Неточные совпадения
Роженица выздоравливала медленно, ребенок был слаб; опасаясь, что
он не выживет, толстая, но всегда больная мать Веры Петровны торопила окрестить
его; окрестили, и Самгин, виновато улыбаясь, сказал...
— Верочка, в последнюю минуту я решил назвать
его Климом. Клим! Простонародное имя, ни к чему
не обязывает. Ты — как, а?
Однако
не совсем обычное имя ребенка с первых же дней жизни заметно подчеркнуло
его.
В этой борьбе пострадала и семья Самгиных: старший брат Ивана Яков, просидев почти два года в тюрьме, был сослан в Сибирь, пытался бежать из ссылки и, пойманный, переведен куда-то в Туркестан; Иван Самгин тоже
не избежал ареста и тюрьмы, а затем
его исключили из университета; двоюродный брат Веры Петровны и муж Марьи Романовны умер на этапе по пути в Ялуторовск в ссылку.
Когда герои были уничтожены,
они — как это всегда бывает — оказались виновными в том, что, возбудив надежды,
не могли осуществить
их. Люди, которые издали благосклонно следили за неравной борьбой, были угнетены поражением более тяжко, чем друзья борцов, оставшиеся в живых. Многие немедля и благоразумно закрыли двери домов своих пред осколками группы героев, которые еще вчера вызывали восхищение, но сегодня могли только скомпрометировать.
А вслед за
ним не менее мощно звучал голос другого гения, властно и настойчиво утверждая, что к свободе ведет только один путь — путь «непротивления злу насилием».
Дом посещали, хотя и
не часто, какие-то невеселые, неуживчивые люди;
они садились в углах комнат, в тень, говорили мало, неприятно усмехаясь.
Круг городских знакомых Самгина значительно сузился, но все-таки вечерами у
него, по привычке, собирались люди, еще
не изжившие настроение вчерашнего дня.
— Каково? — победоносно осведомлялся Самгин у гостей и
его смешное, круглое лицо ласково сияло. Гости, усмехаясь, хвалили Клима, но
ему уже
не нравились такие демонстрации ума
его,
он сам находил ответы свои глупенькими. Первый раз
он дал
их года два тому назад. Теперь
он покорно и даже благосклонно подчинялся забаве, видя, что она приятна отцу, но уже чувствовал в ней что-то обидное, как будто
он — игрушка: пожмут ее — пищит.
И, в свою очередь, интересно рассказывала, что еще пятилетним ребенком Клим трогательно ухаживал за хилым цветком, который случайно вырос в теневом углу сада, среди сорных трав;
он поливал
его,
не обращая внимания на цветы в клумбах, а когда цветок все-таки погиб, Клим долго и горько плакал.
Отец рассказывал лучше бабушки и всегда что-то такое, чего мальчик
не замечал за собой,
не чувствовал в себе. Иногда Климу даже казалось, что отец сам выдумал слова и поступки, о которых говорит, выдумал для того, чтоб похвастаться сыном, как
он хвастался изумительной точностью хода своих часов, своим умением играть в карты и многим другим.
Но чаще Клим, слушая отца, удивлялся: как
он забыл о том, что помнит отец? Нет, отец
не выдумал, ведь и мама тоже говорит, что в
нем, Климе, много необыкновенного, она даже объясняет, отчего это явилось.
Его длинные ноги
не сгибаются, длинные руки с кривыми пальцами шевелятся нехотя, неприятно,
он одет всегда в длинный, коричневый сюртук, обут в бархатные сапоги на меху и на мягких подошвах.
Он ходит с палкой, как ночной сторож, на конце палки кожаный мяч, чтоб она
не стучала по полу, а шлепала и шаркала в тон подошвам
его сапог.
Но никто
не мог переспорить отца, из
его вкусных губ слова сыпались так быстро и обильно, что Клим уже знал: сейчас дед отмахнется палкой, выпрямится, большой, как лошадь в цирке, вставшая на задние ноги, и пойдет к себе, а отец крикнет вслед
ему...
