Неточные совпадения
А успехи японцев
шли за успехами. Один за другим выбывали из строя наши броненосцы, в Корее японцы продвигались все дальше. Уехали
на Дальний Восток Макаров и Куропаткин, увозя с собою горы поднесенных икон. Куропаткин сказал свое знаменитое: «терпение, терпение и терпение»… В конце марта погиб с «Петропавловском» слепо-храбрый Макаров, ловко пойманный
на удочку адмиралом Того. Японцы перешли через реку Ялу. Как гром, прокатилось известие об их высадке в Бицзыво. Порт-Артур был отрезан.
Оказывалось,
на нас
шли не смешные толпы презренных «макаков», —
на нас наступали стройные ряды грозных воинов, безумно храбрых, охваченных великим душевным подъемом. Их выдержка и организованность внушали изумление. В промежутках между извещениями о крупных успехах японцев телеграммы сообщали о лихих разведках сотника X. или поручика У., молодецки переколовших японскую заставу в десять человек. Но впечатление не уравновешивалось. Доверие падало.
По всему городу стояли плач и стоны. Здесь и там вспыхивали короткие, быстрые драмы. У одного призванного заводского рабочего была жена с пороком сердца и пятеро ребят; когда пришла повестка о призыве, с женою от волнения и горя сделался паралич сердца, и она тут же умерла; муж поглядел
на труп,
на ребят,
пошел в сарай и повесился. Другой призванный, вдовец с тремя детьми, плакал и кричал в присутствии...
Телеграммы с театра войны снова и снова приносили известия о крупных успехах японцев и о лихих разведках хорунжего Иванова или корнета Петрова. Газеты писали, что победы японцев
на море неудивительны, — японцы природные моряки; но теперь, когда война перешла
на сушу, дело
пойдет совсем иначе. Сообщалось, что у японцев нет больше ни денег, ни людей, что под ружье призваны шестнадцатилетние мальчики и старики. Куропаткин спокойно и грозно заявил, что мир будет заключен только в Токио.
Утром я
пошел в штаб дивизии. Необычно было чувствовать себя в военной форме, необычно было, что встречные солдаты и городовые делают тебе под козырек. Ноги путались в болтавшейся
на боку шашке.
День за днем
шел без дела. Наш корпус выступал
на Дальний Восток только через два месяца. Мы, врачи, подновляли свои знания по хирургии, ходили в местную городскую больницу, присутствовали при операциях, работали
на трупах.
Вскоре стало известно, что из четырех сестер милосердия, приглашенных в госпиталь из местной общины Красного Креста, оставлена в госпитале только одна. Д-р Султанов заявил, что остальных трех он заместит сам.
Шли слухи, что Султанов — большой приятель нашего корпусного командира, что в его госпитале, в качестве сестер милосердия, едут
на театр военных действий московские дамы, хорошие знакомые корпусного командира.
Они
шли на войну, а в России оставались войска молодые, свежие, состоявшие из кадровых солдат.
Рассказывали, что военный министр Сахаров сильно враждует с Куропаткиным и нарочно, чтобы вредить ему,
посылает на Дальний Восток самые плохие войска.
Солдат одевался, с ненавистью глядя исподлобья
на дивизионного врача. Оделся и медленно
пошел к двери, расставляя ноги.
Один солдат обратился к старшему врачу полка с жалобою
на боли в ногах, мешающие ходить. Наружных признаков не было, врач раскричался
на солдата и прогнал его. Младший полковой врач
пошел следом за солдатом, тщательно осмотрел его и нашел типическую, резко выраженную плоскую стопу. Солдат был освобожден. Через несколько дней этот же младший врач присутствовал в качестве дежурного
на стрельбе. Солдаты возвращаются, один сильно отстал, как-то странно припадает
на ноги. Врач спросил, что с ним.
