Черный смерч

Святослав Логинов, 1999

Мужское волхование и женские чары не сходны между собой, а зачастую и просто враждебны. Но все людское волшебство черпает силу в предках и служит лучшей защитой от всякой напасти, против которой оказываются беспомощны даже могучие луки и богатырские копья. Пал в схватке с мангасом храбрый вождь Таши, и теперь уже его сын, носящий славное имя отца, противостоит врагам, мечтающим сжить со свету род человеческий.

Оглавление

Из серии: Черная кровь

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Черный смерч предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Глава 2

Притомившийся за день лик Дзара касался древесных вершин. Здесь, на севере, вечера были невиданно длинными, ещё не один час пройдёт, прежде чем опустится на землю недолгая тьма. А до этого солнце так и будет просвечивать сквозь листву, потом на полнеба раскрасуется закат, полный обманчивого света. Длинный вечер — много времени для негромких вечерних воспоминаний, усталых, как и сама вечерняя земля.

Уника, прикрыв глаза, сидела возле вросшего в землю серого камня и слушала тишину. Другой бы не посмел вот так сидеть в лесу: беспечного здесь мигом сделают безжизненным — но ей можно многое, что недоступно прочим. Ни один зверь, ни единый дух или странное существо не посмеет подойти к её дому без специального зова. Самовольно прийти может только человек, но кому ходить в этакой глухомани? К тому же заклинаний кругом наплетено — курчавке впору, как сказал когда-то Ромар.

Дом громоздился за спиной, такой же нелепый, что и прежде, но давно ставший знакомым до последнего брёвнышка в стенах. За шестнадцать долгих зим ни единое бревно не раструхлявилось, ничто не поветшало, надёжно заговорённое от действия непогоды и времени. Так же щерятся на подходящих клыкастые черепа, так же кудрявится у застрех почерневшая от копоти берёста, которой покрыто жилище. И не прохудилась крыша, не прогнила, не протекла. Стоит избушка на двух еловых пнях, и всякий готов подумать, будто не падает она только оттого, что не может решить, на какую сторону завалиться. Так и будет она стоять, покуда сохранно на земле старое женское ведовство.

А ведовство будет сохраняться, покуда она, Уника, возвращается сюда, чтобы сидеть возле серой гранитной глыбы. Под этим камнем похоронены Таши и злой мангас, посмевший впустую тревожить предвечную магию. Во всём мире только два человека знают, где Ташина могила, все прочие верят, что Таши Лучник погиб возле Сухого лимана, в сражении с бессмертным Кюлькасом. Пусть верят, так проще и для мёртвого, и для живых.

Тяжело и сладко сидеть, опустив руки, вспоминая несбывшееся счастье. Хорошо хоть сыном предки её не обидели. А то ведь сколько волнений было — а ну как сбудется древнее проклятие и вместо сына родится невесть кто… Старухи-то предрекали худое. А уж когда во время давнего похода встретилась им сама проклятая Слипь… до сих пор страшно вспоминать. Сегодня родичи верят, что бабу-йогу ничем не проймёшь, а она и сейчас, как девчонка, дрожит от слова «слипь». У каждого человека свой ужас в душе живёт, даже у Ромара, который столько прожил, что мог бы уж ничего не бояться. Таши рассказывал, как перепугался когда-то безрукий старик при встрече с дремучим рузархом. Оно и немудрено: в давние времена Ромар лишился рук во время схватки с этим зверем. А у неё вон череп рузарха на колу висит, щерит двухвершковые зубы; кость выбелило ветром и дождями. Охраняет небывалый череп небывалую избушку, что стоит посреди леса на деревянных ногах.

Ох, Таши как удивлялся, увидав впервые жилище йоги! А Унике в ту пору ничего не казалось странным. Как домой вернулась, когда впервые вышла из смородинных зарослей на потайную поляну. Оно и есть — домой. Где ей ещё жить-то? Другие бабы, так ли, сяк, но жизнь устраивают. Вон, Калинка, уж как по своему Малону убивалась, а сейчас — Мокошью зовётся, детей полон дом и своих и приёмышей, все к Калинке льнут. А Унике выпало быть йогой. Стоит ей показаться в любом из селений, детишки по домам прячутся — боятся. С колдовством шутки плохи, без нужды его касаться нельзя. Жаль, что редко выпадает дело для мудрости бабы-волшебницы. Вернее, хорошо, что редко выпадает. Для рода — хорошо, а для Уники — тоскливо. Сиди одна и вспоминай неудавшуюся жизнь.

И ведь как ни крути, а жизнь уже прошла. Три десятка стукнуло, седина в волосах завелась. У других в эту пору по десять детей бывает, о внуках начинают помышлять. Внуки, может, и у неё будут, сын-то молодцом уродился, и у матери, и у отца всё взял. А не женихается, по всему видать, ждёт парень, пока зазноба подрастёт. Это хорошо, в добрый час…

Вот ведь как — жизнь прошла, а в памяти всё молодо, как шестнадцать лет назад. И Таши — живой перед глазами, не сын, а муж. Это для других он Лучник, а для неё — просто Таши. И начавшее вянуть тело как наяву помнит его прикосновения.

Уника вздрогнула, вскинула голову. Никак она задремала, вот этак, сидя под открытым небом? Не заметила, как и стемнело. На западе едва багровеет полоса, словно гаснущие в очаге угли. Могильный камень горбом выпирает из земли, тяжёлый, полсотни силачей разом не сдвинут. А рядом с камнем стоит человек: высокий, широкоплечий — не обознаешься…

— Таши… — тихо выдохнула Уника, — вернулся…

Таши шагнул навстречу, молча склонился над безвольно сидящей Уникой. Лицо знакомое, родное, ничуть не постаревшее за прорву канувших лет. Карие глаза под густыми бровями в самую душу смотрят. Откуда в предночном мраке цвет глаз рассмотреть, а вот умудрилась, рассмотрела… От этого взгляда кругом пошла голова, словно в жаркий полдень на цветущем лугу сладкий клеверный дух туманит разум, и ничего не осталось, кроме родных глаз.

— Вернулся… вернулся… Я всегда знала, что ты придёшь…

Тяжёлая, такая знакомая ладонь легла на плечо, торопливо скользнула под распахнувшуюся безрукавку, коснулась груди, заставив Унику вздрогнуть и напрячься от полузабытого счастья.

— Таши, родной, я же старая совсем…

— Ну что ты, ведь я люблю тебя, родная моя, любимая…

Слово в слово как тогда, полжизни назад…

Нетерпеливая рука — вечно Таши был неуёмным! — потянула в сторону мешающую одежонку и вдруг отдёрнулась, как испугавшись чего. Ну конечно, накололся, забыв, что в полочку безрукавки воткнута игла — проколка, сработанная Стакном из малого кусочка чудесного нефрита. Именно этой проколкой, а вовсе не потерянным ножом был убит чудовищный Кюлькас.