Клим
не помнил, когда именно
он, заметив, что
его выдумывают, сам начал выдумывать себя, но
он хорошо помнил свои наиболее удачные выдумки. Когда-то давно
он спросил Варавку...
Выдумывать было
не легко, но
он понимал, что именно за это все в доме, исключая Настоящего Старика, любят
его больше, чем брата Дмитрия. Даже доктор Сомов, когда шли кататься в лодках и Клим с братом обогнали
его, — даже угрюмый доктор, лениво шагавший под руку с мамой, сказал ей...
Несомненно, это был самый умный человек,
он никогда ни с кем
не соглашался и всех учил, даже Настоящего Старика, который жил тоже несогласно со всеми, требуя, чтоб все шли одним путем.
Он всегда говорил, что на мужике далеко
не уедешь, что есть только одна лошадь, способная сдвинуть воз, — интеллигенция. Клим знал, что интеллигенция — это отец, дед, мама, все знакомые и, конечно, сам Варавка, который может сдвинуть какой угодно тяжелый воз. Но было странно, что доктор, тоже очень сильный человек,
не соглашался с Варавкой; сердито выкатывая черные глаза,
он кричал...
Клим довольно рано начал замечать, что в правде взрослых есть что-то неверное, выдуманное. В своих беседах
они особенно часто говорили о царе и народе. Коротенькое, царапающее словечко — царь —
не вызывало у
него никаких представлений, до той поры, пока Мария Романовна
не сказала другое слово...
Но этот народ
он не считал тем, настоящим, о котором так много и заботливо говорят, сочиняют стихи, которого все любят, жалеют и единодушно желают
ему счастья.
Это был высокий старик в шапке волос, курчавых, точно овчина, грязно-серая борода обросла
его лицо от глаз до шеи, сизая шишка носа едва заметна на лице, рта совсем
не видно, а на месте глаз тускло светятся осколки мутных стекол.
Клим
не поверил. Но когда горели дома на окраине города и Томилин привел Клима смотреть на пожар, мальчик повторил свой вопрос. В густой толпе зрителей никто
не хотел качать воду, полицейские выхватывали из толпы за шиворот людей, бедно одетых, и кулаками гнали
их к машинам.
— Ино-ска-за-тель-но. Бог — это народ, Авраам — вождь народа; сына своего
он отдает в жертву
не богу, а народу. Видишь, как просто?
Да, это было очень просто, но
не понравилось мальчику. Подумав,
он спросил...
— Дурачок! Чтоб
не страдать. То есть — чтоб
его, народ, научили жить
не страдая. Христос тоже Исаак, бог отец отдал
его в жертву народу. Понимаешь: тут та же сказка о жертвоприношении Авраамовом.
Отец говорил долго, но сын уже
не слушал
его, и с этого вечера народ встал перед
ним в новом освещении,
не менее туманном, чем раньше, но еще более страшноватом.
Это было очень оглушительно, а когда мальчики кончили петь, стало очень душно. Настоящий Старик отирал платком вспотевшее лицо свое. Климу показалось, что, кроме пота, по щекам деда текут и слезы. Раздачи подарков
не стали дожидаться — у Клима разболелась голова. Дорогой
он спросил дедушку...
Бабушку никто
не любил. Клим, видя это, догадался, что
он неплохо сделает, показывая, что только
он любит одинокую старуху.
Он охотно слушал ее рассказы о таинственном доме. Но в день своего рождения бабушка повела Клима гулять и в одной из улиц города, в глубине большого двора, указала
ему неуклюжее, серое, ветхое здание в пять окон, разделенных тремя колоннами, с развалившимся крыльцом, с мезонином в два окна.
Клим хотел напомнить бабушке, что она рассказывала
ему не о таком доме, но, взглянув на нее, спросил...
Да, все было
не такое, как рассказывали взрослые. Климу казалось, что различие это понимают только двое —
он и Томилин, «личность неизвестного назначения», как прозвал учителя Варавка.
Первые дни знакомства Клим думал, что Томилин полуслеп,
он видит все вещи
не такими, каковы
они есть, а крупнее или меньше, оттого
он и прикасается к
ним так осторожно, что было даже смешно видеть это.
