Неточные совпадения
Может быть, Елизавета Андреевна так быстро и согласилась, чтобы воспользоваться этим случаем и отдалить время разлуки с сыном. В Москву он должен был ехать к родным и прекословить его отправке
она не имела оснований.
Значит, он его
не застанет врасплох, значит, предстоит борьба и кто еще выйдет из
нее победителем; у «железного графа» было, это сознавал фон Зееман, много шансов, хотя и удар, ему приготовленный, был рассчитан и обдуман, но приготовлявшие его главным образом надеялись на неожиданность, на неподготовленность противника.
— И какому заморскому принцу вы
ее в жены готовите? —
не без ядовитости спрашивали собравшиеся нередко у гостеприимных Хомутовых их знакомые, все больше такие же, как Дарья Алексеевна, отставные полковые дамы с мужьями, сослуживцами Федора Николаевича.
— И какому там принцу, что вы
не скажете! Талечка у меня совсем еще ребенок и
ей о замужестве помышлять рано, — отпарировала всегда Дарья Алексеевна.
— Вы при ней-то этого
не сморозьте, я-то ко всем вашим плоскостям привыкла, — раздражалась уже резко Дарья Алексеевна,
не стеснявшаяся вообще ни в выражениях, ни в манерах, что было принято тогда в кругу полковых дам, которых
она в этом отношении всех затыкала за пояс, за что от кавалеров заслужила прозвище «бой-барыни».
Стройненькая, высокая, смышленая далеко
не по летам,
она явно носила на себе печать рано развивающихся детей Востока.
Этот-то восточный тип ребенка давал большую вероятность рассказам Дарьи Алексеевны, что он для
нее совершенно чужой, но что любит
она его как родного и никакой разницы между Талечкой и им
не делает.
Она сама была
ее крестной матерью и сама,
не досыпая ночей, выходила хилого и болезненного ребенка.
Она была далеко
не красавица, но
ее симпатичное, свежестью молодости и здоровья блиставшее личико, окруженное густыми темно-каштановыми волосами, невольно останавливало на себе внимание своим чарующим выражением доброты и непорочности, и лишь маленькая складочка на лбу над немного вздернутым носиком, появлявшаяся в редкие минуты раздражения, указывала на сильный характер, на твердость духа в этом хрупком, миниатюрном тельце.
Никто
не дал бы
ей восемнадцатого года, который шел
ей в момент нашего рассказа.
С детства окружавшее
ее непомерное баловство, исполнение, даже предупреждение всех
ее малейших желаний,
не развили в
ней, что бывает лишь в единичных случаях, своеволия и каприза,
не сделали из
нее тиранки-барышни, типа балованной помещичьей дочки, в то время заурядного.
Напротив, окружающее
ее довольство порождало в
ней желание доставить его в большей или меньшей степени всем,
не только зависимым от
ней по своему положению людям, но и посторонним, так или иначе с
ней сталкивавшимся.
За это-то
не только дворовые люди и крестьяне, но и все окольные бедняки звали
ее не иначе, как «ненаглядной кралечкой», «ангелом-барышней» и в глаза и за глаза желали
ей всех благ мира сего, да жениха — заморского принца и куль червонцев.
Талечка, на самом деле, и по наружности, и по внутреннему своему мировоззрению была им. Радостно смотрела
она на мир Божий, с любовью относилась к окружающим
ее людям, боготворила отца и мать, нежно была привязана к Лидочке, но вне этих трех последних лиц, среди знакомых молодых людей, посещавших, хотя и
не в большом количестве, их дом,
не находилось еще никого, кто бы заставил
не так ровно забиться
ее полное общей любви ко всему человечеству сердце.
Выросшая среди походной жизни родителей, почти без подруг,
она и этим обыкновенным для других способом
не могла узнать многое из того, что делает в наше время, даже часто преждевременно, из ребенка женщину.
В
ней не было поэтому даже намека на малейшее кокетство, но это его полное отсутствие делало
ее еще более очаровательной.
Воспитание Наталья Федоровна получила чисто домашнее: русской грамоте и закону Божьему, состоявшему в чтении Евангелии и изучении молитв, обучала
ее мать, а прочим наукам и французскому языку, которого
не знала Дарья Алексеевна, нанятая богобоязненная старушка-француженка Леонтина Робертовна Дюран, которую все в доме в лицо звали мамзель, а заочно Левонтьевной.