— Осторожней!.. — шепнула Уника. Она подняла руку, чтобы выдернуть так неловко попавшую иглу, и едва не закричала от страшной боли в обожжённых пальцах. Проколка казалась раскалённой, простой огонь не умеет так жечь! В следующую секунду пелена спала с обманутых глаз, и Уника с трезвой ясностью увидела, кто стоит рядом с ней. Не было в нём ни единой близкой черты, всё казалось чужим и враждебным. Жабий рот, пасть, а не рот, глаза с незнакомым разрезом, волосы, гребнем стоящие на макушке и, словно грива, растущие даже на шее, а быть может, и на спине. Одной рукой чужинец касался обнажённой груди Уники, а в другой, неловко отставленной, держал глиняную плошку, над которой сладко курился приторный наркотический дымок.

Вот оно, как обошёл вражина старую йогу! Вот откуда явился на свет мангас, убивший Таши!

Что есть сил Уника оттолкнула оборотня, влетела в дом, захлопнула дверь, накинула деревянный засов. Прислушалась. Снаружи было тихо. Потом до дрожи знакомый голос произнёс:

— Отвори.

Уника выдернула из густого меха спасительную проколку, с размаху черкнула крошечным лезвием по груди, не признавшей чужую руку. Боль вновь отрезвила, и Унике чуток полегчало.

— Сейчас отворю, — произнесла колдунья, нехорошо усмехнувшись, и сняла запиравший дверь деревянный брусок. Сколоченная из дубовых кряжей дверь развернулась на точёных петлях, сбитый с ног чужинец полетел в траву. Уника рассмеялась сухим трескучим смехом и спросила: — Ещё хочешь или накушался?

— Дура неумная!.. — прошипел оборотень окровавленным ртом. — Не хотела по-хорошему, ну и сдохнешь теперь.

Он неторопливо, по-кошачьи подобрался, вместо оброненной кадильницы потащил из-за кушака нож. От недалёких кустов бежали ещё двое чужинцев, один с копьём, другой с быстро разгорающимся факелом. Сейчас запылает береста на крыше — и пропала йога. Хочешь — от копья умирай, хочешь — жарься в горящем доме.

С долгим скрипом повернулась изба, здоровенная слега, прежде подпиравшая стену, рухнула вниз, на голову не успевшему уклониться чужинцу — только брызнуло по сторонам…

Двое нападавших приостановились, попятились было, но череп рузарха на заострённом колу, клацнув зубищами, ухватил одного из вражинцев поперёк туловища, торопливо, словно при жизни, принялся жевать, пятная сухую кость дымящейся кровью. Последний из жаборотых выронил факел и, подвывая, бросился в кусты. Уника, сплетя пальцы у груди, смотрела ему вслед. Пусть бежит, теперь не я, а он на крючке. Всё равно ничего не расскажет соплеменникам — удушье схватит за глотку прежде, чем он успеет произнесть хоть словечко. А я посмотрю, куда он побежит и кому попытается рассказать о печальной неудаче, постигшей вздумавших выведывать чужие тайны. Что ж, пусть ведают, что бабье колдовство не только лечить да спасать может — когда надо, оно никого не пощадит и всякому башку снесёт. Будь иначе — пожиратели детей беды бы не знали, у самых ворот поджидали бы малолетнюю добычу.

Большими шагами Уника подошла к висящему в ощеренной пасти чужинцу, ухватив за гривастые лохмы, вздёрнула мертвецу голову, заглянула в бельмы глаз.

Чужой, как есть чужой. Ни о чём думал — не понять, ни что чувствовал. Одно только и осталось после смерти в тёплом ещё теле — инакость, которую даже ненавистью не выразить. Одно слово — чужинец.

Тела убитых Уника свалила у самого охранного черепа, бросила там, пробив насквозь свежим осиновым колом, а сама наглухо заперлась в доме, чтобы никто не услышал, как будет плакать и выть от жестокой обиды обманутая женщина.

Как ни коротка июньская ночь, но с первыми рассветными лучами дверь в избе отворилась, и Уника, окинув взглядом ещё не розовое, а зеленеющее небо, спустилась вниз по скрипучим ступеням. Лицо йоги было совершенно спокойно, лишь брови, по-прежнему чёрные, грозно нахмурены. На ведунье был большой колдовской наряд, обереги и амулеты брякали при каждом шаге. Прежде всего Уника занялась тяжким и кровавым делом, на какое не решился бы колдун-мужчина. Головы убитых были отрублены. Обезображенные тела Уника оттащила в сторону, завалила хворостом и подожгла. Одну из отрубленных голов колдунья насадила на вкопанный в землю кол. Теперь чужинец, ставши бесплотным духом, вместе с рузархом будет охранять избушку. Вторую голову повесила в дыму, чтобы прокоптилась как следует и не смердела. Жестоко так поступать, очень жестоко. Такое колдовство мстит не только убитому, но и колдунье, выжигая её собственную душу. Однако женская магия, древнейшая в мире, не умеет быть доброй. Эта волшба от матери-Земли, она весь род хранит, а до отдельного человека ей дела нет. Погибнет — и не жаль, лишь бы племя в довольстве жило. Трудно человеку душой принять мысль, что перед всеобщей матерью он ничто, щепоть праха. Недаром бабы-йоги ушли от людей, недаром нельзя тревожить их бездельными просьбами.

Разбросанное оружие собрала, рассмотрела внимательно и спрятала в доме, где и без того хранилось немало диковинок.

Покуда не рассеялся тяжкий удушливый дым, Уника в голос выкрикивала заклятия. Теперь ни единая живая душа не проберётся к избушке, а кто попробует — пусть пеняет на себя. Затем Уника быстро собралась и, прежде чем огненноликий Дзар выбрался на макушку неба, она уже шагала скользящей охотничьей походкой через завалы мокрого леса. Надо было торопиться — до Верхового селения отсюда восемь дней пути, до Большого — ещё четыре. А времени погодить не прикажешь, и беда не станет ожидать на пороге.

* * *

Утром селение облетела печальная весть: умер старый шаман. Смерть эта ни для кого не была неожиданной, её ждали уже давно. Люди жалели лишь, что не вовремя шаман ушёл к предкам — жди теперь, покуда вернётся Калюта, похоронит старика, который до этого часа будет лежать в Отрубной землянке. Потом Калюта наденет полный колдовской наряд и лишь тогда займётся пришельцами. А до этого — висеть беженцам между небом и землёй, ни своими, ни чужими, ни гостями, ни соплеменниками, а вообще не пойми кем. И бородатым лишние волнения, и людям зубра хлопоты.

