Неточные совпадения
— И вечно ты, мать, с экивоками и разными придворными штуками, — с раздражением в голосе отвечал он. —
Знаешь ведь, что
не люблю я этого,
не первый год живем. «Отвадить по-деликатному или матери сказать», — передразнил он жену. — Ни то, ни другое, потому что все это
будет иметь вид, что мы боимся,
как бы дочернего жениха из рук
не выпустить, ловлей его пахнет, а это куда
не хорошо… Так-то, мать, ты это и сообрази… Катя-то у нас?
— Я уж и сама
не знаю,
как тут
быть… — убитым голосом пролепетала она.
Она стала думать,
как будет она счастлива, когда после разговора с ним сообщит Кате, что он далеко
не равнодушен к ней, что он только
не знал ее чувств к нему, а потому и свои чувства скрывал, боясь оскорбить ее их малейшим проявлением, что к ней, к Талечке, он ничего
не чувствует, кроме дружбы, братской привязанности, что избранница его — Катя, которую он готов хоть завтра вести к алтарю и назвать своею перед Богом и людьми.
Аракчеев заметил, что он, капитан, вероятно,
не знает,
как силен и строг Аракчеев, а потому,
как бы ему, капитану,
не досталось от графа еще хуже; но Иван Петрович,
будучи под влиянием винных паров, ответил, что
не боится ничего и лишь бы только увидеть ему Аракчеева, а уж тогда он ему выскажет все.
Пылкий и впечатлительный капитан Кудрин всецело разделял эту ненависть, питаемую фон Зееманом к «самодуру» и «дуболому»,
как обзывали они оба графа Алексея Андреевича, и лишь молодой Зарудин в этом
не сходился со своими друзьями и
был,
как мы
знаем, против бывшего тогда в ходу огульного обвинения графа Аракчеева.
Андрей Павлович
не удивился приезду к нему Николая Павловича, так
как знал о полученной записке и ожидал, что его друг
не скроет от него результата любовного послания, которого он
был случайным почтальоном.
Зная аккуратность своего сановитого возлюбленного, она,
как ей это ни
было тяжело, выучилась писать, хотя, конечно, далеко
не искусно, и в угоду графу, требовавшему, во имя идеи порядка, еженедельных рапортов по всем частям вверенного ей управления своим поместьем, хотя каракулями, но аккуратно отправляла ему собственноручные иероглифические отчеты.
— Образанцев» — «Каков он?» — «Он пожилой человек, может
быть,
не так
знает фронтовую службу, но говорят добрый и честный» — «Ну, слава Богу, — заметил Александр Павлович, — эти назначения настоящая лотерея, могли бы попасть опять на такого мерзавца,
как Аракчеев».
— Уж об этом я, матушка, доподлинно
не знаю, чай, конечно,
не без греха,
не девушка, да и
быль молодцу
не укор, только ежели сюда его занесло, все зазнобушки из головы вылетят,
как увидит он королевну-то нашу.
—
Знай раз навсегда, Наталья, что дела служебные и государственные
не бабьего разума дело, и никакого я вмешательства в них бабы
не потерплю, а тех дураков, которые с ними к тебе лазают, я от этого отучу по-свойски, — заметил ей Алексей Андреевич, когда она вторично, воспользовавшись его добрым расположением духа, заговорила о каком-то чиновнике, просившем похлопотать о повышении, так
как он обременен
был многочисленною семьею.
Я, матушка, побольше тебя в Бога верю и, кажись, взыскан за это Его святою милостью, да и Евангелие тоже
не раз читывал,
знаю, что вера без дел мертва
есть, только несчастье от лени и лодырничества тоже отличать могу, а твоих несчастных пороть надо да приговаривать: работай, работай — все несчастье их
как рукой снимет.
Не раздирающих душу сцен и горьких упреков боялся он, он
знал, что Настасья
не решится на них, хорошо памятуя то расстояние, которое существует между ними,
не боялся и предстоящего объяснения с нею, так
как никаких объяснений он ей
не был намерен давать, ей, холопке, взысканной его, графским, милостивым капризом.
—
Не будет, вот грех
какой, а может, Бог и пошлет, поправится ее сиятельство, летом на вольном воздухе.
Знаю ведь я, граф милостивый, сердцем чую, что ты женился из-за ребеночка, тогда еще мысль эта в голову тебе запала, когда открылся обман мой окаянный относительно Мишеньки.
— А то
какая же, разве
не знаешь!.. Раба, до гроба раба твоя, хочешь — со щами
ешь, хошь — с маслом пахтай… ни слова
не скажу, все снесу безропотно и ласку, и побои от руки твоей, родимый мой.
Тому, что Наталья Федоровна
не знала о существовании знаменитой фаворитки своего мужа, о чем
знала и говорила вся тогдашняя Россия и даже Европа, она
была обязана замкнутости своей девичьей жизни; отец и мать
не решились посвятить ее в это, даже когда она сделалась невестою графа, причем первый ограничился,
как мы видели, коротким объяснением с Алексеем Андреевичем, две горничные Натальи Федоровны, перешедшие с нею в дом графа, также находились относительно Минкиной в полной неизвестности.
