Неточные совпадения
Оно было так коротко, и конец
его был так ужасен, что воспоминания о
нем не доставят мне отрады, о нет!
Отчего она сегодня так долго
не идет? Вот уже три месяца, как я пришел в себя после того дня. Первое лицо, которое я увидел, было лицо Сони. И с тех пор она проводит со мной каждый вечер. Это сделалось для нее какой-то службой. Она сидит у моей постели или у большого кресла, когда я в силах сидеть, разговаривает со мною, читает вслух газеты и книги. Ее очень огорчает, что я равнодушен к выбору чтения и предоставляю
его ей.
Я был совершенно свободен; опекун, человек, занятый своими огромными делами, в своих заботах обо мне ограничивался только выдачей мне денег, в количестве, по
его мнению, необходимом для того, чтобы я
не бедствовал.
Тот, кто
не художник,
не может испытать тяжелого и сладкого волнения, с каким первый раз приступаешь к новому холсту, чтобы начертить на
нем свое создание.
То есть
они, собственно говоря, были. Я выбрал, как, мне показалось, наиболее подходящую из нескольких особ, занимающихся этим делом в Петербурге, и начал усердно работать. Но, боже мой, как
не похожа была эта Анна Ивановна на взлелеянное мною создание, так ясно представлявшееся моим закрытым глазам! Она позировала прекрасно, она
не шевелилась по часу и добросовестно зарабатывала свой рубль, чувствуя большое удовольствие от того, что ей можно было стоять на натуре в платье и
не обнажать своего тела.
Она сделалась натурщицей всего только месяца два и
не могла еще привыкнуть к своему ремеслу. Русские девушки, кажется, и никогда
не могут к
нему привыкнуть.
Я снял холст с мольберта и поставил
его в угол лицом к стене. Неудача сильно поразила меня. Помню, что я даже схватил себя за волосы. Мне казалось, что и жить-то
не стоит, задумав такую прекрасную картину (а как она была хороша в моем воображении!) и
не будучи в состоянии написать ее. Я бросился на кровать и с горя и досады старался заснуть.
Соня совсем
не похожа на Шарлотту. Она неспособна наносить раны. Она любит больше лечить
их и чудесно делает это.
Он мельком взглянул на меня и продолжал писать; упорная мысль, видимо, владела
им в эту минуту, и
он не хотел оторваться от работы,
не передав ее бумаге.
Его правильный, холодный профиль мне был хорошо знаком:
не раз я зачерчивал
его в свой альбом, однажды даже написал с
него этюд красками.
— Мошенников или убийц? — спросил
он меня,
не дав кончить. — Я в Лафатера
не верю… Ну, что вы? По лицу вижу, что плохо.
Не выходит?
— Ну, бог с вами! — сказал
он, встал и начал ходить по комнате из угла в угол, мягко ступая войлочными туфлями. —
Не будем спорить.
Не будем растравлять мы язвы сердца тайной, как сказал кто-то и где-то.
Я
не люблю
его за эту манеру обращаться с прислугой. Мы долго молчали. Я сидел, откинувшись на подушки дивана, а
он все ходил и ходил. Казалось,
он думал что-то… И наконец, остановившись передо мною,
он спросил деловым тоном...
— Послушайте, что я вам скажу. Знаете, что я ценю в вас? — начал
он, остановившись передо мной. — Мы с вами почти ровесники, я старше года на два. Но я изжил и переиспытал столько, сколько вам придется изжить и переиспытать, вероятно, еще в десять лет. Я
не чистый человек, злой и… развратный (
он резко отчеканил это слово). Есть многие развратнее меня, но я считаю себя виновнее. Я ненавижу себя за то, что
не могу быть таким чистым, каким бы я хотел быть… как вы, например.
— Я называю вещи
их собственными именами. Я часто завидую вам, вашему спокойствию и чистой совести; я завидую тому, что у вас есть… Ну, да это все равно! Нельзя и нельзя! — перебил
он сам себя злым голосом. —
Не будем говорить об этом.