Бородатые, которых по их соплеменке успели прозвать «лишаками», слушали, что говорила им Лишка, кивали и соглашались. Что с ними случилось, они так и не смогли объяснить. Напали какие-то чужинцы, среди ночи напали, так что в лицо их никто и не видал, и в две ночи весь род вырезали. Бились с кем-то в ночной тьме, лиц не видя, а утром ни единого чужого тела не нашли — только свои. То ли уносил враг погибших, то ли ни единого человека в бою не потерял. А быть может, при первом лучике света тела врагов истаивали словно туман. Говорят, бывает такое с ночными оборотнями — мэнками. Влетит ничей предок в рот уснувшему под открытым небом человеку, завладеет оставленным телом и начнёт совершать злодейства. Только жить ему до тех пор, покуда не остановится на нём палящий взор Дзара. Тут и рассеется то, что минуту назад казалось могучим воином. А ничей предок вернётся в свою непригожую могилу и будет ждать новой жертвы.

Одно лишь непонятно: откуда столько мэнков взялось и куда смотрели колдуны лишаков?

А потом обнаружилось, что бесследно исчез шестилетний Роник, что ещё день назад прислуживал расслабленному Матхи. Когда он ночевать не пришёл, мать не особо встревожилась — ну, остался мальчик у старика в землянке, такое и прежде случалось. А вот когда утром оказалось, что Матхи мёртв, а ребёнка нигде нет, мать взвыла в голос и побежала по селению. Рона никто не видал с той самой минуты, когда возле запертых ворот воины встречали лишаков. Тут уж и впрямь люди заговорили про мэнков. Кое-кто и бородатых хотел побить, но согласились ждать, пока вернётся Калюта. Послали гонцов к Белоструйной, а у гостевой землянки наконец поставили стражу. Лишаки сокрушённо молчали и покорно ждали решения своей судьбы.

По счастью, Калюта объявился уже через день. Сказал, что незримые помощники донесли ему о смерти Матхи, вот и пришлось вернуться с полдороги. Такое объяснение никого не удивило: Калюта хоть и не носил покуда большого наряда, но уже давно в глазах всех родичей был шаманом. Удивило другое: как не свой вернулся молодой шаман. То улыбается беспричинно, то песни петь начинает. К Таши и Данку при встрече целоваться полез, чего прежде в роду не бывало. А с Ладой — Рониковой матерью и говорить не стал. Объявил только, что Роник жив и через день найдётся, а куда малец запропал — не сказал.

С беженцами Калюта повидался, тоже полыбился неумно, произнёс несколько слов на их языке, а через Лишку велел передать, что нечего ждать похорон старого шамана, с ними всё ясно и можно принимать их в род зубра хоть завтра. Вождь этими словами остался недоволен, но и тут перечить не стал, велев старикам готовить всё к празднику. Главное, что шаман словом не помянул о последней воле предшественника — то ли не знает о зелёном клинке, то ли, как и сам Тейко, не верит, будто такой был.

Тихое утро следующего дня было нарушено громом пустотелых колод. В самом центре селения, у женского дома пылал великий костёр. Женский дом — место особое, сюда рожениц приносят, ежели случится, что дома разродиться не может. Тут травницы хозяйничают, знахарки. За крепкими стенами хранятся бабские амулеты и первый среди них — священная шкура нерождённого зубра. В этот дом мужчинам хода нет — испортишь тонкое ведовство, кто тогда твоих же детей спасать будет?

Но сегодня обряд общий и проводиться будет под открытым небом у всех на глазах. Разом шестнадцать человек прибывает в роду зубра, причём только один — настоящий ребёнок, сосущий материнскую грудь, а прочие — люди в самой силе. От таких роду немалая польза может проистечь. Да и кровь обновится. Род хоть и большой, а всё о таких вещах забывать не следует.

Заполыхали очистительные костры, разожжённые женским, тёртым огнём. Лишаки разделись донага, оставив в гостевой хижине все свои вещи. Пятнадцать немолодых женщин из всех семей рода ожидали в доме, лёжа на освящённых шкурах, словно роженицы. Этих женщин вскоре нарекут матерями новых родичей. Младенец, принесённый беженцами, ни о чём не ведая, спал под присмотром чужих людей. В сегодняшнем действе он не участвовал — через пару дней его будет усыновлять собственная мать. И свои, и пришлые сошлись, что так всего правильнее. Одно дело — названное родство, совсем иное — родство кровное, и лучше в них не путаться.

На каждый из костров хозяйки навалили по целой охапке свежей душицы и блоховника, что на рассвете были собраны в окрестных рощах. Густой пахучий дым окутал фигуры стоящих. Калюта дребезжал брекотушками, хрипел что-то неразборчиво, отпугивал недобрых духов. Те из женщин, что постарше, недовольно поджимали губы — слаб шаман, не видно в нём настоящей силы. Матхи уже и не жил, считай, а сила в нём была. А этот — нехорош, как только в степях с диатритами управляться умел? Настоящий шаман во всякое время дня любое колдовство справить может: а этот — то ли себя бережёт, то ли не может толком к предкам обратиться? Одно слово — слаб шаман. Потому, должно, и торопится себя проявить — этакое дело затеял: не дождавшись, пока прежнего шамана похоронят. Да и Ромара бы подождать не мешало — тоже не последний в роду человек… Впрочем, старух никто не слушал: в праздник брюзжать — себя не любить.

Воины стояли позади лишаков — по два вооружённых охотника за спиной у каждого из будущих членов рода. Первый из охотников вооружён швырковым копьецом из птичьей кости, второй держит ременное боло с гроздью каменных желваков. При такой охране, поди, никакая вредятина к костру не проползёт.

Ещё минута, и очищенные от всего инородного люди смогут родиться второй раз — детьми Лара. Шаман вскинул бубен, загудел резко и незнакомо:

— Смотрите!..

Крик многих людей слился в единый вопль. Каждый кричал своё, но испуг, ярость и отвращение были общими для всех. Казалось бы, минуту, один удар сердца, миг назад перед глазами всех стояли обычные, хоть и странноватого вида, люди, обнажённые и слегка напуганные предстоящей церемонией, а теперь среди них объявились три приземистые фигуры в одежде и при оружии.

Чужинцы! Подменыши! Оборотни-мэнки!

Первыми опомнились воины, стоявшие за спинами у чужаков. То ли просто приучены были не зевать по сторонам, то ли Калюта успел чего шепнуть, когда вздумал целоваться при встрече. Разом свистнули арканы, плотной петлёй ложась на горло тех, кого едва не приняли в свой род. Кроме охранников и вождя, все остальные мужчины пришли на площадь без оружия, но и без того у оборотней не оставалось ни единого шанса вырваться из плотной толпы. Тейко коротко крутанул священный кистень, и один из врагов упал с разбитой головой.

— Живьём взять!.. — Дребезжащий старческий голос разом перекрыл разгневанный рёв мужчин и исступлённый женский визг. Те, кто обернулся на крик, увидели в самых задних рядах иссушенного временем безрукого старика.

