Неточные совпадения
Помню, — это уже было в девяностых годах, я тогда был студентом, — отцу
пришлось вести продолжительную, упорную борьбу
с губернатором из-за водопровода.
Вот мы какие молодцы! Так мы войну и кончим, —
придется немцу
с конфузом удирать. Только вот горе, — я просто в отчаяние приходил: всех турок перебьют! Когда вырасту большой, — мне ничего не останется!
Карточки Машиной мне не
пришлось получить. Но у меня были ее волосы: через Юлю мы обменялись
с нею волосами. И до сих пор не могу определить, что в этой моей любви было начитанного и что подлинного. Но знаю, когда я в честь Маши прыгал
с беседки, в душе был сверкающий восторг, смеявшийся над опасностью; и когда я открывал аптечную коробочку
с картинкой и смотрел на хранившуюся в ней прядь каштановых волос, — мир становился для меня значительнее и поэтичнее.
— Так что все уже уехали в Богучарово, а Варваре Владимировне
пришлось остаться
с Машей в городе…
Полицмейстер у нас был очень замечательный и глубоко врезался мне в память. Александр Александрович Тришатный. Невысокий, полный, очень красивый,
с русыми усами,
с тем меланхолически-благородным выражением в глазах, какое
приходилось наблюдать только у полицейских и жандармских офицеров. Замечателен он был в очень многих отношениях.
Но всякому, читавшему повести в журнале «Семья и школа», хорошо известно, что выдающимся людям
приходилось в молодости упорно бороться
с родителями за право отдаться своему призванию, часто им даже
приходилось покидать родительский кров и голодать. И я шел на это. Помню: решив окончательно объясниться
с папой, я в гимназии, на большой перемене,
с грустью ел рыжий треугольный пирог
с малиновым вареньем и думал: я ем такой вкусный пирог в последний раз.
Михаил Иванович Владиславлев. Профессор философии и психологии. Он у нас на первом курсе читал логику. Здоровенный мужичина
с широким, плоским лицом,
с раскосыми глазами, глядевшими прочь от носа. Смотрел медведем. Читал бездарно. Мне
придется о нем рассказывать впоследствии, когда за крепкую благонадежность его сделали ректором на место смещенного Андреевского.
В Публичной библиотеке иногда
приходилось видеть: перед читальным залом, в комнате, где на высоких конторках лежат каталоги, быстро расхаживал студент
с длинными черными волосами и черной бородкой; нахмурив брови и заложив руки за спину, он ходил от площадки лестницы и углу между книжными шкафами, — и сразу было видно, что мыслил.
Анна Тимофеевна узнала, что мы
с братом Мишею в Петербурге, и написала сестре, чтобы мы обязательно посетили ее. Приняла очень радушно, потребовала, чтоб мы их не забывали.
Пришлось раза два-три в год ходить к ним. Мучительные «родственные» визиты, чувствовалось, что мы им совершенно ненужны и неинтересны — «родственники из провинции». И нам там было чуждо, неуютно. Но если мы долго не являлись, Анна Тимофеевна писала об этом в Тулу сестре.
С наибольшим удивлением и восторгом вспоминаю Федора Игнатьевича Стравинского. Это был прекрасный бас и артист изумительный. Отсутствие рекламы и, по-видимому, большая скромность Стравинского делали его гораздо менее известным, чем он заслуживал. Это был художник мирового размаха. Мне
приходилось говорить со многими знатоками, имевшими возможность сравнивать Стравинского
с Шаляпиным, и все они утверждали, что Стравинский как художник был неизмеримо тоньше и глубже Шаляпина.
Экзаменов
с третьего курса на четвертый было у меня много. И
пришлось весною очень много заниматься: посещал я лекции только некоторых, мне особенно нравившихся профессоров, — Васильевского, Семевского, Прахова, а многих, у которых предстояло держать экзамен, не знал даже в лицо.
Ученики и ученицы говорили о нем
с трепетом, родители —
с ненавистью; не одному учащемуся
пришлось перевестись в Орел или Калугу, спасаясь от садической строгости и беспощадной требовательности этого щупленького молодого человека
с незначительным лицом.
Крыши изб стояли раскрытые, гнилая солома
с них была скормлена скоту, лошадей
приходилось подпирать, чтобы не падали, изможденные голодом люди еле передвигали ноги, ребята умирали, как мухи.
Мне однажды
пришлось обратиться
с больными глазами к его помощи (на дому у него).
Если
приходилось говорить кому публичное приветствие, читал приветствие по бумажке; по-писанному же читал доклады и лекции,
с которыми выступал.