— Да, родители решили. Сначала для меня это было шуткой, а теперь я вижу, что так
оно, кажется, и будет. Я
не хотел, чтобы это сделалось известным кому-нибудь, но
не особенно горюю, что это узнали вы.
— Да, я завидую тому, что у вас есть невеста, — продолжал
он,
не слушая меня. — Завидую чистоте вашей, вашим надеждам, вашему будущему счастью, нерастраченной нежности и любви, выросшей с детства.
— Очень. Впрочем, нет,
не очень, — резко оборвал
он, — совсем
не подходит. Будет о ней.
Я просил
его, сердился, представлял всю нелепость взятой
им на себя задачи охранять мою нравственность, и ничего
не добился.
Он решительно отказал мне и в заключение сказал...
Я целых две недели ничего
не делал. Ходил только в академию писать свою программу на ужаснейшую библейскую тему: обращение жены Лота в соляной столб. Все у меня уже было готово — и Лот и домочадцы
его, но столба придумать я никак
не мог. Сделать что-нибудь вроде могильного памятника или просто статую Лотовой супруги из каменной соли?
Однако
он не на шутку огорчил меня. Что делать? Бросить картину или опять искать натуру?
В котах
он дошел до возможного совершенства, но больше ни за что
не брался.
Своими кошками
он в два года добился известности. Ни прежде, ни после (разве только на одной картинке покойного Гуна) я
не видал такого мастерства в изображении котов всевозможных возрастов, мастей и положений. Но обратив на
них свое исключительное внимание, Гельфрейх забросил все остальное.
— Деньги, деньги… — задумчиво повторял
он. — И на что мне, горбатому черту, столько денег? А между тем я чувствую, что приняться за настоящую работу мне становится все труднее и труднее. Я завидую тебе, Андрей. Я два года, кроме этих тварей, ничего
не пишу… Конечно, я очень люблю
их, особенно живых. Но я чувствую, как меня засасывает все глубже и глубже… А ведь я талантливее тебя, Андрей, как ты думаешь? — спросил
он меня добродушным и деликатным тоном.
И видя, что я,
не сходя с места, сделал отрицательное движение головой,
он сам пошел рыться в куче старых холстов, поставленных в углу. Потом надел на лампу рефлектор, поставил мою неоконченную картину на мольберт и осветил ее.
Он долго молчал.
— Нет,
не вздор. Чувствую, как что-то уже сосет здесь (
он показал «под ложечку»). «Я б хотел забыться и заснуть», — неожиданно пропел
он жиденьким тенорком. — Я и пришел к тебе, чтобы
не быть одному, а то ведь начнешь — на две недели затянется. Потом болезнь. Да, наконец, и вредно это очень… при таком торсе.
— Я бываю здесь один раз в неделю. Я
не могу часто бывать, потому что нужно в другое место. Вот как: третий день я была в Немецком клубе, вчера в Орфеуме, сегодня здесь, завтра в Большой театр, послезавтра в Приказчичий, потом в оперетту, потом Шато-де-флер… Да, я каждый день где-нибудь бываю: так и проходит die ganze Woche [Вся неделя (
нем.).].
— Вы слышали? Вы слушали? Я думал, что меня никто
не слышит. Да, я иногда играл… Теперь
не могу… Теперь здесь; на Масленой, на Пасхе — день в балаганах, вечер здесь… (
Он помолчал.) У меня четыре сына и одна дочь, — промолвил
он тихо. — И один мальчик в этом году кончает Annen-Schule и поступает в университет… Я
не могу играть элегии Эрнста.
Я оглянулся и увидел Бессонова.
Он сидел за мраморным столиком, на котором стояла бутылка вина, рюмки и еще что-то такое. Низко нагнувшись, с блестящими глазами,
он оживленно шептал что-то сидевшей за тем же столом женщине в черном шелковом платье, лица которой нам
не было видно. Я заметил только ее стройную фигуру, тонкие руки и шею и черные волосы, гладко зачесанные с затылка вверх.