Ромар! И когда вернуться успел, как в селение прошёл незамеченным? Об этом сейчас никто не думал. Главное сейчас творится между костров перед женским домом. А Ромар на то и Ромар, чтобы прийти вовремя.

Один из оборотней мёртво обвисал в руках Данка, кровь лужицей растекалась в пыли. Двое других хрипели, придушенные ременными удавками, кроме того, каждого из них держали ещё по двое охотников. Чернобородые, вместе с которыми в селение проползла зараза, подчиняясь короткому приказу, ниц лежали на земле и не смели поднять голов.

Ромар, пройдя сквозь раздавшуюся толпу, на мгновение склонился над убитым, убедился, что тот на самом деле мёртв, затем повернулся к пленникам.

— И впрямь — мэнки, — протянул он, и лишь тогда люди заметили, что на площади, где только что каждый кричал своё, стоит глухая от дыхания сотен людей тишина.

Ромар наклонился к одному из чужинцев, тому, что прежде притворялся женщиной. Заглянул в раскосые глаза. Гривастый бестрепетно встретил взгляд колдуна, широкий рот растянулся в улыбке.

— Похоже, я ошибся, — произнёс мэнк, почти не коверкая слова, — кто мог знать, что среди вас окажется такой сильный маг… И молодой шаман, — оборотень бросил взгляд на Калюту, — тоже не так прост. Хотя это вам не поможет — мы уже узнали всё, что хотели, даже что ты, безрукий, жив до сих пор. А вот вы не узнаете ничего… — Глаза чужинца внезапно закатились под выпуклый, лишённый бровей лоб, лицо залила синева, тело безвольно обвисло. Ромар кинул мгновенный взгляд на второго пленника. Тот тоже был мёртв, белая пена стекала из приоткрытого рта.

— Вот, значит, какие у нас гости! — Тейко шагнул вперёд, нефритовый желвак угрожающе загудел в петле.

— Успокойся, вождь, — примиряюще произнёс Ромар. — Остальные настоящие. Они не виноваты, что чужинцы оказались столь изощрёнными колдунами. Зато нам это будет уроком. Этот, — Ромар пихнул ногой лежащее тело, — сказал неправду. Мы узнали самое главное: отныне мы знаем, чего ждать из восточных степей. А эти — настоящие люди, и было бы нехорошо убивать их теперь, когда наши общие враги мертвы.

Жалобный крик прервал колдуна. Одна из двух оставшихся среди чужаков женщин приподнялась с земли и что-то кричала Ромару, отчаянно размахивая рукой. Воин, стоявший за её спиной, пихал её между лопаток тупым концом дротика, пытаясь заставить лечь обратно на землю, но женщина не обращала внимания на удары, продолжая быстро, взахлёб кричать. Ромар сделал знак охотнику, чтобы тот не трогал пленницу, шагнул к кричащей ближе, что-то спросил на её родном языке.

Воины некоторое время слушали непонятный разговор, потом Тейко перевёл ждущий взгляд на Лишку. Девушка-охотник негромко пояснила:

— Она говорит, что это была её родная сестра, с которой они прожили рядом всю жизнь. Она… она боится, что ребёнка ей тоже подменили, но Ромар ответил, что с младенцем всё в порядке, что он настоящий человек. Я не всё поняла, но они говорят именно об этом.

— Тоже нашли время… — проворчал вождь. — Что будем делать, люди? Нужны ли нам такие сородичи, что не умеют отличить родную сестру от чужинца?

— Нам не нужна человеческая кровь, — произнёс Калюта. — А лишаков очистим по большому разряду и примем в семьи. Уж они-то от мэнков больше всех пострадали, и значит, оборотням от них не поздоровится.

Никто из мужчин не стал возражать, и Тейко, помянув в сердцах рогатого Лара и всех пращуров, начал распоряжаться, кому теперь караулить гостевой дом в ожидании того дня, когда пришельцев можно будет по-настоящему назвать своими.

* * *

До Верхового селения Уника добралась вместо обычной восьмидневки всего за шесть дней. Шла споро, не останавливаясь ни для отдыха, ни чтобы пополнить небогатый запас еды. Что само в руки шло, то и в рот попадало, а остановиться хоть на минуту даже ради верной добычи Уника себе не позволяла. Верной добычи в лесу было сколько угодно, особенно в начале лета, давно прошло то время, когда родичи голодали, попав из родных степей в дремучие чащобы. А уж Унике прокормиться и вовсе не составляло труда — от ведуньи никакая животина не сбежит. Вот только пользоваться хитроумными заклинаниями не было ни времени, ни возможности. Тот мэнк, что был отпущен ею, безостановочно бежал на восход, но кто знает, может, и ещё чужинцы в округе бродят. Незачем им знать, куда Уника идёт, незачем слушать, как она ворожить умеет. Поостеречься никогда не мешает, отшельническая жизнь быстро учит этой несложной мудрости.

На четвёртый день сплошная чащоба проредилась, одна за другой пошли прогалины и поляны и, наконец, Уника вышла к берегу Великой. Даже здесь, ещё не приняв в себя главных притоков, река плыла мощно и неудержимо. Не верилось, что такая громада воды может остановиться и пересохнуть, словно безымянный ручеёк. А ведь было такое, на её памяти было. Впрочем, того, кто видел рождение целого моря, уже ничто поразить не может. Недаром, опасаясь звать Унику по имени, малышня в селениях в разговорах называет её сухоглазой бабой. Но сейчас, покуда её никто не видит, сухоглазая улыбнулась впервые за дни похода, спустилась к реке, прошептала чуть слышно: «Да не замутятся твои воды!» — и омыла строгое лицо родной водой.

Вокруг становилось всё больше признаков людского жилья: в лощинках встречались следы кострищ, в одном месте даже росчисть попалась, где сеяли ячмень в ту пору, пока ближние поля отдыхали, набирая силу для будущих урожаев. Потом в рощах стали встречаться порубки и следы выпасов. Грозовая синь бескрайнего леса исчезла за окоёмом, места пошли весёлые, пригожие для житья. И наконец, на крутом берегу, видимые отовсюду, встали частоколы Верхового селения. Частокол стоял мощно, заострённые брёвна не просто вкопаны в землю, а плотно забиты камнями, и кусты кругом сведены, и трава вытоптана. Так просто люди прошлую кровь не забывают, а её тут пролилось немало. На каждой заострённой слеге вырезаны лица родовичей — Калюта постарался, выпрашивая прощение у непохороненных братьев, что погибли когда-то в этом краю.

Сегодня здесь текла мирная жизнь. В низинке у ручья паслись овцы, и несколько мальчишек присматривали, чтобы непоседливые животные не влезли на поле, где дружно зеленели всходы ячменя. На берегу были расстелены на просушку сети, четверо рыбаков затёсывали новый кляч — распорный столб для большого невода.

