Неточные совпадения
В пользу же в частности женитьбы именно на Мисси (Корчагину звали Мария и,
как во всех семьях известного круга, ей дали прозвище) —
было, во-первых, то, что она
была породиста и во всем, от одежды до манеры говорить, ходить, смеяться, выделялась от простых людей
не чем-нибудь исключительным, а «порядочностью», — он
не знал другого выражения этого свойства и ценил это свойство очень высоко; во-вторых, еще то, что она выше всех других людей ценила его, стало
быть, по его понятиям, понимала его.
Так что доводов
было столько же за, сколько и против; по крайней мере, по силе своей доводы эти
были равны, и Нехлюдов, смеясь сам над собою, называл себя Буридановым ослом. И всё-таки оставался им,
не зная, к
какой из двух вязанок обратиться.
Но она напрасно боялась этого: Нехлюдов, сам
не зная того, любил Катюшу,
как любят невинные люди, и его любовь
была главной защитой от падения и для него и для нее.
Он чувствовал, что влюблен, но
не так,
как прежде, когда эта любовь
была для него тайной, и он сам
не решался признаться себе в том, что он любит, и когда он
был убежден в том, что любить можно только один paз, — теперь он
был влюблен,
зная это и радуясь этому и смутно
зная, хотя и скрывая от себя, в чем состоит любовь, и что из нее может выйти.
В том состоянии сумасшествия эгоизма, в котором он находился, Нехлюдов думал только о себе — о том, осудят ли его и насколько, если
узнают, о том,
как он с ней поступил, a
не о том, что она испытывает и что с ней
будет.
В глубине, в самой глубине души он
знал, что поступил так скверно, подло, жестоко, что ему, с сознанием этого поступка, нельзя
не только самому осуждать кого-нибудь, но смотреть в глаза людям,
не говоря уже о том, чтобы считать себя прекрасным, благородным, великодушным молодым человеком,
каким он считал себя. А ему нужно
было считать себя таким для того, чтобы продолжать бодро и весело жить. А для этого
было одно средство:
не думать об этом. Так он и сделал.
Только один раз, когда после войны, с надеждой увидать ее, он заехал к тетушкам и
узнал, что Катюши уже
не было, что она скоро после его проезда отошла от них, чтобы родить, что где-то родила и,
как слышали тетки, совсем испортилась, — у него защемило сердце.
В зале
были новые лица — свидетели, и Нехлюдов заметил, что Маслова несколько раз взглядывала,
как будто
не могла оторвать взгляда от очень нарядной, в шелку и бархате, толстой женщины, которая, в высокой шляпе с большим бантом и с элегантным ридикюлем на голой до локтя руке, сидела в первом ряду перед решеткой. Это,
как он потом
узнал,
была свидетельница, хозяйка того заведения, в котором жила Маслова.
Председатель, который гнал дело
как мог скорее, чтобы
поспеть к своей швейцарке, хотя и
знал очень хорошо, что прочтение этой бумаги
не может иметь никакого другого следствия,
как только скуку и отдаление времени обеда, и что товарищ прокурора требует этого чтения только потому, что он
знает, что имеет право потребовать этого, всё-таки
не мог отказать и изъявил согласие. Секретарь достал бумагу и опять своим картавящим на буквы л и р унылым голосом начал читать...
Она
не только
знает читать и писать, она
знает по-французски, она, сирота, вероятно несущая в себе зародыши преступности,
была воспитана в интеллигентной дворянской семье и могла бы жить честным трудом; но она бросает своих благодетелей, предается своим страстям и для удовлетворения их поступает в дом терпимости, где выдается от других своих товарок своим образованием и, главное,
как вы слышали здесь, господа присяжные заседатели, от ее хозяйки, умением влиять на посетителей тем таинственным, в последнее время исследованным наукой, в особенности школой Шарко, свойством, известным под именем внушения.
По всему тому, что происходило на судебном следствии, и по тому,
как знал Нехлюдов Маслову, он
был убежден, что она
не виновна ни в похищении ни в отравлении, и сначала
был и уверен, что все признают это; но когда он увидал, что вследствие неловкой защиты купца, очевидно основанной на том, что Маслова физически нравилась ему, чего он и
не скрывал, и вследствие отпора на этом именно основании старшины и, главное, вследствие усталости всех решение стало склоняться к обвинению, он хотел возражать, но ему страшно
было говорить за Маслову, — ему казалось, что все сейчас
узнают его отношения к ней.
Хотя Нехлюдов хорошо
знал и много paз и за обедом видал старого Корчагина, нынче как-то особенно неприятно поразило его это красное лицо с чувственными смакующими губами над заложенной за жилет салфеткой и жирная шея, главное — вся эта упитанная генеральская фигура. Нехлюдов невольно вспомнил то, что
знал о жестокости этого человека, который, Бог
знает для чего, — так
как он
был богат и знатен, и ему
не нужно
было выслуживаться, — сек и даже вешал людей, когда
был начальником края.