Город все время жил в страхе и трепете. Буйные толпы призванных солдат шатались по городу, грабили прохожих и разносили казенные винные лавки. Они говорили: «Пускай под суд отдают, — все равно помирать!» Вечером за лагерями солдаты напали
на пятьдесят возвращавшихся с кирпичного завода баб и изнасиловали их.
На базаре
шли глухие слухи, что готовится большой бунт запасных.
Газеты писали, что победы японцев в горах неудивительны, — они природные горные жители; но война переходит
на равнину, мы можем развернуть нашу кавалерию, и дело теперь
пойдет совсем иначе.
В начале августа
пошли на Дальний Восток эшелоны нашего корпуса. Один офицер, перед самым отходом своего эшелона, застрелился в гостинице.
На Старом Базаре в булочную зашел солдат, купил фунт ситного хлеба, попросил дать ему нож нарезать хлеб и этим ножом полоснул себя по горлу. Другой солдат застрелился за лагерем из винтовки.
Однажды зашел я
на вокзал, когда уходил эшелон. Было много публики, были представители от города. Начальник дивизии напутствовал уходящих речью; он говорил, что прежде всего нужно почитать бога, что мы с богом начали войну, с богом ее и кончим. Раздался звонок,
пошло прощание. В воздухе стояли плач и вой женщин. Пьяные солдаты размещались в вагонах, публика совала отъезжающим деньги, мыло, папиросы.
В солдатских вагонах
шло непрерывное пьянство. Где, как доставали солдаты водку, никто не знал, но водки у них было сколько угодно. Днем и ночью из вагонов неслись песни, пьяный говор, смех. При отходе поезда от станции солдаты нестройно и пьяно, с вялым надсадом, кричали «ура», а привыкшая к проходящим эшелонам публика молча и равнодушно смотрела
на них.
Генерал перешел через рельсы
на четвертый путь, где стоял наш эшелон, и
пошел вдоль выстроившихся солдат. К некоторым он обращался с вопросами, те отвечали связно, но старались не дышать
на генерала. Он молча
пошел назад.
Мы «перевалили через Урал». Кругом
пошли степи. Эшелоны медленно ползли один за другим, стоянки
на станциях были бесконечны. За сутки мы проезжали всего полтораста — двести верст.
Во всех эшелонах
шло такое же пьянство, как и в нашем. Солдаты буйствовали, громили железнодорожные буфеты и поселки. Дисциплины было мало, и поддерживать ее было очень нелегко. Она целиком опиралась
на устрашение, — но люди знали, что едут умирать, чем же их было устрашить? Смерть — так ведь и без того смерть; другое наказание, — какое ни будь, все-таки же оно лучше смерти. И происходили такие сцены.
До своего госпиталя Султанову было мало дела. Люди его голодали, лошади тоже. Однажды, рано утром, во время стоянки, наш главный врач съездил в город, купил сена, овса. Фураж привезли и сложили
на платформе между нашим эшелоном и эшелоном Султанова. Из окна выглянул только что проснувшийся Султанов. По платформе суетливо
шел Давыдов. Султанов торжествующе указал ему
на фураж.
— А-а… А я думал, мой смотритель. — Султанов лениво зевнул и обратился к стоявшей рядом племяннице: — Ну, что ж,
пойдем на вокзал кофе пить!
Министр народного просвещения, чтобы послужить родине,
пошел на войну простым рядовым.
Проехали мы Красноярск, Иркутск, поздно ночью прибыли
на станцию Байкал. Нас встретил помощник коменданта, приказано было немедленно вывести из вагонов людей и лошадей; платформы с повозками должны были
идти на ледоколе неразгруженными.
До трех часов ночи мы сидели в маленьком, тесном зальце станции. В буфете нельзя было ничего получить, кроме чаю и водки, потому что в кухне
шел ремонт.
На платформе и в багажном зальце вповалку спали наши солдаты. Пришел еще эшелон; он должен был переправляться
на ледоколе вместе с нами. Эшелон был громадный, в тысячу двести человек; в нем
шли на пополнение частей запасные из Уфимской, Казанской и Самарской губерний; были здесь русские, татары, мордвины, все больше пожилые, почти старые люди.