На воротах дежурили четверо молодых воинов. При виде Уники лица у них переменились, но ни один ничего не спросил. Поздоровались, как со всяким родичем, хотя не каждый день баба-йога является в селение да ещё увешанная колдовскими причиндалами, словно шаман в день поминовения ушедших. Уника тоже поздоровалась и пожелала парням мира, хотя как раз мира принесённые вести и не обещали. Потом поинтересовалась:

— Старшины где?

— У себя, — ответил один из парней. — С утра ещё не выходили.

С давних времён повелось, что если среди жителей селения не было никого из старейшин, то делами заправлял выборный старшина. Власть старшины распространялась только на посёлок, на общем совете старшины говорили как простые охотники. А вот в Верховом последние годы было два старшины, и никто из родичей в том странного не видел. Как быть, ежели Курош и Машок — братья и никто от них розного слова не слыхал? Вот и решили люди, пусть будут два старшины.

Неразлучники сидели за домом. Работу их было слышно издали — шершавый звук, с каким полируется камень, ни с чем не спутаешь. Уника подошла, поздоровалась вежливо, как со старшими положено, и, не дожидаясь расспросов, сказала:

— Дурные вести. В лесах новые чужинцы объявились. Оборотни, колдуны — по-нашему говорить умеют… и оружие у них не хуже нашего: луки знают, топоры полированные — волос режут.

— Так, может, это настоящие люди? — недоверчиво спросил Курош, вперив единственный глаз в лицо Уники.

Не любили братья лесную колдунью, унаследовав давнюю неприязнь ещё от своего отца.

— Смотрите сами, — коротко ответила Уника и, развязав мешок с золой, бросила к ногам почерневшую, прокопчённую дымом бивачных костров голову.

Хотя время и можжевеловая копоть изменили черты лица, но братья сразу признали гривастого неведомца, какого никто прежде не видывал, но о которых давно предупреждал Ромар: мол, есть где-то такие, и потому надо быть готовым к войне. Вот она, война, никто и не звал, сама в гости заявилась.

— Что ж ты её сюда притащила?.. — страдальчески закричал Машок. — Беду накликать хочешь? Что мы, так не поверили бы?

— Не бойся, — устало откликнулась Уника. — Не придёт он сюда, и ничего вам не будет. Он к моему дому прикован и по миру ходить не сможет. А вот соплеменники его — иное дело. Ох, не знаю, откуда пришли и как с ними обходиться будем. Они за нами давно следят, так что и нам надо сторожкими быть.

— Да уж, знаем… — проворчал Курош. Он наклонился, костяным лощилом, чтобы рук не марать, перевернул почерневшую голову. — Да уж ясно, что нелюдь это, никто не спутает. Но охотников предупредим, чтобы и не пытались с этими говорить.

— Тут другое, — напомнила Уника. — Оборотни это. Он тобой перекинется, так родной брат не отличит.

Курош улыбнулся понимающе и произнёс:

— Лишнего-то не говори, старая. Или ты хочешь сказать, что он не просто каким ни есть человеком прикидывается, а лицо ворует?.. Тогда по голосу можно определить, по походке. Своих-то я всех отличу, а ежели кто с Белоструйной придёт — будем проверять.

— Я сказала то, что сказала, — глядя в землю, проговорила Уника. — Вот обратится он в Машка, а ты и не поймёшь, с кем разговариваешь. Уж я-то знаю, поверь.

Братья крякнули возмущённо, но перечить не стали. С йогой свариться себе дороже, а лишняя опаска лишней не бывает.

— Что же делать? — спросил Машок. — Как уберечься? Этак людям и за стены выйти будет нельзя. Хуже чем при диатритах, там хоть ясно было, кто свой, кто враг.

— Не знаю покуда. Колдуны, думаю, разглядят вражину. Одна беда — колдунов в роду раз-два — и обчёлся. Ромар, Матхи, Калюта… ну, я ещё могу. Что же, нам на воротах стоять и всех входящих проглядывать?

— Умер Матхи, — склонив голову сказал Курош. — Вчера гонец из большого селения прибежал. Сказал, что с того берега волосатые пришли, Лишкины соплеменники. Побил их кто-то. Никак, думаю, твои чужинцы и побили. Вождь велел сторожко жить, на левый берег поглядывать. А Матхи умер в тот самый день… — Курош вскинул голову, дико уставился в лицо Унике единственным глазом и прошептал: — Что же это выходит? А ежели там вместо гостей чужинцы? Признать-то некому, Калюта на Белоструйную убрёл, а Ромар и вовсе неведомо где гуляет…

— Шли гонцов, — выдохнула Уника. — Хороший бегун за два дня успеет. А я уж завтра с утра…

Через час двое парней, получивших строгий наказ от колдуньи и старшин, выскользнули за ворота и обманчиво медленно побежали вдоль берега, по самой кромке, где намокший щебневатый песок не затруднял шагов. На ногах у каждого были лёгкие постолы, в руке — невесомое птичье копьецо. Бежать предстояло, не останавливаясь ни на миг, и хотя солнце уже выкатывалось к полудню, посланные обещали, что завтра, задолго до заката вождь узнает тревожные вести.

* * *

Уйти на следующий день с утра Унике не удалось, ночью на селение напали враги.

На ночь ворота наглухо закладывались тёсаными брусьями, и на страже стояло не три человека, как днём, а пятеро. Трое сидели у ворот, а двое на пару обходили стены, присматриваясь, не пытается ли кто подрыть частокол или ещё какую беду учинить. Слишком дорого обошлась когда-то детям зубра беспечная надежда на крепкие стены. Шестнадцать лет прошло, и старый урок выручил людей. Кто-то из сторожей расслышал в ночи шорох, а в ответ на крик и факел, полетевший со стены, из прозрачной ночной мглы засвистели стрелы. Вооружённые набежники ринулись было к воротам, но слеги, надёжно зажатые запорным бревном, отодвинуть не смогли, а через три минуты уже все мужчины рода толпились у ворот и на стенах, готовые отразить приступ.

В результате ночной стычки у поселян погиб один человек, вражеская стрела, попав в живот, пробила его насквозь. Нападавшие тоже оттаскивали троих, мёртвых или просто раненых — то ночные духи знают.

Старшие охотники осмотрели неприятельские стрелы, хотя и с полувзгляда было ясно, кто напал на селение. Люди медведя — ближние соседи! Никогда прежде род зубра не враждовал с медведями, хотя и любви особой не было. Даже в самые тяжкие годы обходились соседи без крови, договаривались миром. Но сегодня кровь убитых родичей смыла прежнее добрососедство. И что случилось — не понять. Вроде только недавно, двух месяцев не прошло, встречались люди зубра с медведями на торговой поляне, меняли излишки хлеба на пушистые шкурки соболей; честный торг шёл, все довольны остались… а теперь — на вот!