Но учитель
не носил очков, и всегда именно
он читал вслух лиловые тетрадки, перелистывая нерешительно, как будто ожидая, что бумага вспыхнет под
его раскаленными пальцами.
Он жил в мезонине Самгина уже второй год, ни в чем
не изменяясь, так же, как
не изменился за это время самовар.
Он, должно быть, неумный, даже хорошую жену
не мог выбрать, жена у
него маленькая, некрасивая и злая.
«Аминь!» — но
он ничего
не успел сказать, потому что заворчал доктор...
Варавка был самый интересный и понятный для Клима.
Он не скрывал, что
ему гораздо больше нравится играть в преферанс, чем слушать чтение. Клим чувствовал, что и отец играет в карты охотнее, чем слушает чтение, но отец никогда
не сознавался в этом. Варавка умел говорить так хорошо, что слова
его ложились в память, как серебряные пятачки в копилку. Когда Клим спросил
его: что такое гипотеза? —
он тотчас ответил...
Вместе с тем
он замечал, что дети все откровеннее
не любят
его.
Прятался в недоступных местах, кошкой лазил по крышам, по деревьям; увертливый,
он никогда
не давал поймать себя и, доведя противную партию игроков до изнеможения, до отказа от игры, издевался над побежденными...
Климу казалось, что Борис никогда ни о чем
не думает, заранее зная, как и что надобно делать. Только однажды, раздосадованный вялостью товарищей,
он возмечтал...
Клим чувствовал, что маленький Варавка
не любит
его настойчивее и более открыто, чем другие дети.
— Я —
не старуха, и Павля — тоже молодая еще, — спокойно возразила Лида. — Мы с Павлей очень любим
его, а мама сердится, потому что
он несправедливо наказал ее, и она говорит, что бог играет в люди, как Борис в свои солдатики.
— Папа хочет, чтоб она уехала за границу, а она
не хочет, она боится, что без нее папа пропадет. Конечно, папа
не может пропасть. Но
он не спорит с ней,
он говорит, что больные всегда выдумывают какие-нибудь страшные глупости, потому что боятся умереть.
Клим понимал, что Лидия
не видит в
нем замечательного мальчика, в ее глазах
он не растет, а остается все таким же, каким был два года тому назад, когда Варавки сняли квартиру.
Он смущался и досадовал, видя, что девочка возвращает
его к детскому, глупенькому, но
он не мог,
не умел убедить ее в своей значительности; это было уже потому трудно, что Лида могла говорить непрерывно целый час, но
не слушала
его и
не отвечала на вопросы.
— Про аиста и капусту выдумано, — говорила она. — Это потому говорят, что детей родить стыдятся, а все-таки родят
их мамы, так же как кошки, я это видела, и мне рассказывала Павля. Когда у меня вырастут груди, как у мамы и Павли, я тоже буду родить — мальчика и девочку, таких, как я и ты. Родить — нужно, а то будут все одни и те же люди, а потом
они умрут и уж никого
не будет. Тогда помрут и кошки и курицы, — кто же накормит
их? Павля говорит, что бог запрещает родить только монашенкам и гимназисткам.
Иногда Клим испытывал желание возразить девочке, поспорить с нею, но
не решался на это, боясь, что Лида рассердится. Находя ее самой интересной из всех знакомых девочек,
он гордился тем, что Лидия относится к
нему лучше, чем другие дети. И когда Лида вдруг капризно изменяла
ему, приглашая в тарантас Любовь Сомову, Клим чувствовал себя обиженным, покинутым и ревновал до злых слез.
— Перестань. Еще хорошо, что
они не разбились.
Клима очень удивляло, почему Борис так внимательно ухаживает за Сомовыми, а
не за красивой Алиной Телепневой, подругой
его сестры.
Варавки жили на этой квартире уже третий год, но казалось, что
они поселились только вчера, все вещи стояли
не на своих местах, вещей было недостаточно, комната казалась пустынной, неуютной.