Неточные совпадения
— Тоже скверность. А
мне водка даже для здоровья полезна — мокруту разбивает. Мы, брат, как походом под Севастополь шли — еще до Серпухова
не дошли, а уж
по ведру на брата вышло!
— Ну, голубчик, с тобой — после! — холодно оборвала его Арина Петровна, — ты,
я вижу,
по Степкиным следам идти хочешь… ах,
не ошибись, мой друг! Покаешься после — да поздно будет!
—
Не знаю… Может быть, во
мне нет этого великодушия… этого, так сказать, материнского чувства… Но все как-то сдается: а что, ежели брат Степан,
по свойственной ему испорченности, и с этим вторым вашим родительским благословением поступит точно так же, как и с первым?
— Так… так… знала
я, что ты это присоветуешь. Ну хорошо. Положим, что сделается по-твоему. Как ни несносно
мне будет ненавистника моего всегда подле себя видеть, — ну, да видно пожалеть обо
мне некому. Молода была — крест несла, а старухе и подавно от креста отказываться
не след. Допустим это, будем теперь об другом говорить. Покуда мы с папенькой живы — ну и он будет жить в Головлеве, с голоду
не помрет. А потом как?
— Теперь, брат,
мне надолго станет! — сказал он, — табак у нас есть, чаем и сахаром мы обеспечены, только вина недоставало — захотим, и вино будет! Впрочем, покуда еще придержусь — времени теперь нет, на погреб бежать надо!
Не присмотри крошечку — мигом растащат! А видела, брат, она
меня, видела, ведьма, как
я однажды около застольной
по стенке пробирался. Стоит это у окна, смотрит, чай, на
меня да думает: то-то
я огурцов
не досчитываюсь, — ан вот оно что!
— И чем тебе худо у матери стало! Одет ты и сыт — слава Богу! И теплехонько тебе, и хорошохонько… чего бы, кажется, искать! Скучно тебе, так
не прогневайся, друг мой, — на то и деревня! Веселиев да балов у нас нет — и все сидим
по углам да скучаем! Вот
я и рада была бы поплясать да песни попеть — ан посмотришь на улицу, и в церковь-то Божию в этакую мукреть ехать охоты нет!
— Нет, вы скажите, что, по-вашему, делать
мне нужно?
Не «вообще», а прямо… Климат, что ли,
я для вас переменить должен? Вот в Головлеве: нужен был дождик — и был дождик;
не нужно дождя — и нет его! Ну, и растет там все… А у нас все напротив! вот посмотрим, как-то вы станете разговаривать, как есть нечего будет!
— А ведь
я к вам, маменька, погостить приехал, — продолжал он, словно делая маменьке приятный сюрприз, — нельзя, голубушка… по-родственному!
Не ровен случай — все же, как брат… и утешить, и посоветовать, и распорядиться… ведь вы позволите?
— Вот ты
меня бранишь, а
я за тебя Богу помолюсь.
Я ведь знаю, что ты это
не от себя, а болезнь в тебе говорит.
Я, брат, привык прощать —
я всем прощаю. Вот и сегодня — еду к тебе, встретился
по дороге мужичок и что-то сказал. Ну и что ж! и Христос с ним! он же свой язык осквернил! А
я… да
не только
я не рассердился, а даже перекрестил его — право!
— Кто? я-то! Нет, мой друг,
я не граблю; это разбойники
по большим дорогам грабят, а
я по закону действую. Лошадь его в своем лугу поймал — ну и ступай, голубчик, к мировому! Коли скажет мировой, что травить чужие луга дозволяется, — и Бог с ним! А скажет, что травить
не дозволяется, — нечего делать! штраф пожалуйте!
По закону
я, голубчик,
по закону!
—
Не сделал? ну, и тем лучше, мой друг!
По закону — оно даже справедливее. Ведь
не чужим, а своим же присным достанется.
Я вот на чту уж хил — одной ногой в могиле стою! а все-таки думаю: зачем же
мне распоряжение делать, коль скоро закон за
меня распорядиться может. И ведь как это хорошо, голубчик! Ни свары, ни зависти, ни кляуз… закон!
— Нет, маменька. Хотел он что-то сказать, да
я остановил. Нет, говорю, нечего об распоряжениях разговаривать! Что ты
мне, брат,
по милости своей, оставишь,
я всему буду доволен, а ежели и ничего
не оставишь — и даром за упокой помяну! А как ему, маменька, пожить-то хочется! так хочется! так хочется!
— Ну, вот за это спасибо! И Бог тебя, милый дружок, будет любить за то, что мать на старости лет покоишь да холишь.
По крайности, приеду ужо в Погорелку —
не скучно будет. Всегда
я икорку любила, — вот и теперь,
по милости твоей полакомлюсь!
— Ну, хорошо.