Памятуя, что рассказывала йога, Курош и Машок послали за Уникой, но оказалось, что ведунья сидит в гостевом доме, глаза у неё распахнуты, но ничего не видят. Телом Уника была здесь, а духом улетела неведомо куда. Страшное дело тронуть камлающего шамана, ещё страшнее коснуться впавшей в транс йоги. Сам не заметишь, как душа твоя будет выпита неведомыми силами. Посланный отошёл в смятении и помчался докладывать старшим, что от колдуньи немедленной помощи ждать не следует.

А между тем выяснилось, что противник и с приходом дня никуда не делся, стоит поблизости, продолжая удерживать селение в осаде. Теперь, при ясном свете, не оставалось и тени сомнения: на селение действительно напал род медведя. Кое-кого из противников люди и в лицо узнали. На что надеялись лесовики, было неясно. Род медведя невелик, и побить его можно было бы силами одного селения. Жили неулыбчивые соседи небольшими группами, вместе собирались только для особой надобности. Добрая половина лесных посёлков была известна охотникам Верхового селения, так что — иди и громи. Вот только война с настоящими людьми никогда не привлекала детей Лара. Противника, конечно, побьёшь, а сколько своих положишь? Медведи в лесу дома, а у родных стен один воин троих стоит. Просто отогнать сдуревшего соседа в чащу — тоже добра не жди. Каково жить, зная, что в любую минуту из-за всякого ствола может выглянуть смерть? Как ни повернись, всё дурно выходит.

Поразмыслив, Курош и Машок решили-таки дуриком не ломить, а сначала вызвать нежданных гостей на разговор. Конечно, смерть родича мести требует, но ведь понимает убитый соплеменник, что от большой войны пользы никому, а на той стороне тоже кровь пролилась. Так может, ещё не поздно замириться?

Прозвучал над засеянными полями рёв зубра, Курош, не скрываясь, поднялся на пристенок возле ворот, поднял пустую руку, показывая, что хочет говорить, и в то же мгновение повалился вниз со стрелой в груди. Ни секунды не колебались засидчики, выстрелили, едва заметив неприкрытого человека. Так только по смертным врагам бьют, по проклятым чужинцам. Ахнул народ при виде такового злодейства, и теперь уже всякий знал — быть войне, гореть лесным деревенькам, и не жить на земле детям медведя, сколько бы своих ни полегло взамен.

Сын Куроша вызвался вести отряд на вылазку, мстить за отца. Даже теперь люди действовали не потеряв головы, решено было из ворот не выходить — здесь половину народа перестреляют, пока до врага доберёшься, — а спрыгнуть с частокола в стороне от ворот, где стрелков у противника поменьше, а потом, когда противник ввяжется в бой, главным силам наносить удар через ворота. Отряд был готов и собирался выходить, когда на площади возле гостевого дома появилась очнувшаяся Уника.

* * *

Собственное безжалостное колдовство настигло Унику в единственный тёмный час короткой летней ночи, незадолго до того, как часовые заметили подбирающихся к городьбе лазутчиков. Тот чужинец, что верил, будто сумел спастись от проклятой колдуньи, добрался-таки до цели, встретив соплеменников, пославших его воровать людские тайны. Теперь он корчился на земле, хрипел, раздирая когтями грудь, силился и не мог произнести ни единого слова, а Уника, схваченная тем же неумолимым приступом, билась в падучей посреди пустого гостевого дома, задыхалась, выплёвывая сквозь сдавленное горло шматки крови, а сама смотрела глазами умирающего врага, впитывала его память, ничем более не прикрытую, и видела всё, что творится в логове чужинцев, приползших на берега Великой.

Тяжкая картина открылась взору хрипящей женщины. Не хотелось в неё верить, а не верить было нельзя.

Не было рода чужих, обитавших в каких-нибудь дебрях, где настоящие люди не появлялись за недосугом, поскольку и хороших мест на земле покуда хватало с избытком. Были десятки, если не сотни родов, всякий из которых не уступал роду зубра. Были огромные страны, где жаборотые чувствовали себя хозяевами, а люди, если и жили, то загнанные в чащобы и горные теснины. Ничем, совершенно ничем жаборотые не уступали настоящим людям: они долбили лодки и шлифовали камень, знали земледелие и разводили коз. А хитроумным обманным колдовством даже превосходили людей, ибо чуть не каждый второй у них умел навести морок на человеческую душу. Им уже давно стало тесно на просторах своих земель, и много лет их разведчики присматривали новые места, сеяли среди людей раздор, а потом уничтожали ослабевшего врага. «Увидишь чужинца — стреляй!» — говорил завет предков. Жаборотые умели погодить с выстрелом, но тем вернее били, когда приходило время. Наконец время пришло, наступил давно предвиденный час, и не отдельные лазутчики, а сотни и тысячи воинов двинулись на земли, населённые людьми. Нашествие могло начаться ещё полтора десятка лет назад, но тогда буйство проснувшегося Кюлькаса равно ударило по всем живущим, а теперь давно предрешённое началось.

Бесчисленные века люди били чужинцев за то, что те жили на той же земле, ловили ту же дичь, дышали тем же воздухом. Случалось, что и человеческие рода ссорились друг с другом и начинали войну, но только с чужинцами бились насмерть, не щадя ни детей, ни женщин. Да и как иначе, если от человека и чужинца рождаются не обычные дети, а чудовищные бесполые мангасы, могучие и бессмысленно жестокие. Потому и шла вечная, непрекращающаяся война, в которой всегда побеждали люди. Люди умели действовать дружно, у них были луки и мечи из твёрдого дерева с острыми обсидиановыми накладками по краю. Люди жили в селениях, огороженных высоким частоколом и потому недоступных для внезапного набега. Так было здесь, и в закатных странах, и в жарких краях, где живут чернокожие, и в ледяных северных степях, где охотники за мамонтами преследуют свою сказочную добычу. Мог ли кто-нибудь противостоять этой силе? Бежали в непроходимые чащи разбитые остатки согнутых, скрывались в ущельях горные великаны, уже много поколений никто не видел диких трупоедов, большеглазые карлики — вовсе не люди, а скорее ночные лемуры, затихли и уже не тревожили людей, страшась их сильнее, нежели лесного пожара. Диатриты со своими чудовищными птицами вернулись в безводные пустыни, но и там не находили спасения от людской руки. Это было правильно, только травоядные могут жить в одном стаде и бессмысленно плодить мулов и лошаков. Земля должна принадлежать людям, и если чужинцы претендуют на ту же землю, их надо уничтожить.

Но теперь пришли иные чужинцы, силой равные людям, и с той же убеждённостью в своей правоте принялись уничтожать людские роды, освобождая место для себя и своих детей.

Не такое ожидала увидеть мудрая йога. Некуда было посылать карательную экспедицию, и не о мире и спокойствии шла речь, а о самой жизни.