Затем назначен был ректором университета варшавский профессор А.
С. Будилович, крупный ученый-славист, но уже в Варшаве проявивший себя ярым русификатором. Ломка старого пошла вовсю. Делопроизводство стало вестись на русском языке, многим служащим, не знавшим русского,
пришлось уйти. Профессорам-немцам русского подданства было предложено в течение двух лет перейти в преподавании на русский язык.
Пришлось сильно ограничить время занятий: я стал заниматься только днем, и то
с перерывами, чтобы дать отдых глазам, — в общей сложности всего по семь-восемь часов; рано ложился, много спал.
Поэтому раз утвержденными редакторами
приходилось очень дорожить, и они передавались вместе
с журналом одним издателем другому.
Вот как он вышел, В двух первых книжках «Русского богатства» за 1899 год он поместил длинную статью, посвященную разбору моей книжки. Михайловский разбирал мои рассказы в хронологическом порядке. Вообще говоря, замечал он, смешна, когда молодые авторы считают нужным помечать каждый рассказ годом его написания. Но в данном случае
приходится пожалеть, что этого нет. А жалеть
приходилось потому, что это важно было… для определения быстрого моего падения
с каждым следующим рассказом.
Манера говорить у них была разная: Анненский говорил быстро, страстно, захлебываясь; Короленко — медлительно, спокойно, никогда не теряя самообладания; глаза смотрят внимательно, и в глубине их горит мягкий юмористический, смеющийся огонек. Сам — приземистый, коротконогий,
с огромною курчавою головою, на которую он никогда не мог найти в магазине шляпы впору, —
приходилось делать на заказ.
Короленко: наблюдений, конечно, неоткуда черпать, как не из жизни; нужно стараться изображать не единичного человека, а тип; совершенно недопустимо делать так, как делают Боборыкин или Иероним Ясинский, — сажать герою бородавку именно на правую щеку, чтоб никакого уж не могло быть сомнения, кто выведен. Но общего правила дать тут нельзя, в каждом случае
приходится сообразоваться
с обстоятельствами.
А он при каждом удобном случае
с юмористическим видом, как будто только для юмористики, рассказы вал о смешных положениях со своими поклонниками и поклонницами, как ему в Севастополе
пришлось раскланиваться на овации из-под лежавшего на его плечах огромного чемодана, так как не нашлось носильщика.
Поразительно было в Бунине то, что мне
приходилось наблюдать и у некоторых других крупных художников: соединение совершенно паршивого человека
с непоколебимо честным и взыскательным к себе художником.
Самое трудное в ведении дел издательства была необходимость непрерывной борьбы
с той обывательщиной, которую все время старалось проводить общество «Среда»
с возглавлявшими ее братьями Буниными. Мне, кажется, уже
приходилось писать о московских «милых человеках», очень друг к другу терпимых, целующихся при встречах, очень быстро переходящих друг к другу на ты. Помню, как коробило это беллетриста д-ра
С. Я. Елпатьевского...
Неточные совпадения
Говорят, что я им солоно
пришелся, а я, вот ей-богу, если и взял
с иного, то, право, без всякой ненависти.
Но злаков на полях все не прибавлялось, ибо глуповцы от бездействия весело-буйственного перешли к бездействию мрачному. Напрасно они воздевали руки, напрасно облагали себя поклонами, давали обеты, постились, устраивали процессии — бог не внимал мольбам. Кто-то заикнулся было сказать, что"как-никак, а
придется в поле
с сохою выйти", но дерзкого едва не побили каменьями, и в ответ на его предложение утроили усердие.
Во время градоначальствования Фердыщенки Козырю посчастливилось еще больше благодаря влиянию ямщичихи Аленки, которая
приходилась ему внучатной сестрой. В начале 1766 года он угадал голод и стал заблаговременно скупать хлеб. По его наущению Фердыщенко поставил у всех застав полицейских, которые останавливали возы
с хлебом и гнали их прямо на двор к скупщику. Там Козырь объявлял, что платит за хлеб"по такции", и ежели между продавцами возникали сомнения, то недоумевающих отправлял в часть.
Но к полудню слухи сделались еще тревожнее. События следовали за событиями
с быстротою неимоверною. В пригородной солдатской слободе объявилась еще претендентша, Дунька Толстопятая, а в стрелецкой слободе такую же претензию заявила Матренка Ноздря. Обе основывали свои права на том, что и они не раз бывали у градоначальников «для лакомства». Таким образом,
приходилось отражать уже не одну, а разом трех претендентш.
Пришлось согласиться и
с этим.