— Горько мне
было, ох,
как горько,
как узнала я про графскую женитьбу,
не то горько, что женился он, его это дело, и дай ему Бог счастья, совета да любви,
не я, холопка, его
не стоющая, могла ему
быть помехою, а то горько, что
не сказал мне напрямки, что обзавестись хочет законной хозяюшкой, а сделал это как-то тайком да крадучись…
«
Как неизмеримо эта женщина счастливее, чем я! — думает Наталья Федоровна. — Она любит и любима! Хотя эта любовь и
не удовлетворила бы меня, но она
не знает иной и… довольна. У ней
есть ребенок! Надо непременно посмотреть его. У ней
есть, наконец, деятельность».
Ее удерживало от этого с одной стороны нежелание усугублять и так глубокое горе матери, потерявшей в лице Федора Николаевича
не только любимого мужа, но и искреннего друга, а с другой — она
знала, что открытие тайны ее супружеской жизни Дарье Алексеевне
было равносильно неизбежности окончательно разрыва с мужем, на последнее же Наталья Федоровна,
как мы видели, еще
не решалась.
— На Лазаревом кладбище, в церкви, нынче годовщина смерти моей матушки, я приехал помолиться на ее могиле и случайно увидел вас, распростертую, без чувств, у могилы вашего батюшки, кругом
не было ни души, я положительно растерялся и,
не зная, что делать, взял и принес вас сюда, так
как на дворе дождь…
Оправдалась она и в данном случае: болезнь Николая Павловича оказалась очень кстати, она помогла скрыть его покушение на свою жизнь от начальства, так
как за время ее от незначительного поранения виска
не осталось и следа, хотя,
как мы
знаем из слов Бахметьевой, это
не совсем осталось тайной для петербургского общества, и рассказ об этом с разными прикрасами довольно долго циркулировал в гвардейских полках и в великосветских гостиных, но затем о нем забыли, на сцену выступили другие злобы дня, главная из которых
была предстоящая вновь война с Наполеоном,
как бы предугаданная русским обществом и войском ранее, нежели она стала известна правительственным сферам.
Столкновений с Настасьей графиня
не опасалась; она слишком хорошо поняла ее и
знала, что эта женщина, в силу своего врожденного ума и такта,
будет,
как и в прошлое лето, искусно избегать ее.
В описываемое нами время это уже
была не та стройненькая, смуглая хорошенькая девочка,
какою мы
знали ее семь лет тому назад, а вполне и роскошно развившаяся девушка с черной
как смоль косою, с матовым цветом лица, с ярким румянцем на щеках, покрытых нежным пушком, но с прежними красиво разрезанными глубокими темно-коричневыми глазами, полузакрытыми длинными ресницами и украшенными дугами соболиных бровей.
Это
было, впрочем, делом одного мгновения. Она снова прочла в глазах Николая Павловича, неотводно устремленных на нее, ту немую мольбу, которая заставила ее продолжить с ним свидание в церкви святого Лазаря семь лет тому назад. Она прочла в этих глазах,
как и тогда, и то, что он никогда
не заикнется ей о своей любви и
не покажет ей, что
знает о ее сочувствии ему.
Это исчезновение живого человека
было, на самом деле, до того полно и бесследно, что Ольга Николаевна Хвостова, ничего, кстати сказать,
не знавшая о делах сына и радовавшаяся лишь его успехам по службе, так
как Петр Валерианович хотя писал ей, исполняя ее желание,
не менее раза в неделю, но письма его
были коротки, уведомляли лишь о том, что он жив и здоров или же о каком-нибудь важном случае его жизни,
как то: получение чина, ордена — встревоженная его продолжительным и ничем необъяснимым молчанием, сама поехала в Новгород и там
узнала лишь, что сына ее куда-то увезли, но куда — этого
не мог ей никто сказать, так
как никто этого, и на самом деле,
не знал.
Ольга Николаевна
знала последнее по опыту, так
как была у начальника губернии, но
не узнала от него ничего.
Граф Алексей Андреевич
был как нельзя более доволен его воспитанием. Ребенок
знал Париж,
не видав его, знаком
был с образом жизни французов, англичан и итальянцев. Немцев он
не любил в образе своего учителя, а потому мало ими занимался.
Ему
не хотелось ехать к ним,
не хотелось их видеть — они сделались ему ненавистны, но
как бы то ни
было, надо
было узнать истину.
— Знать-то, я
знаю,
как мне
не знать?.. Да
не было бы мне чего от Настасьи Федоровны.
Не узнала бы она,
как я скажу тебе об этом всю правду.