Когда удушье слегка отпустило, Уника, пошатываясь, вышла из гостевого дома. На душе бушевало отчаяние, впору было кричать всполох, вот только что она скажет родичам, что присоветует, куда поведёт? Беда ещё не близко, но неведомо, что делать, как остановить её, покуда она не подошла вплотную, не запустила клыки в горло роду.

На площади в молчаливом и потому особо тревожном согласии собирались люди. Осматривали оружие, проверяли обвязку копий, затягивали ремни на грубых кожанах, способных отвести слабый скользящий удар или предохранить от стрелы, ежели она на излёте. Когда собираются на охоту, каждый готовит оружие дома, и лишь для войны сборы идут на площади.

Рядом в круглой землянке травницы колдовали над раненым Курошем. Одноглазый старшина был без памяти, на губах пузырилась кровь — значит, стрела в самое лёгкое вошла. Обломок стрелы торчал из груди совсем рядом с сердцем — насмерть бил враг, и не его вина, что старшина всё ещё дышит. Вытягивать такую стрелу нельзя, сорвётся острый наконечник, и тогда уже спасения не будет. А так остаётся смазать рану тёплым медвежьим салом и молить предков, чтобы тело само вытолкнуло смертельную тростинку вместе с камнем. Один на сотню выживает при такой ране, а мук принять придётся несказанно.

Уника заглянула в круглую землянку, кивнула согласно — правильно делают лекарки, что от человека зависит — всё справили как надо, а там уже, как предки рассудят. Обошла готовящихся к битве мужчин, тоже кивнула, не сказав поперёк мужского дела ни единого слова. Лишь потом отозвала в сторону чёрного от горя и злобы Машка и, не задав ни одного вопроса, сказала:

— Вели отворить ворота. Всё-таки надо узнать, за что дети медведя на нас взъелись.

— Совсем, что ли, распахнуть, как перед добрыми гостями? — ощерился Машок.

— Совсем. Они тоже не дурные, в распахнутые ворота не сунутся.

— Ну, как знаешь… Только брат уже пытался с ними говорить.

— В меня не стрельнут. А ежели стрельнут, то, значит, судьба такая, и прока родичам от меня всё равно не будет.

Старшина недоверчиво покачал головой и велел страже при воротах делать, что прикажет Уника.

Не обращая внимания на испуганные взгляды, Уника прошла к воротам и принялась раздеваться. Разулась, сняла верхнюю кухлянку со всеми колдовскими оберегами, оставшись лишь в рубахе из тонко выделанных заячьих шкурок. Распустила волосы, уже тронутые сединой, но по-прежнему густые и длинные — до колен. Потом всё-таки вернулась к оставленной одежде и выдернула из меха блеснувший зелёной искрой талисман — проколку, малый сколок священного нефрита. Зажала проколку в кулаке и лишь затем кивнула воинам, чтобы отпирали наглухо заложенные ворота.

Вновь прозвучал хриплый рёв зубра, затем, подхваченные десятью парами крепких рук, разом сдвинулись дубовые пряслины, во всю ширину открыв проход в селение. С той стороны наблюдали молча, ожидая всякого подвоха, сжимая побелевшими пальцами копья, наложив боевые стрелы на тугую лосиную жилу. Глубоко вздохнув, Уника вышла на открытое пространство и пошла по тропе, туда, где засел противник. Там было тихо, ни единый лист не шелохнулся, как пропали дети медведя. Оно и понятно: не так просто выстрелить в женщину — не чужинка ведь. А может, и узнали её, приходилось Унике и среди медведей бывать, помогала, разницы со своими не делая.

Вот уже всё поле позади, куда теперь? Казук, медвежий шаман, здесь — неужто не выйдет?

Тёмная фигура выступила из кустов, встала напротив Уники, загородив дорогу. Колдовской наряд, иной чем у своих и у людей лосося, а не перепутаешь. Седая борода — Уника девчонкой была, а Казук уже шаманил. Лоб и щёки покрыты глубокими шрамами — знаками колдовской власти. Больше никто из соседей внешность колдуна не метит, только дети медведя. Взгляд голубых глаз колет словно ледяными искрами, недобро смотрит шаман на былую знакомку, видно, и впрямь есть причина для вражды. Руки сжимают рогатину, обманчиво направленную в сторону… а только дёрнись неловко — до самого рожна войдёт в тело обожжённый зубец. Молчит шаман — нельзя с врагом разговаривать, разговор уже половина мира.

— Я знаю тебя, — произнесла Уника, не называя шамана по имени, чтобы тот не заподозрил какого ни на есть колдовства, — ты не согласился бы на войну без достаточной причины. И раз ты здесь, то причина действительно веская. Я не знаю, что случилось, но так мстят только за вероломство и большую кровь. Я не стану ничего объяснять, но если у тебя есть свидетели, то спроси у них ещё раз, что случилось. Спроси, очистив их взгляд перед лицом предков. Я буду ждать тебя здесь. — Уника помолчала и добавила тихо: — Великий морок ходит по лесам.

Уника отошла на несколько шагов и присела на вросший в землю гранитный валун. Казук, так и не сказавший ни слова, повернулся и ушёл к кустам.

Уника сидела на тёплом, нагретом солнцем камне, сосредоточенно глядела в землю. Всей кожей она ощущала десятки взглядов, сверливших её. Тяжёлых, недоброжелательных взглядов. С обеих сторон звала к мести невинно пролитая кровь, с обеих сторон тлела мужская ярость, а босая женщина с распущенными волосами сдерживала её, не позволяя пролиться новой крови, после чего никакой мир был бы невозможен.

Со стороны рощи, где засели нападавшие, потянуло дымом. Там жгли можжевельник — чистое дерево, равно любимое всеми людьми. Глухо донеслось рокотание большого бубна. Лар-первопредок, помоги чужому шаману, пусть откроются глаза обманутых!

Солнце ползло по бесконечно голубому июньскому небу, на Унику наваливалась жара, жужжащие слепни вились над головой, садились на лицо, облепляли ноги. Уника не сгоняла мучителей, любой её жест может быть неверно истолкован, и тогда у кого-нибудь не выдержат нервы. Там, за спиной, ждущие распахнутые ворота и воины, притаившиеся за городьбой. Впереди ждущий безмолвный перелесок, и в нём за деревьями притаились такие же воины, что и в селении. Тишина, даже птицы к полудню утомились, лишь рокочет бубен Казука и тянет издалека спасительным ароматным дымком.

Смолк бубен, наступила тишина. Уника продолжала ждать. Сейчас всё решится, и если она оказалась не права, то, значит, настал последний час её жизни.

На лугу появился Казук. Лицо мрачное, и в руке нет рогатины. Подошёл, сел на траву напротив Уники. Уника поспешно пересела с камня на землю — не годится разговаривать с чужим шаманом, глядя на него сверху вниз.

