сходства мать девочки сошла в преждевременную могилу и что в быстром развитии смертельной болезни Ульяны
не безучастна
была княгиня Васса Семеновна.
Как бы то ни
было, но девочки
были почти погодки и за несколько лет стали задушевными подругами.
Они
были товарищами детских игр и, возмужав, остались верны старой дружбе, даже чуть
не породнились, так
как родители их мечтали о союзе молодого Лысенко с Вассой Семеновной. По-видимому, и молодые люди сочувствовали друг другу.
— Ну, конечно, я приму меры, — ответил Иван Осипович с деланным спокойствием. — Благодарю вас, княгиня, я точно предчувствовал беду, когда получил ваше письмо, так настоятельно призывавшее меня сюда. Сергей
был прав, я ни в
каком случае
не должен
был отпускать от себя сына ни на час; но я надеялся, что здесь, в Зиновьеве, он в безопасности. Осип так радовался поездке, так ждал ее, что у меня
не хватило духу отказать ему в ней. Вообще он только тогда весел, когда я далек от него.
— Права, несомненно, права, — продолжала княгиня Васса Семеновна. — Это говорю я, потому что знаю, что значит иметь единственного ребенка. То, что вы взяли у нее мальчика,
было в порядке вещей: подобная мать
не пригодна для воспитания, но то, что теперь, через двена-дцать лет, вы запрещаете ей видеться с сыном, — жестокость, внушить которую может только ненависть.
Как бы ни
была велика ее вина — наказание слишком сурово.
— Ты
не хочешь говорить? Может
быть, ты получил приказание молчать? Все равно, твое молчание говорит мне больше, чем слова; я вижу,
какое отчуждение ко мне уже успели тебе внушить, ты
будешь совсем потерян для меня, если я предоставлю тебя этому влиянию еще хоть ненадолго. Встречи с матерью больше
не повторятся, я запрещаю их тебе; ты сегодня же уедешь со мной домой и останешься под моим надзором. Кажется ли тебе это жестоким или нет — так должно
быть, и ты
будешь повиноваться.
— Отец, этого ты
не можешь и
не должен мне приказывать! — горячо возразил он. — Она мне мать, которую я наконец нашел и которая одна в целом свете любит меня. Я
не позволю отнять ее у меня так,
как ее отняли у меня раньше. Я
не позволю принудить себя ненавидеть ее только потому, что ты ее ненавидишь! Грози, наказывай, делай что хочешь, но на этот раз я
не буду повиноваться, я
не хочу повиноваться.
— Твоя мать покинет Россию,
как только убедится, что ты и впредь
будешь оставаться вдали от нее, — отвечал он на этот раз без всякой жесткости в голосе, но совершенно твердо. — Ты можешь писать ей; я позволяю переписку с известными ограничениями, но личные встречи я
не могу и
не должен допускать.
— Оставь этот вопрос, — мрачно ответил он. — Я
не могу отвечать на него. Может
быть, впоследствии ты сам поймешь и оценишь мотивы, руководившие мною; теперь я
не могу избавить тебя от тяжелой необходимости сделать выбор — ты должен принадлежать кому-нибудь одному из нас, с другим надо расстаться. Покорись этому
не рассуждая,
как воле судьбы…
Сначала ты должен получить офицерский чин и в качестве офицера исполнить свой долг,
как и все твои товарищи, когда же ты достигнешь совершенных лет, я уже
не буду иметь власти над тобой — выходи, если хочешь, в отставку, но для меня известие о том, что мой единственный сын уклонился от военной службы,
будет смертельным ударом.
— В таком случае он
был бы негодяем, изменником своему слову, дезертиром, так
как он уже состоит на службе.
Не оскорбляй меня подобными предположениями, Сергей! Ведь ты говоришь о моем сыне.
С тех пор
как о ней знали
не они вдвоем, надо
было постоянно ожидать катастрофы. Вокруг в роще царствовала могильная тишина, нарушаемая шорохом шагов ходившей тревожно по траве женщины. Под деревьями уже стали ложиться тени, а над прудом, где
было еще светло, колебались облака тумана. По ту сторону пруда лежал луг, скрывавший своей обманчивой зеленью топкое болото. Там туман клубился еще гуще, серовато-белая масса его поднималась с земли и, волнуясь, расстилалась дальше. Оттуда несло сыростью.
— Пойдем со мной, Осип, — говорила она тем нежным, неотразимым тоном, который делал ее,
как и сына, чуть
не всемогущей. — Я давно все предвидела и все подготовила; ведь я знала, что день, подобный сегодняшнему, настанет. В получасе ходьбы отсюда ждет мой экипаж, он отвезет нас на ближайшую почтовую станцию, и раньше, чем в Зиновьеве догадаются, что ты
не вернешься, мы уже
будем с тобой далеко, далеко…
— Я знаю, каково бывает на душе у такого счастливца, ведь и я носила цепи, которые сама сковала себе в безумном ослеплении; но я разорвала бы их в первый же год, если бы
не было тебя. О,
как хороша свобода! Ты на собственном опыте убедишься в этом.
— Разве она
не понимает, что отец, конечно, скорее выведет сына на честную дорогу, нежели она, бездомная скиталица, разведенная жена…
Как бы она ни
была настроена враждебно против своего мужа, она
не может усомниться в одном, в его честных правилах… Где она
была восемь лет? Почему только теперь ей понадобился сын? Нет, это возмутительно… Мальчик погиб
не только для Ивана, он погиб для всех…
В 1744 году Елизавета Петровна вздумала приказать, чтобы на некоторых придворных маскарадах все мужчины являлись без масок, в огромных юбках и фижмах, одетые и причесанные,
как одевались дамы на куртагах. Такие метаморфозы
не нравились мужчинам, которые бывали оттого в дурном расположении духа. С другой стороны, дамы казались жалкими мальчиками. Кто
был постарее, тех безобразили толстые и короткие ноги.
Вельможи изыскивали в одеянии все, что
есть богаче, в столе — все, что
есть драгоценнее, в питье — все, что
есть реже, в услуге — возобновя древнюю многочисленность служителей, приложили к ней пышность их одежд. Экипажи заблистали золотом, дорогие лошади,
не столько удобные для езды,
как единственно для виду, впрягались в золоченые кареты. Дома стали украшаться позолотою, шелковыми обоями во всех комнатах, дорогою мебелью, зеркалами и прочее.
На другой день в квартире Гендрикова, или,
как ее называли в Глухове, «квартире министерской», собраны
были все полковники, бунчужные товарищи, полковые старшины, сотники, архиереи и все духовенство и им объявлено
было избрание гетмана Кирилла Григорьевича Разумовского, «а рядовых казаков при этом
не было».