И они
шли,
шли, лица сменялись, и
на всех была та же ушедшая в себя, как будто застывшая под холодным ветром, дума.
Подали наш поезд. В вагоне было морозно, зуб не попадал
на зуб, руки и ноги обратились в настоящие ледяшки. К коменданту
пошел сам главный врач требовать, чтобы протопили вагон. Это тоже оказалось никак невозможно: и вагоны полагается топить только с 1-го октября.
— Виноват, вы, кажется, обмолвились! Не министру ли путей сообщения нужно
послать телеграмму? А может быть, телеграмму нужно
послать на высочайшее имя?
— Что ж,
пошлите на высочайшее имя! — любезно усмехнулся комендант и повернул спину.
Вечером
на небольшой станции опять скопилось много эшелонов. Я ходил по платформе. В голове стояли рассказы встречных раненых, оживали и одевались плотью кровавые ужасы, творившиеся там. Было темно, по небу
шли высокие тучи, порывами дул сильный, сухой ветер. Огромные сосны
на откосе глухо шумели под ветром, их стволы поскрипывали.
На одном разъезде наш поезд стоял очень долго. Невдалеке виднелось бурятское кочевье. Мы
пошли его посмотреть. Нас с любопытством обступили косоглазые люди с плоскими, коричневыми лицами. По земле ползали голые, бронзовые ребята, женщины в хитрых прическах курили длинные чубуки. У юрт была привязана к колышку грязно-белая овца с небольшим курдюком. Главный врач сторговал эту овцу у бурятов и велел им сейчас же ее зарезать.
В Маньчжурии нам дали новый маршрут, и теперь мы ехали точно по этому маршруту; поезд стоял
на станциях положенное число минут и
шел дальше. Мы уже совсем отвыкли от такой аккуратной езды.
Оно сбылось. Опять
на каждой станции,
на каждом разъезде
пошли бесконечные остановки. Не хватало ни кипятку для людей, ни холодной воды для лошадей, негде было купить хлеба. Люди голодали, лошади стояли в душных вагонах не поенные… Когда по маршруту мы должны были быть уже в Харбине, мы еще не доехали до Цицикара.
И почти везде в дороге коменданты поступали точно так же, как в Харбине. Решительнейшим и точнейшим образом они определяли самый короткий срок до отхода поезда, а мы после этого срока стояли
на месте десятками часов и сутками. Как будто, за невозможностью проявить хоть какой-нибудь порядок
на деле, им нравилось ослеплять проезжих строгою, несомневающеюся в себе сказкою о том, что все
идет, как нужно.
Кругом тянулись тщательно обработанные поля с каоляном и чумизою.
Шла жатва. Везде виднелись синие фигуры работающих китайцев. У деревень
на перекрестках дорог серели кумирни-часовенки, издали похожие
на ульи.
Послали помощника смотрителя купить чумизной соломы, а больные остались пока лежать
на голых досках.
Другая работала в одном из тыловых госпиталей и перевелась к нам, узнав, что мы
идем на передовые позиции.
Из штаба нашего корпуса пришел приказ: обоим госпиталям немедленно свернуться и завтра утром
идти в деревню Сахотаза, где ждать дальнейших приказаний. А как же быть с больными,
на кого их бросить?
На смену нам должны были прийти госпитали другой дивизии нашего корпуса, но поезд наместника остановил
на железной дороге все движение, и было неизвестно, когда они придут. А нам приказано завтра уходить!
Раз наш корпус может обойтись двумя госпиталями вместо четырех, то разве не проще нам остаться здесь, а прибывающим госпиталям прямо
идти с корпусом
на юг?
Из Мукдена мы выступили рано утром походным порядком. Вечером
шел дождь, дороги блестели легкою, скользкою грязью, солнце светило сквозь прозрачно-мутное небо. Была теплынь и тишина. Далеко
на юге глухо и непрерывно перекатывался гром пушек.
