Неточные совпадения
Все-таки
я Володьку совсем
не отшила. И сказать уже всю правду?
Мне с ним все-таки как-то приятно бывать. Выработалась привычка, вернее — потребность, с ним видеться. Общая работа, интересные споры — и первая ласка.
Я уклонялась,
не хотела (считала, нет у
меня любви «по-настоящему»), и все-таки поцелуй — в губы. И после собрания за руку шли домой.
Вчера шла
по Остоженке, встретила Володьку. Так как ему
не хватает стипендии, то он, чтоб подправить экономику, время от времени подрабатывает. Теперь он работает на стройке. Шел в брезентовой Спецовке, весь вымазанный известкой, в пыли. Когда увидел
меня, просиял. Как-то эта встреча
меня заставила многое передумать. Полно, уж такой ли он интеллигент? Хорошо он выглядел в спецодежде.
Это так у
меня было — интерес к никогда еще
не испытанному, тоска
по настоящей любви.
— Идем, Нинка, к нам в клуб. Марк Чугунов делает доклад о международном положении. — И прибавила на ухо: — Мой парень; увидишь его. И заранее предупреждаю: влюбишься
по уши — или
я ничего в тебе
не понимаю.
— Хорошо было раньше в подполье. Хорошо бы теперь работать нелегально в Болгарии, Румынии или в Китае. Неохота говорить об этом, но что же делать? Глупо, когда живешь этими мыслями, дико, ведь и сама знаю, что это называется авантюризмом… А ты
меня, правда,
не мог бы устроить в Китай или,
по крайней мере, в Болгарию?
Неужели ты думала,
я буду негодовать на тебя, приходить в отчаяние? Милый мой товарищ! Вот если бы ты
мне сказала, что нам
не удастся построить социализм, — это да, от этого
я пришла бы в отчаяние. А мальчишки, — мало ли их! Потеряла одного, найду другого. Вот только обидно для самолюбия, что
не я его бросила, а он
меня.
Не ломай дурака, приходи ко
мне по-прежнему.
И теперь иногда жизнь кажется
мне узкой колодкой,
я не могу найти людей
по себе.
Было очень хорошо, мягкий морозец и тишина. Борька Ширкунов отозвал
меня в сторону и спросил, соглашусь ли
я быть курсовым комсомольским организатором. Для приличия
я помолчала, «подумала» и сказала, что ничего
не имею против, а сердце колотилось от радости за доверие ко
мне. Присоединилась к ребятам, снова пела, но по-другому, как-то звончее.
Ну что ж, Нинка! Помнишь, полгода назад ты говорила одному человеку, что надо срывать с людей маски? Теперь, по-видимому, представляется случай. Уж
я его
не упущу. Радостно чешутся руки.
Товарищ, сознайтесь: когда заходите в бюро, то сердце по-особенному начинает биться, и охватывает робость перед ребятами из бюро. Глупо и стыдно, но это так, и они
мне кажутся особенными, «избранными». Как будто
я не могу дорасти до них!
(Почерк Нинки.) — Сижу вечером в аудитории, — должна была быть лекция
по термодинамике; вдруг влетает Женька Ястребова, золотая копна волос чуть прикрыта платком. Настойчиво зовет
меня в свое общежитие, причины
не говорит. Пошли.
Кончила. Ребята глядят
по сторонам и молчат. Председатель помолчал,
не предложил никому высказаться
по поднятому
мною вопросу и перешел к следующему пункту повестки.
Разве
не я тоскую
по сухим зауральским степям?
Я думаю, если в ближайшие годы перед нами, комсомольской молодежью, — да и вообще перед партией, —
не вспыхнет близко впереди яркая, огнебрызжущая цель,
не раздвинется наша узкая дорога в широкий, творческий путь, то мы начнем понемножку загнивать и расползаться
по всем суставам.
А поэтому
я твердо решила повернуть руль в другую сторону и стать действительно борцом за коммунизм, воспитать себя
не шарлатанкой, а идейным человеком; для этого нужно
не искать новых путей, а идти
по указанной дороге, каждый поступок рассматривать с марксистской точки зрения.
Для чего все это делаю, — почему больше
не буду шляться
по «неизведанным тропинкам», а пойду бодрым, деловым шагом
по пути к коммунизму? Конечно,
не интеллигентский альтруизм ведет
меня и
не классовый инстинкт, — горе мое и мое проклятие, что
я не родилась пролетаркой, — ведет просто чувство самосохранения. Раз ноша, которую
я взвалила на плечи, слишком тяжела,
я беру ношу полегче: ведь от первой ноши так легко надорваться и уйти к предкам.
Мне хочется сказать себе: милая Нинка, пошарлатанила, похулиганила, и хватит, — твоя миссия на этом свете кончена. Пора переходить в другой мир, в мир безмолвия и тишины. Все равно
я никогда
не отделаюсь от шарлатанства и экспериментирования; сколько ни борюсь с собой, всегда люди, отлитые
по одной общей форме, будут вызывать во
мне тошноту.
Запишу уже и вот что. С Борисом кончилось — увы! — как со всеми.
Я думала, он сумеет удержаться на товарищеской высоте. Но, видно,
не по силам это парням. Только что завяжешь товарищеские отношения, — лезут целоваться.
Однако, во всяком случае, если
я не смогу почему-нибудь идти
по своему пути, — знай, Лелька,
я убью себя скорей, чем перейду на твой.
В чем моя неугасающая боль? В том, что
я не получила окраски своей среды, в том, что внешне
я, может быть, и подхожу, но
не дальше, и
не могу
я срастись с ними, н-е м-о-г-у. Хочу, сильно хочу, и
не могу. И
я хожу иногда к парикмахеру, только это
меня оскорбляет, иногда просто хочется разразиться безудержным смехом: «Ах, если
я по этому вопросу думаю
не так, как нужно комсомолке, так ведите скорее к парикмахеру, и
я начну думать по-другому».