— Ты знала, что расскажут люди, когда я сниму с них морок? — спросил шаман.

— Я догадывалась. На них напали чужинцы с широкими ртами и гривами, словно у тарпана. А людям казалось, что это дети зубра.

— Пришельцы вырезали два посёлка, из каждого спаслось лишь по четыре человека. И все они клялись, что это сделали вы. Они узнали даже вашего одноглазого вождя, который сам убивал наших младенцев. Просто чудо, что хотя бы несколько человек сумели вырваться в самую последнюю минуту.

— Чужинцы нарочно позволили бежать этим людям, чтобы они свидетельствовали против нас.

— Теперь это понимают все, — престарелый шаман вскинул голову и спросил: — Мать, что нам делать теперь, когда мужчины взялись за оружие и кровь пролилась с обеих сторон?

— Ждать, — ответила Уника. — А потом, если позволят предки, договариваться о мире. Нам сейчас нельзя воевать друг с другом, гривастые только и ждут этого.

— Когда мы найдём, где скрываются чужинцы, — проскрипел Казук, — мы пойдём туда и не успокоимся до тех пор, пока не отомстим за нашу и за вашу кровь!

— Они уже не скрываются. Они идут на нас войной. — Уника запнулась на мгновение, а потом рассказала медвежьему колдуну всё, что открылось ей в предсмертных видениях зачарованного чужинца.

Казук молча слушал, лицо его было чёрно. Лишь когда йога закончила рассказ, он спросил:

— Значит, ты считаешь, что они стопчут людей и нам не будет места на земле, где мы родились?

— У меня есть сын, и я хочу увидеть внуков, — ответила женщина.

— Тогда что надо делать?

— Не знаю. Но прежде всего мы должны помирить наши роды. Ты можешь обещать, что, если второй старшина выйдет за ворота, никто из ваших не спустит тетиву?

— Это я обещаю.

— Тогда я попробую уговорить Машка.

* * *

Уника прошла через ворота, распахнутые, словно наступил большой праздник, и сразу за её спиной обтёсанные брёвна задвинулись, скрыв проход. Не отвечая на ждущие взгляды, Уника обрядилась в оставленную одежду, прошла на площадь между гостевым домом, круглой землянкой и домом старшин и лишь там произнесла:

— Они просят мира.

— Не поздновато ли? — гневно вопросил Машок. — Сначала они будут в безоружного стрелять, а потом мира просить? Юха убит и Курош умирает — как после этого мириться?

— Не медведям пеняй, а оборотням. У лесовиков сотня убитых — дети, женщины… А те, кто уцелел, — на нас говорят. И тебя там видели — как ты старикам головы разбивал, детей резал…

— Ты это что врёшь?! — взревел Машок.

— Говорю тебе, нет в нашей ссоре ничьей вины, кроме чужинской. Это они такой морок навели. Напали на лесовиков, а представили так, будто это мы сделали. Их вини, им месть готовь. А с детьми медведя надо мириться.

— Не хочу, — упорно проговорил Машок.

— А если бы не брата твоего ранили, а кого другого, ты бы тоже упорствовал? — спросила Уника, бестрепетно глядя в лицо старшине.

Машок подавился гневом и лишь время спустя сумел просипеть:

— Ты так не шути… Хоть ты и йога, а меру знай!

— Тогда пойдём, спросим Куроша. Ему за брата мстить не нужно, вот пусть он и скажет, как быть.

— Помирает Курош…

— А ты его не хорони прежде времени. Пока жив, он такой же старшина, что и ты.

Курош лежал в круглой землянке, укутанный шкурами. Кровь на губах уже не пузырилась, но и дыхания почти не было слышно. Две немолодые женщины-травницы сидели рядом, хотя всё, что можно было сделать, уже было сделано.

— Как он? — шёпотом спросила Уника.

Лекарка выразительно пожала плечами: мол, и так видно.

— В разум приходил?

Травница кивнула.

Уника наклонилась к раненому, глянула в осунувшееся лицо, тихо позвала:

— Курош, ты нужен нам. Дети медведя просят мира.

Старшина приоткрыл мутный глаз. Никто не мог сказать, видит ли он что-нибудь, понимает ли сказанное, но когда Уника повторила слова, губы с запёкшейся кровью шевельнулись и почти беззвучно прошептали:

— Мирись. Я не обижусь и Юхе скажу, чтобы не сердился.

— Юхе Калюта скажет, — приказала Уника, — а ты возвращайся. Ты ещё не все живые дела переделал.

Курош не слышал; глаз закатился под лоб, старшина вновь уплыл к селениям предков.

Машок скрипнул зубами, но спорить больше не стал.

— Идём разговаривать, — сказал он и добавил невесело: — Всадят сейчас в меня стрелу — так и надо будет дураку.

Вновь с тонким скрипом поползли в пазах дубовые кряжи, Уника и Машок оба в парадных облачениях выступили за ограду. С минуту в роще ничего не происходило, потом оттуда вышли вождь нападавших и шаман Казук, оба без оружия.

У Уники отлегло от сердца.

* * *

Безрукий колдун Ромар сидел в круглой землянке, где ещё недавно жил Матхи, и слушал рассказ шестилетнего Роника. Кивал согласно, поддакивал: «Правильно шаманыш поступил, даром что младенец, а не побоялся». Выслушал и про нож, кивнул: «Знаю».

Потом наконец произнёс:

— Ты всё сделал правильно. Так говорю я, и это же скажет Калюта, когда спросит предков.

— Я позволил убить старого шамана, — прошептал мальчик, — я не бросился на врага, не погиб, защищая учителя. Что скажут воины, когда узнают про мою трусость?

— Ты защитил весь род и спас многих людей. — Ромар нервно дёрнул покалеченным плечом, потом наклонился и потёрся о мальчика лбом, стараясь успокоить его. — Никто из воинов не осудит тебя, хотя рассказывать им об этом не надо — у шаманов должны быть свои секреты.

— Но ведь я не шаман… Шаманышем меня только дразнят.

— И всё-таки, поверь, что ты всё сделал правильно. — Ромар выпрямился. — Вот что я тебе скажу… когда я пойду за ножом, я возьму тебя с собой. Ты ещё маловат, года два подрасти бы, но думаю, справишься. Там ты увидишь, что совершить правильный поступок порой труднее, чем просто быть смелым. Смелые уже пытались пройти к Сухому лиману и вернулись ни с чем.

— Мы пойдём к Сухому лиману за родовым нефритом? — спросил Роник. — А мама меня отпустит?

— Отпустит, — невесело сказал Ромар. — Чует моё сердце, скоро у Сухого лимана будет безопаснее, чем здесь.

Оглавление

Из серии: Черная кровь

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Черный смерч предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Смотрите также

а б в г д е ё ж з и й к л м н о п р с т у ф х ц ч ш щ э ю я