Леонтина Робертовна, сама
не особенно сведущая в разных науках, добросовестно, однако, передавала своей ученице, к которой
она привязалась всем своим пылким стародевственным сердцем, скудный запас своих знаний, научила
ее практике французского языка и давала для чтения книги из своей маленькой библиотеки.
Из этих книг молодая девушка
не могла почерпнуть ни малейшего знания жизни,
не могла
она почерпнуть их и из бесед со своей воспитательницей, идеалисткой чистейшей воды, а лишь вынесла несомненную склонность к мистицизму, идею о сладости героических самопожертвований, так как любимыми героинями m-lle Дюран были, с одной стороны, Иоанна Д'Арк, а с другой — героиня современных событий во Франции, «святая мученица» — как называла
ее Леонтина Робертовна — Шарлотта Корде.
С кольцом из волос Шарлотты Корде — в подлинности последних
она, как и покойная, ни на минуту
не сомневалась — Талечка дала клятву
не расставаться всю свою жизнь.
Жизнь
ее протекала в родительском доме с поражающим однообразием: сегодня было совершенно похоже на завтра, и ни один день
не вносил ничего нового в сумму пережитых впечатлений.
Круг знакомых хотя и был довольно большой, но состоял преимущественно из подруг
ее матери — старушек и из сослуживцев
ее отца — отставных военных. У тех и других были свои специальные интересы, свои специальные разговоры, которыми
не интересовалась и которых даже
не понимала молодая девушка.
Сначала дичившаяся его, Талечка с течением времени привыкла к нему, стала разговорчивее и откровеннее, но в
ее детских глазках он никогда
не мог прочесть ни малейшего смущения даже в ответ на бросаемые им порой страстные, красноречивые взгляды — ясно было, что ему ни на мгновение
не удалось нарушить сердечный покой молодой девушки,
не удалось произвести ни малейшей зыби на зеркальной поверхности
ее души.
Это обстоятельство привлекало его к
ней с еще большею силою, но вместе с тем сделало его крайне сдержанным и осторожным: он как бы стал бояться
не только словами, но даже взглядом святотатственно проникнуть в святая святых этой непорочной чистой девушки, казавшейся ему
не от мира сего.
Пример Франции, доведенной этим учением
ее энциклопедистов до кровавой революции, был грозным кошмаром и для русского общества, и хотя государь Александр Павлович, мягкий по натуре,
не мог, конечно, продолжать внутренней железной политики своего отца, но все-таки и в его царствовании были приняты некоторые меры, едва ли, впрочем, лично в нем нашедшие свою инициативу, для отвлечения молодых умов, по крайней мере, среди военных, от опасных учений и идей, названных даже великою Екатериной в конце
ее царствования «энциклопедическою заразою».
Все
ее прелестное, нежное личико, обрамленное, как бы сиянием, светло-золотистыми волосами, красноречиво говорило, что
ее интересует собственно
не содержание, а самый процесс разговора, да и в последнем случае только со стороны красивого гвардейца.
Она наивно
не спускала глаз с его стройной фигуры, с его выразительного матово-бледного лица, оттененного небольшими, но красивыми и выхоленными черными усиками и слегка вьющимися блестящими волосами на голове, с его, как бы выточенного из слоновой кости, лба и сверкающих из-под как будто вырисованных густых бровей больших, умных карих глаз.
Если бы все внимание Николая Павловича
не было сосредоточено исключительно на его собеседнице, то он несомненно обратил бы внимание на восторженное, оживленное, казалось, беспричинной радостью лицо молодой девушки и, быть может, сразу бы разгадал тайну
ее чересчур откровенного сердца.
Исключительное внимание молодого гвардейца к их дочери
не ускользнуло от стариков Хомутовых, или, вернее сказать, от зоркого глаза Дарьи Алексеевны, как
не ускользнуло от
нее и поведение относительно Зарудина молодой Бахметьевой.
— Наша-то? Да разве наша в этих делах что-нибудь смыслит? Ребенок ведь сущий, хотя и восемнадцатый год, пора, когда наши матери по трое детей имели, глядит ему в рот, что он скажет, и сама сейчас словами засыплет, а чтобы на нежные взгляды его внимание обратить или улыбочкой ответить… с
нее это и
не спрашивай… — с оттенком горечи заметила Дарья Алексеевна.