Было странно: по плану наша деревня лежала
на юго-запад от Мукдена, а мы
шли на юго-восток.
Прошли мы три версты по берегу реки
на восток; наконец Давыдов и сам сообразил, что
идет не туда, и по другому мосту перешел через реку обратно.
Посмотрел я
на свой браслет-компас, — мы
шли на северо-запад. Все знали, что
идут не туда, куда нужно, и все-таки должны были
идти, потому что упрямый старик не хотел показать, что видит свою неправоту.
Усадьба была обнесена высоким глиняным забором и обсажена развесистыми тополями; желтели скирды каоляна, чумизы и риса,
на гладком току
шла молотьба.
Главный врач встретил знакомого офицера, расспросил его насчет пути и опять повел нас сам, не беря проводника. Опять мы сбивались с дороги, ехали бог весть куда. Опять ломались дышла, и несъезженные лошади опрокидывали возы. Подходя к Сахотазе, мы нагнали наш дивизионный обоз. Начальник обоза показал нам новый приказ, по которому мы должны были
идти на станцию Суятунь.
— Э, оставьте вы их, бог с ними!.. Ведь, в сущности, они совершенно правы. Мы едем верхом, они
идут пешком. Приедем, — первым делом отыщем себе фанзу, закажем себе обед и самовар. А они устали и голодны. Вот
послал им мяса искать, — не нашли ничего, а нам
на бифштексы удалось достать… Если бы мы вместе с ними
шли пешком, голодали и зябли, тогда бы они и приказания наши исполняли…
Все трое были молодые, бравые молодцы. Как я писал, в полках нашего корпуса находилось очень много пожилых людей, удрученных старческими немощами и думами о своих многочисленных семьях. Наши же госпитальные команды больше, чем наполовину, состояли из молодых, крепких и бодрых солдат, исполнявших сравнительно далеко не тяжкие обязанности конюхов, палатных надзирателей и денщиков. Распределение
шло на бумаге, а
на бумаге все эти Ивановы, Петровы и Антоновы были совсем одинаковы.
29 сентября пальба особенно усилилась. Пушки гремели непрерывно, вдоль позиций как будто с грохотом валились друг
на друга огромные шкапы. Снаряды со свистом уносились вдаль, свисты сливались и выли, как вьюга… Непрерывно трещал ружейный огонь.
Шли слухи, что японцы обошли наше правое крыло и готовы прорвать центр. К нам подъезжали конные солдаты-ординарцы, спрашивали, не знаем ли мы, где такой-то штаб. Мы не знали. Солдат в унылой задумчивости пожимал плечами.
Под вечер мы получили из штаба корпуса приказ: обоим госпиталям немедленно двинуться
на юг, стать и развернуться у станции Шахе. Спешно увязывались фуры, запрягались лошади. Солнце садилось;
на юге, всего за версту от нас, роями вспыхивали в воздухе огоньки японских шрапнелей, перекатывалась ружейная трескотня. Нам предстояло
идти прямо туда.
Мы двинулись к железной дороге и
пошли вдоль пути
на юг. Валялись разбитые в щепы телеграфные столбы, по земле тянулась исковерканная проволока. Нас нагнал казак и вручил обоим главным врачам по пакету. Это был приказ из корпуса. В нем госпиталям предписывалось немедленно свернуться, уйти со станции Шахе (предполагалось, что мы уж там) и воротиться
на прежнее место стоянки к станции Суятунь.
— 12 артиллерийской бригады, — ответил арестованный.
На испуганном, побледневшем лице рыжели усики и обильные веснушки, пола шинели была в крови. — Ваше высокоблагородие, позвольте вам доложить: это не я, я только мимо
шел… Вот, извольте посмотреть! — Он вынул из ножен и показал свою шашку. — Изволите видеть, крови нету.