Я уйду. Стало быть, нельзя? Прекрасно-с. По-родственному. Из-за трех тысяч рублей внук в Сибирь должен пойти! Напутственный-то молебен отслужить
не забудьте!
— Ну, спал — так и слава Богу. У родителей только и можно слатйнько поспать. Это уж
я по себе знаю: как ни хорошо, бывало, устроишься в Петербурге, а никогда так сладко
не уснешь, как в Головлеве. Точно вот в колыбельке тебя покачивает. Так как же мы с тобой: попьем чайку, что ли, сначала, или ты сейчас что-нибудь сказать хочешь?
— Ну, ладно. Только
я, брат, говорю прямо: никогда
я не обдумываю. У
меня всегда ответ готов. Коли ты правильного чего просишь — изволь! никогда
я ни в чем правильном
не откажу. Хоть и трудненько иногда, и
не по силам, а ежели правильно —
не могу отказать! Натура такая. Ну, а ежели просишь неправильно —
не прогневайся! Хоть и жалко тебя — а откажу! У
меня, брат, вывертов нет!
Я весь тут, на ладони. Ну, пойдем, пойдем в кабинет! Ты поговоришь, а
я послушаю! Послушаем, послушаем, что такое!
— Нет!
я еще
не поеду.
Я еще в церковь пойду, попрошу панихиду
по убиенном рабе Божием, Владимире, отслужить.
— Ну вот! ну, слава Богу! вот теперь полегче стало, как помолился! — говорит Иудушка, вновь присаживаясь к столу, — ну, постой! погоди! хоть
мне, как отцу, можно было бы и
не входить с тобой в объяснения, — ну, да уж пусть будет так! Стало быть, по-твоему,
я убил Володеньку?
— А по-моему, это
не так. По-моему, он сам себя застрелил.
Я в то время был здесь, в Головлеве, а он — в Петербурге. При чем же
я тут мог быть? как мог
я его за семьсот верст убить?
— А только без куска хлеба оставить можете. Так вы бы так и писали:
не нравится, дескать,
мне твое намерение, а потому, хоть
я тебе
не препятствую, но все-таки предупреждаю, чтоб ты больше
не рассчитывал на денежную помощь от
меня.
По крайней мере тогда было бы ясно.
Я, с своей стороны, все сделал; счеты
по опеке привел в порядок, ничего
не скрыл,
не утаил — все у всех на глазах делал.
— Что?
не понравилось? Ну, да уже
не взыщи —
я, брат, прямик! Неправды
не люблю, а правду и другим выскажу, и сам выслушаю! Хоть и
не по шерстке иногда правда, хоть и горьконько — а все ее выслушаешь! И должно выслушать, потому что она — правда. Так-то, мой друг! Ты вот поживи-ка с нами да по-нашему — и сама увидишь, что так-то лучше, чем с гитарой с ярмарки на ярмарку переезжать.
— Зачем нанимать? свои лошади есть! Ты, чай,
не чужая! Племяннушка… племяннушкой
мне приходишься! — всхлопотался Порфирий Владимирыч, осклабляясь «по-родственному», — кибиточку… парочку лошадушек — слава те Господи!
не пустодомом живу! Да
не поехать ли и
мне вместе с тобой! И на могилке бы побывали, и в Погорелку бы заехали! И туда бы заглянули, и там бы посмотрели, и поговорили бы, и подумали бы, чту и как… Хорошенькая ведь у вас усадьбица, полезные в ней местечки есть!
— Отчего же и
не поцеловаться!
Не чужая ты
мне — племяннушка!
Я, мой друг, по-родственному!
Я для родных всегда готов! Будь хоть троюродный, хоть четвероюродный, —
я всегда…
— Бабушка и при жизни знала. Да что это, дядя, за выражения у вас? вчера с гитарой
меня по ярмаркам посылали, сегодня об скоморошничестве разговор завели? Слышите!
я не хочу, чтоб вы так говорили!
— Об том-то
я и говорю. И много можно сделать, и мало. Иногда много хочешь сделать, а выходит мало, а иногда будто и мало делается, ан смотришь, с Божьею помощью, все дела незаметно прикончил. Вот ты спешишь, в Москве тебе побывать, вишь, надо, а зачем, коли тебя спросить, — ты и сама путем
не сумеешь ответить. А по-моему, вместо Москвы-то, лучше бы это время на дело употребить.
— Вот
я давно хотел тебе сказать, — продолжал между тем Иудушка, —
не нравится
мне, куда как
не нравится, что вы
по этим…
по ярмаркам ездите! Хоть тебе и нйлюбо, что
я об гитарах говорил, а все-таки…
— Хоть и грех,
по молитве, бранить, но как человек
не могу
не попенять: сколько раз
я просил
не тревожить
меня, когда
я на молитве стою! — сказал он приличествующим молитвенному настроению голосом, позволив себе, однако, покачать головой в знак христианской укоризны, — ну что еще такое у вас там?