Дело велось точно так же,
как и вчерашнее, со всем арсеналом доказательств, улик, свидетелей, присяги их, допросов, экспертов и перекрестных вопросов. Свидетель-городовой на вопросы председателя, обвинителя, защитника безжизненно отрубал: «так точно-с», «
не могу
знать» и опять «так точно»…, но, несмотря на его солдатское одурение и машинообразность, видно
было, что он жалел мальчика и неохотно рассказывал о своей поимке.
«Такое же опасное существо,
как вчерашняя преступница, — думал Нехлюдов, слушая всё, что происходило перед ним. — Они опасные, а мы
не опасные?.. Я — распутник, блудник, обманщик, и все мы, все те, которые,
зная меня таким, каков я есмь,
не только
не презирали, но уважали меня? Но если бы даже и
был этот мальчик самый опасный для общества человек из всех людей, находящихся в этой зале, то что же, по здравому смыслу, надо сделать, когда он попался?
В поле, под ногами,
не было видно дороги, а в лесу
было черно,
как в печи, и Катюша, хотя и
знала хорошо дорогу, сбилась с нее в лесу и дошла до маленькой станции, на которой поезд стоял 3 минуты,
не загодя,
как она надеялась, а после второго звонка.
Нехлюдов
был удивлен,
каким образом надзиратель, приставленный к политическим, передает записки, и в самом остроге, почти на виду у всех; он
не знал еще тогда, что это
был и надзиратель и шпион, но взял записку и, выходя из тюрьмы, прочел ее. В записке
было написано карандашом бойким почерком, без еров, следующее...
— Что он у вас спрашивает, кто вы? — спросила она у Нехлюдова, слегка улыбаясь и доверчиво глядя ему в глаза так просто,
как будто
не могло
быть сомнения о том, что она со всеми
была,
есть и должна
быть в простых, ласковых, братских отношениях. — Ему всё нужно
знать, — сказала она и совсем улыбнулась в лицо мальчику такой доброй, милой улыбкой, что и мальчик и Нехлюдов — оба невольно улыбнулись на ее улыбку.
Нехлюдов стал спрашивать ее о том,
как она попала в это положение. Отвечая ему, она с большим оживлением стала рассказывать о своем деле. Речь ее
была пересыпана иностранными словами о пропагандировании, о дезорганизации, о группах и секциях и подсекциях, о которых она
была, очевидно, вполне уверена, что все
знали, а о которых Нехлюдов никогда
не слыхивал.
— Mнe Мика говорил, что вы заняты в тюрьмах. Я очень понимаю это, — говорила она Нехлюдову. — Мика (это
был ее толстый муж, Масленников) может иметь другие недостатки, но вы
знаете,
как он добр. Все эти несчастные заключенные — его дети. Он иначе
не смотрят на них. Il est d’une bonté [Он так добр…]…
На другой день условие домашнее
было подписано, и, провожаемый пришедшими выборными стариками, Нехлюдов с неприятным чувством чего-то недоделанного сел в шикарную,
как говорил ямщик со станции, троечную коляску управляющего и уехал на станцию, простившись с мужиками, недоумевающе и недовольно покачивавшими головами. Нехлюдов
был недоволен собой. Чем он
был недоволен, он
не знал, но ему все время чего-то
было грустно и чего-то стыдно.
И вдруг Нехлюдов вспомнил, что точно так же он когда-то давно, когда он
был еще молод и невинен, слышал здесь на реке эти звуки вальков по мокрому белью из-за равномерного шума мельницы, и точно так же весенний ветер шевелил его волосами на мокром лбу и листками на изрезанном ножом подоконнике, и точно так же испуганно пролетела мимо уха муха, и он
не то что вспомнил себя восемнадцатилетним мальчиком,
каким он
был тогда, но почувствовал себя таким же, с той же свежестью, чистотой и исполненным самых великих возможностей будущим и вместе с тем,
как это бывает во сне, он
знал, что этого уже нет, и ему стало ужасно грустно.
—
Как же, на деревне, никак
не могу с ней справиться. Шинок держит.
Знаю и обличаю и браню ее, а коли акт составить — жалко: старуха, внучата у ней, — сказал приказчик всё с той же улыбкой, выражавшей и желание
быть приятным хозяину и уверенность в том, что Нехлюдов, точно так же
как и он, понимает всякие дела.
Денежные же милостыни, которые раздавал здесь Нехлюдов,
были вызваны тем, что он здесь в первый раз
узнал ту степень бедности и суровости жизни, до которой дошли крестьяне, и, пораженный этой бедностью, хотя и
знал, что это неразумно,
не мог
не давать тех денег, которых у него теперь собралось в особенности много, так
как он получил их и за проданный еще в прошлом году лес в Кузминском и еще задатки за продажу инвентаря.
Как и все люди его круга и времени, он без малейшего усилия разорвал своим умственным ростом те путы религиозных суеверий, в которых он
был воспитан, и сам
не знал, когда именно он освободился.