— Что это, мать, ты как будто недовольна, что дочь на шею мужчине
не вешается?
Ей и
не след,
не чета
она у нас Бахметьевской… — строго заметил Федор Николаевич.
— А может, он
ей и
не нравится?
— Вот то-то и оно… Этого-то мне допытаться и хочется, а как приступиться, ума
не приложу. С Талечкой говорить без толку
не приходится, а, между тем, лучшей для
ней партии и желать нечего — человек он хороший, к старшим почтительный,
не то что все остальные петербургские блазни, кажись бы в старых девках дочь свою сгноила, чем их на ружейный выстрел к
ней подпустила бы. К тому же и рода он хорошего, а со стариком вы приятели.
Дарья Алексеевна поняла, несмотря на шутливый тон мужа, что он высказал свое бесповоротное решение, поняла также, что перспектива свадьбы
ее дочери с молодым Зарудиным была далеко
не благоприятна Федору Николаевичу.
— Ну и пусть ходит, Талечка
ее любит, и
ей с
ней все веселее, чем одной-то с книгами… Еще ум за разум зайдет,
не в час будет сказано… А теперь, старуха, пойдем чай пить!.. — уже более ласково сказал он.
— А ты… ты
не притворяешься? — снова спросила молодая девушка, и слезы вновь градом посыпались из
ее глаз.
Талечка слушала
ее с прежним удивленно-вопросительным взглядом своих чудных, детских глаз. Действительно, Катя заметно за последнее время осунулась и побледнела, чего Наталья Федоровна, видя свою подругу чуть ли
не каждый день, прежде и
не заметила.
— Я уж и сама
не знаю, как тут быть… — убитым голосом пролепетала
она.
— Точно сама ты до сих пор
не знала этого… — подозрительно взглянула на
нее Екатерина Петровна.
— Ты и впрямь
не любишь его? — робко заметила
она после довольно продолжительной паузы.
Катя за столом сидела положительно как на иголках,
она с нетерпением ожидала окончания чаепития, чтобы снова удалиться с Талечкой в
ее комнату, но это, по-видимому,
не входило совершенно в планы последней и
она, к величайшему огорчению Кати, отказавшейся после второй выпитой
ею чашки, пила их несколько, и пила, что называется, с прохладцем,
не замечая, нечаянно или умышленно, бросаемых на
нее подругой красноречивых взглядов.
— Завтра
не приходи, а послезавтра я буду у тебя, — успела шепнуть
ей последняя, провожая в переднюю.
— Ради Бога,
не делай… — начала было
она, но Талечка остановила
ее, нежно сказав...
Не дешево досталось Наталье Федоровне
ее наружное спокойствие во время чая.
На
ее уход
не было со стороны родителей обращено особенного внимания, так как был уже десятый час вечера, в доме же ложились рано.
Разговор с Бахметьевой
не на шутку взволновал
ее, хотя
она постаралась
не показать
ей этого, что
ей, как мы видели, и удалось совершенно.
Талечка боялась, чтобы
ее волнение
не было истолковано подругой в смысле, могущем усилить
ее сердечную боль.
Наталья Федоровна сама
не понимала причину охватившего
ее волнения, которое, когда
она осталась одна, разделась и бросилась в постель, стараясь уснуть,
не только
не уменьшалось, но все более и более росло, угрожая принять прямо болезненные размеры. Голова
ее горела, кровь приливала к сердцу, и мысли одна несуразнее другой проносились в
ее, казалось
ей, клокочущем мозгу.
«Катя любит его… худеет, страдает, так вот что значит эта любовь… грешная, земная!.. Небесная любовь к человечеству, любовь, ведущая к самоотречению,
не имеет своим следствием страдания,
она, напротив, ведет к блаженству,
она сама — блаженство! А он? Он,
она говорит,
не любит
ее… он любит меня…
она уверяет, что это правда… А я?»
«Я солгала, я солгала Кате, сказав, что
не люблю его, — в ужасе вскакивала
она с постели. — Я… я… тоже люблю… Теперь я понимаю это!
Она,
она сама растолковала мне… Но он? Он — Катя преувеличивает — он
не думает любить меня…»