«
Как, — думал Шумский, идя от архимандрита, — меня смеют трактовать
как какого-нибудь пришельца? Разве
не знают они, кто
был Шумский в оное и весьма недалекое время. Можно ли так бесцеремонно обращаться с бывшим офицером, флигель-адъютантом… Конечно, теперь я
не состою им, но все же бывал, да и теперь все же я отставной поручик, а
не кто-нибудь…»
— Всякий ответ с моей стороны
был бы только уступкою. Вам довольно
знать, что мой долг и мое сочувствие к семейству, живущему в этом доме, дают мне право делать вопросы, на которые,
как кажется, вы
не знаете, что отвечать.
Это письмо,
не дошедшее до нас, кажется, имело целью предупредить великого князя Николая Павловича, что усопший император перед смертью
не сказал и
не написал ничего относительно какого-либо изменения в порядке престолонаследования, так
как князь Волконский, вероятно,
знал, что Александр I несколько лет тому назад занят
был необходимостью самому назначить себе преемника.
Николай Павлович стал
было расспрашивать его о подробностям заговора, но Ростовцев холодно ответил, что
не назовет по имени никого, так
как и сам имеет смутные и, может
быть, ошибочные сведения, но что великий князь должен
знать, что число приверженцев политических реформ в России весьма велико.
При вступлении этом совершилось все очень просто.
Не было ни клятв, ни таинственности, от него отобрали лишь простую собственноручную расписку. С
каким сильным волнением подписал он эту расписку, хотя
знал, по прочтенной им «Зеленой Книги» — так называли устав союза — что эта расписка вслед за ее подписью должна
быть сожжена.
Подпоручик Яков Иванович Ростовцев, открывший,
как мы
знаем, великому князю Николаю Павловичу существование готового вспыхнуть заговора,
был совершенно чужд ему и
не знал ни его целей, ни разветвлений: он угадал только, что заговор этот давно существовал и что обстоятельства давали ему в руки опасное оружие против императорского правительства. Он
узнал также по счастливому случаю имена главных заговорщиков.
— Нет, я
знаю, поэтому и попросила вас; по завещанию я сделала, простите, без вашего согласия, вас полною распорядительницей моей воли… это так и должно
быть, так
как есть должники, которые должны
не мне, а вам, вы давали деньги.
—
Есть у меня тут девушка Зоя, хорошая, честная девушка, оставила я ей по завещанию три тысячи рублей, но куда она денется,
не знаю, очень меня беспокоит ее судьба. Ежели здесь останется, приедет племянник, человек молодой, а у ней много в глазах… этого… плотского…
как я опасаюсь…
— Нет…
Как же я могу
знать их… я ни разу
не была в Петербурге, — спокойно ответила Белоглазова.
— Вы, может
быть, думаете, что я сошел с ума, — ну, так
знайте же, что
не далее,
как час тому назад, я лицом к лицу встретился с Екатериной Петровной Бахметьевой на Кузнецком мосту… Я всегда говорил, что она жива, вот и вышло по-моему…
— Очень может
быть, что это жена ее сына — он при отставке произведен в полковники, — равнодушно заметила Наталья Федоровна. — Что же касается до того, что это
не кто иная,
как Катя Бахметьева, то это вздор, я
узнаю в этом пылкое воображение Николая Павловича…
— Ни слова… Я
не хочу
знать твоего прошлого, я
знаю тебя второй год такую,
как ты
есть, и такую я люблю тебя.
— Мы видим из речей ваших, — перебили его поселяне, — что вы еще ничего
не знаете и имеете простую душу; посмотрите,
как нас морят; в магазине, верно, весь хлеб отравлен; нет места, где бы
не было положено яду. Страшно подойти к колодцам; куда ни пойдешь, везде думай о смерти — и от кого? От начальников, ведь нам все открыл Богоявленский.
— Мы вас ни в чем
не виним и
знаем, что вы имеете простую душу, но хотим обеспокоить вопросом:
какая у вас
была подписка на холеру?
«Что побудило его на самозванство? Вероятно, преступление… Но
какое? Надо
узнать… Если он проговорится, тогда шансы в борьбе у нас
будут равны… Тогда я перестану бояться его и откуплюсь даже сравнительно малою суммой, а
не то пригрожу».
Читатель, без сомнения, догадался, что Сергей Дмитриевич под угрозой увез Екатерину Петровну из Москвы на самом деле
не для нежных воспоминаний сладких поцелуев прошлого, а лишь для того, чтобы обеспечить себе привольное будущее: он ни на минуту
не задумался уничтожить когда-то близкую ему женщину, которая стояла преградой к получению его сыном Евгением, опекуном которого он
будет состоять
как отец, наследства после
не нынче-завтра могущего умереть Петра Валерьяновича Хвостова, — Талицкий навел о состоянии его здоровья самые точные справки, — завещавшего все свое громадное состояние своей жене Зое Никитишне, в которой он, Сергей Дмитриевич, с первого взгляда
узнал Катю Бахметьеву.