—
Не приду, потому что ходить незачем. Кабы за делом,
я бы и без зова твоего пошел. За пять верст нужно
по делу идти — за пять верст пойду; за десять верст нужно — и за десять верст пойду! И морозец на дворе, и метелица, а
я все иду да иду! Потому знаю: дело есть, нельзя
не идти!
— Многие нынче любят кругом да около ходить: и то
не так, и другое
не по-ихнему, и третье вот этак бы сделать, а
я этого
не люблю. И сам
не загадываю, и в других
не похвалю. Высокоумие это — вот
я какой взгляд на такие попытки имею!
— Вот у
меня на дворе куры… Суетятся,
по случаю солноворота; бегают, мечутся, места нигде сыскать
не могут…
— А ежели при этом еще так поступать, как другие… вот как соседушка мой, господин Анпетов, например, или другой соседушка, господин Утробин… так и до греха недалеко. Вон у господина Утробина: никак, с шесть человек этой пакости во дворе копается… А
я этого
не хочу.
Я говорю так: коли Бог у
меня моего ангела-хранителя отнял — стало быть, так его святой воле угодно, чтоб
я вдовцом был. А ежели
я,
по милости Божьей, вдовец, то, стало быть, должен вдоветь честно и ложе свое нескверно содержать. Так ли, батя?
— Чтоб ему хорошо там было!
не как-нибудь, а настоящим бы манером! Да билетец, билетец-то выправь.
Не забудь!
По билету мы его после везде отыщем! А на расходы
я тебе две двадцатипятирублевеньких отпущу. Знаю ведь
я, все знаю! И там сунуть придется, и в другом месте барашка в бумажке подарить… Ахти, грехи наши, грехи! Все мы люди, все человеки, все сладенького да хорошенького хотим! Вот и Володька наш! Кажется, велик ли, и всего с ноготок, а поди-ка, сколько уж денег стоит!
—
По крайности, теперь хоть забава бы у
меня была! Володя! Володюшка! рожоный мой! Где-то ты? чай, к паневнице в деревню спихнули! Ах, пропасти на вас нет, господа вы проклятые! Наделают робят, да и забросят, как щенят в яму: никто, мол,
не спросит с нас! Лучше бы
мне в ту пору ножом себя
по горлу полыхнуть, нечем ему, охавернику, над собой надругаться давать!
— А
я так думаю, что непременно шестьсот — семьсот на десятину будет. Да
не на старую десятину, а на нынешнюю, на тридцатку. Постой! погоди! ежели
по шестисот… ну,
по шестисот
по пятидесяти положить, — сколько же на ста пяти десятинах дерев будет?
—
Мне что Горюшкино!
Мне, пожалуй, и ничего
не надо! Было бы на свечку да на маслице — вот
я и доволен! А вообще,
по справедливости… Да, маменька, и рад бы смолчать, а
не сказать
не могу: большой грех на вашей душе лежит, очень, очень большой!
—
Я, маменька,
не сержусь,
я только
по справедливости сужу… что правда, то правда — терпеть
не могу лжи! с правдой родился, с правдой жил, с правдой и умру! Правду и Бог любит, да и нам велит любить. Вот хоть бы про Погорелку; всегда скажу, много, ах, как много денег вы извели на устройство ее.
—
Я тебе одолжение делаю — и ты
меня одолжи, — говорит Порфирий Владимирыч, — это уж
не за проценты, а так, в одолжение! Бог за всех, а мы друг
по дружке! Ты десятинку-то шутя скосишь, а
я тебя напредки попомню!
я, брат, ведь прост! Ты
мне на рублик послужишь, а
я…
— И прекрасно. Когда-нибудь после съездишь, а покудова с нами поживи.
По хозяйству поможешь —
я ведь один! Краля-то эта, — Иудушка почти с ненавистью указал на Евпраксеюшку, разливавшую чай, — все
по людским рыскает, так иной раз и
не докличешься никого, весь дом пустой! Ну а покамест прощай.
Я к себе пойду. И помолюсь, и делом займусь, и опять помолюсь… так-то, друг! Давно ли Любинька-то скончалась?
Вся зима прошла в каком-то неслыханном чаду, Аннинька окончательно закружилась, и ежели
по временам вспоминала об «сокровище», то только для того, чтобы сейчас же мысленно присовокупить: «Какая
я, однако ж, была дура!» Кукишев, под влиянием гордого сознания, что его идея насчет «крали» равного достоинства с Любинькой осуществилась,
не только
не жалел денег, но, подстрекаемый соревнованием, выписывал непременно два наряда, когда Люлькин выписывал только один, и ставил две дюжины шампанского, когда Люлькин ставил одну.