Он резко отвернулся и вышел,
не простясь ни с кем.
— Отчего? Оттого, что то, что позволено всем этим калекам (она движением головы показала на теснившуюся вокруг нас толпу), то
не должен позволять себе
он… Ну да все равно, тоска, надоело все это. Нет,
не надоело, хуже. Слова
не подберешь. Сенечка, давайте пить?
Я слышал
его во сне.
Он совпал с моим сновидением, и я
не просыпался, но кто-то трогал меня за плечо.
— Я…
Не ждали так рано? — тихо сказал
он. — Говорите тише: я
не хотел бы разбудить горбуна.
— Я
не допущу того, чтобы вы писали с нее, — глухо сказал
он.
— Так вот как! Вы показываете когти! Я
не знал, что
они у вас есть. Хорошо, вы правы: на Софью Михайловну я
не имею никаких прав. Я
не осмелюсь поминать имя ее всуе. Но эта… эта…
Он в волнении несколько раз прошелся из угла в угол комнаты. Я видел, что
он взволнован серьезно. Я
не понимал, что с
ним делается. В прошлый наш разговор
он и словами и тоном своим выразил такое нескрываемое презрение к этой женщине, а теперь… Неужели?..
— Это мое дело, — сказал
он. — Но помните, что каким бы то ни было путем, а я помешаю вам… Я
не позволю! Слышите? — задорно крикнул
он.
Я
не могу сказать, чтобы я думал тогда только о своей картине. Я вспоминал вчерашний вечер с
его странной, еще
не виданной мною обстановкой, неожиданную и счастливую для меня встречу, эту странную женщину, падшую женщину, которая сразу привлекла все мои симпатии, странное поведение Бессонова… Что
ему нужно от меня?
Не любит ли
он ее в самом деле? Зачем тогда это презрительное отношение к ней? Разве
не мог бы
он спасти ее?
Соня
не знает, что я пишу эти горькие страницы. По-прежнему каждый день она сидит у моей постели или кресла. Часто заходит ко мне и мой друг, мой бедный горбатый.
Он очень похудел и осунулся и большею частью молчит. Соня говорит, что
он упорно работает… Дай Бог
ему счастья и успеха!
— Есть, но
они мне
не годились. Посмотрите вот это лицо.
— В ***. Там у нее есть маленький домик.
Он высылает ей деньги и сам иногда туда ездит. Я никогда
не видал матери, более влюбленной в сына.
— Зачем же
он не возьмет ее сюда?
— Это неправда, — задумчиво сказала Надежда Николаевна. —
Он не берет матери сюда потому, что думает, что она помешает
ему. Я
не знаю, я только думаю так… Она стеснит
его. Это провинциалка, вдова какого-нибудь мелкого чиновника. Она будет шокировать
его.
— Я
не люблю
его… И боюсь
его… Ну, будет; пойдем работать.
Он сидел на полу и в огромный ящик укладывал свои пожитки. Чемодан, уже завязанный, лежал возле. В ящик Семен Иванович клал вещи,
не придерживаясь какой-нибудь системы: на дно была положена подушка, на нее — развинченная и завернутая в бумагу лампа, затем кожаный тюфячок, сапоги, куча этюдов, ящик с красками, книги и всякая мелочь. Рядом с ящиком сидел большой рыжий кот и смотрел в глаза хозяину. Этот кот, по словам Гельфрейха, состоял у
него на постоянной службе.
— Был еще один человек, который бы мог, — продолжал Семен Иванович, — но
он не захотел.
— Давно; раньше меня. У этого человека в голове всё ящики и отделеньица; выдвинет один, достанет билетик, прочтет, что там написано, да так и действует. Представился
ему вот этот случай. Видит, падшая девушка. Ну,
он сейчас себе в голову (а там у
него все по алфавиту), достал, прочел:
они не возвращаются никогда.
Семен Иванович
не стал говорить дальше.
Он облокотился подбородком на руку и задумчиво смотрел мне прямо в лицо.