(Почерк Лельки.) — Если бы
я верила во всякие сверхъестественности, то
я сказала бы, Нинка, что ты — дьявол. Ты два года с лишним стояла над моим сознанием и искушала его. Но теперь это кончилось. И
мне только жалко тебя, что ты мотаешься
по нехоженым тропинкам, что можешь смеяться над глубокою материалистичностью положения о «бытии, определяющем сознание». Да, ухожу в производство, чтобы выпрямить сознание и «душу», — чтобы
не оставаться такою, как ты.
—
Не могу. Сейчас у
меня кризис.
Я полтинника два дня искал
по всему заводу.
—
По роже
я не люблю получать. Больше люблю давать.
—
Не будет никакого. На той неделе засиделся у
меня товарищ
по общественному делу до поздней ночи. Полетели
по коридору сплётки: с мужчинами ночует! А
я им только смеюсь: «Это касается
меня одной, если бы
я даже оставалась с мужчиною на половой почве. Это даже мужа моего
не касается».
— Хо-хо! — третий, с подстриженным треугольником волос под носом, расхохотался. — Еще в нарпите тебе водку продавай!.. Нет, как в четырнадцатом году продажу
по случаю войны прекратили, с той поры
я не пью. И до чего же хорошо!
— Шурка! Хочешь, пойдем со
мной? А Юрка с Лизой пойдет. Ему что-то со
мной не по дороге.
—
Я не знала, что ты комсомолец, уже после узнала. Пришла с тобою поговорить по-товарищески, по-комсомольски. Что же это ты, Царапкин, делаешь?
— Как
я тебя спрашиваю
по общественности, то ты
мне отвечай
по пролетарской совести, ты передо
мною ничего
не должон скрывать!
—
Я красноречия так много
не знаю, как другие здесь развивают. Но все-таки хочу сказать категорически. Этого вот инженера, который тут выступал с докладом,
я его давно заприметил. И замечаю
по глазам, что он
не любит нас, рабочий класс. Ему нет дела до грандиозного плана строительства, он сам
не хочет выполнять задания и нам говорит, чтоб
не выполняли. Должно быть, ему важно только жалованье спецовское получать, а на нас, рабочий класс, он плюет. Этого дозволять ему нельзя.
— Товарищи!
Я коснусь о комсомоле. Как в резину прибавляется ускоритель, чтобы скорее шла вулканизация, так мы, молодежь, впускаем ускоритель в пятилетку. Наша молодежь доказала, что идет впереди. Нас обвиняют, по-моему, неправильно,
я сейчас администрацию и завком тоже буду крыть. Есть товарищи, которые смотрят на это
не в достаточной степени…
Говорил очень долго.
По всему залу шли разговоры. Председатель несколько раз давал предупредительный звонок. Докладчик глядел на часы в браслете, отвечал: «
Я сейчас!» и все сыпал в аудиторию сухие, лишенные одушевления слова. Самодовольно-длинные и зевотно-скучные доклады были привычным злом всех торжеств, и их терпеливо выносили, как выносят длинную очередь в кино с интересной фильмой: ничего
не поделаешь, без этого нельзя.
—
Не нравится
мне, как мы с тобою крутим. Ваша какая-то, интеллигентская любовь. Для самоуслаждения. Чтоб только удовольствие друг от друга получать.
Я понимаю любовь к девушке по-нашему, по-пролетарскому: чтобы быть хорошими товарищами и без всяких вывертов иметь детей.
— Как это, гражданин, — дружно? Будут работать, как в старое время барщину на господ работали. Да у вас еще, небось, восемь часов работа?
По декретам? А коли пашня моя,
я об декретах
не думаю,
я на ней с темна до темна работаю, за землею своею смотрю, как за глазом! Потому она у
меня колосом играет!
—
Я, конечно, написала. Почему бы нет?.. Кричал, что это контрреволюция, что
я вообще веду подрывную работу в крестьянстве, что еще сегодня утром об этом получено заявление в ГПУ от товарища Бутыркина. Грозился отправить
меня отсюда
по этапу.
Я ему: «Вы говорите со
мною, как с классовым врагом!» — «Вы, говорит, и есть классовый враг. Только помните, мы и
не с такими, как вы, справлялись».
—
Не зна-аю! — с вызовом возразила Нинка, а в глазах были тоска и страдание. — А одно
я хорошо знаю: партиец ты, комсомолец, — а должен шевелить собственными мозгами и справляться с собственным душевным голосом. Только тогда окажешься и хорошим партийцем. Иначе ты — разменная монета, собственной цены никакой в тебе нет. Только всего и свету, что в окошке? Так всегда черногряжский райком и должен быть правым? Бороться нужно, Юрка, отстаивать свое,
не сдаваться
по первому окрику.
— Ох, тяжело! — хрипло заговорил он. — Понимаешь, бежит
по талому снегу… А
я, как проклятый, гляжу в сторону и лошаденку подхлестываю. А он, понимаешь, все бежит,
не отстает. Босой.
— Лелька! — Задыхался и со страданием смотрел на нее. — Выходит, можно было вас и
не слушать… Можно было… п-плюнуть вам в бандитские ваши рожи! Ведь
я с тех самых дней весь спокой потерял. Целиком и полностью! Вполне категорически! Каждую ночь его вижу… Бежит босой
по снегу: «Дяденька! Отдай валенки!..» А ты, гадюка, смотрела, и ничего у тебя в душе
не тронулось?