Он и
был твердо уверен в своей правоте,
как не может
не быть уверен в правоте здравого смысла всякий образованный человек нашего времени, который
знает немного историю,
знает происхождение религии вообще и о происхождении и распадении церковно-христианской религии.
И от этого у него всегда
были грустные глаза. И от этого, увидав Нехлюдова, которого он
знал тогда, когда все эти лжи еще
не установились в нем, он вспомнил себя таким,
каким он
был тогда; и в особенности после того
как он поторопился намекнуть ему на свое религиозное воззрение, он больше чем когда-нибудь почувствовал всё это «
не то», и ему стало мучительно грустно. Это же самое — после первого впечатления радости увидать старого приятеля — почувствовал и Нехлюдов.
Не зная,
какие расходы
будут предстоять ему при его поездке в Сибирь, он
не решился еще лишиться этого дохода, хотя наполовину убавил его.
— Невинны просто в прямом смысле слова,
как невинна эта женщина в отравлении,
как невинен крестьянин, которого я
узнал теперь, в убийстве, которого он
не совершал;
как невинны сын и мать в поджоге, сделанном самим хозяином, которые чуть
было не были обвинены.
Он
знал еще твердо и несомненно,
узнав это прямо от Бога, что люди эти
были точно такие же,
как и он сам,
как и все люди, и что поэтому над этими людьми
было кем-то сделано что-то дурное — такое, чего
не должно делать; и ему
было жалко их, и он испытывал ужас и перед теми людьми, которые
были закованы и обриты, и перед теми, которые их заковали и обрили.
— Ну, вот таким манером, братец ты мой, узналось дело. Взяла матушка лепешку эту самую, «иду, — говорит, — к уряднику». Батюшка у меня старик правильный. «Погоди, — говорит, — старуха, бабенка — робенок вовсе, сама
не знала, что делала, пожалеть надо. Она, може, опамятуется». Куды тебе,
не приняла слов никаких. «Пока мы ее держать
будем, она, — говорит, — нас,
как тараканов, изведет». Убралась, братец ты мой, к уряднику. Тот сейчас взбулгачился к нам… Сейчас понятых.
С тех пор
как Катюша
узнала ее, она видела, что где бы она ни
была, при
каких бы ни
было условиях, она никогда
не думала о себе, а всегда
была озабочена только тем,
как бы услужить, помочь кому-нибудь в большом или малом.
Но,
узнав их ближе и всё то, что они часто безвинно перестрадали от правительства, он увидал, что они
не могли
быть иными,
как такими,
какими они
были.
Узнав их ближе, Нехлюдов убедился, что это
не были сплошные злодеи,
как их представляли себе одни, и
не были сплошные герои,
какими считали их другие, а
были обыкновенные люди, между которыми
были,
как и везде, хорошие и дурные и средние люди.
— Ну, и без этого обойдемся, — сказал офицер, поднося откупоренный графинчик к стакану Нехлюдова. — Позволите? Ну,
как угодно. Живешь в этой Сибири, так человеку образованному рад-радешенек. Ведь наша служба, сами
знаете, самая печальная. А когда человек к другому привык, так и тяжело. Ведь про нашего брата такое понятие, что конвойный офицер — значит грубый человек, необразованный, а того
не думают, что человек может
быть совсем для другого рожден.
Он
знал, что в том положении, в которое они
были поставлены, нельзя
было не быть такими,
как они, и всё-таки
не мог подавить своего отвращения к ним.
Узнав ближе тюрьмы и этапы, Нехлюдов увидал, что все те пороки, которые развиваются между арестантами: пьянство, игра, жестокость и все те страшные преступления, совершаемые острожниками, и самое людоедство —
не суть случайности или явления вырождения, преступного типа, уродства,
как это наруку правительствам толкуют тупые ученые, а
есть неизбежное последствие непонятного заблуждения о том, что люди могут наказывать других.
Все
были не только ласковы и любезны с Нехлюдовым, но, очевидно,
были рады ему,
как новому и интересному лицу. Генерал, вышедший к обеду в военном сюртуке, с белым крестом на шее,
как с старым знакомым, поздоровался с Нехлюдовым и тотчас же пригласил гостей к закуске и водке. На вопрос генерала у Нехлюдова о том, что он делал после того,
как был у него, Нехлюдов рассказал, что
был на почте и
узнал о помиловании того лица, о котором говорил утром, и теперь вновь просит разрешения посетить тюрьму.
— Ты делай свое, а их оставь. Всяк сам себе. Бог
знает, кого казнить, кого миловать, а
не мы
знаем, — проговорил старик. —
Будь сам себе начальником, тогда и начальников
не нужно. Ступай, ступай, — прибавил он, сердито хмурясь и блестя глазами на медлившего в камере Нехлюдова. — Нагляделся,
как антихристовы слуги людьми вшей кормят. Ступай, ступай!