Неточные совпадения
Родился я преждевременно,
на восьмом, кажется, месяце, и родился «в сорочке». Однако вообще был мальчишка здоровый, да и теперь
на физическое здоровье пожаловаться не могу. Но однажды, — мне было тогда лет семь, — когда у нас кончились занятия в детском саду, вдруг я с пронзительным криком, без всякого повода, упал,
начал биться в судорогах, потом заснул. И проспал трое суток.
Он бросался
на меня и
начинал лупить.
— Как ты не понимаешь? Ты думаешь, он так
на одном месте и остановится? Он будет идти все дальше и дальше, — в руки, в ноги, в голову. Порежешь руку, и из нее потечет понос;
начнешь сморкаться, — в носовом платке понос.
После экзаменов, в
начале июня, Володя поехал к себе в деревню Богучарово; мы поехали вместе с ним: его мать, Варвара Владимировна, пригласила нас погостить недельки
на две.
За дверью слышалось быстрое перешептывание, подавленный смех. Дверь несколько раз
начинала открываться и опять закрывалась, Наконец открылась. Вышла другая девочка, тоже в розовом платье и белом фартучке. Была она немножко выше первой, стройная; красивый овал лица, румяные щечки, густые каштановые волосы до плеч, придерживаемые гребешком. Девочка остановилась, медленно оглядела нас гордыми синими глазами. Мы опять расшаркались. Она усмехнулась, не ответила
на поклон и вышла.
Я
начал делать у себя тщательный боковой пробор
на голове, приглаживал мокрою щеткою волосы, чтоб лежали, как я хотел; из-за серебряно-позументного воротника синего мундирчика стал выпускать крахмальный воротничок.
На собственные деньги купил маленький флакон духов и надушил себе платок.
Как я узнал про тайну происхождения человека. — Кажется, был я тогда в третьем классе. Не помню, в сочинении ли, или в упражнениях
на какое-нибудь синтаксическое правило, я привел свое наблюдение, что петух — очень злая птица: часто вдруг, ни за что, ни про что, погонится за курицей, вскочит ей
на спину и
начнет долбить клювом в голову. Класс дружно захохотал, а учитель, стараясь подавить улыбку, наклонился над классным журналом. Я был в большом недоумении.
Всем ее ученицам, сколько-нибудь способным, приходилось потом переучиваться; чуть ли не
на второй или третий год ученики ее уже
начинали отхватывать Бетховена и Шопена.
Года через два-три, когда я прочел Писарева, я был преисполнен глубокого презрения к Пушкину за его увлечение дамскими ножками. Но я вспоминал волнующие в своей красоте пушкинские звуки, оглашавшие наш актовый зал, — и мне смутно
начинало казаться в душе, что все-таки чего-то мы с Писаревым тут недооцениваем, несмотря
на все превосходство нашего миросозерцания над образом мыслей Пушкина.
Она вставала, я обнимал ее тонкий стан подростка, она клала свою ручку
на мое плечо, — и мы
начинали кружиться по паркету.
Однажды
на этой почве произошло большое недоразумение. Младший мой братишка Володя увидал, что сестры в будни играли в «дураки», и
начал их стыдить...
Я был весьма доволен своим трудом. Сшил тетрадку в осьмушку листа и
на первой странице красиво переписал начисто это стихотворение. А потом: «1881 г. 9 января. Вот я сегодня переписал набело первые мои стихи…» И
начал дневник, который вел довольно долго.
Теперь каждый вечер, выучив наскоро уроки, я садился за Бокля (
начал его с первой страницы), закуривал и наслаждался силою умственной работы, и что вот я какую читаю книгу — Бокля! — как будто уже студент, и что табачный пепел падает
на книгу (Некрасов...
Несколько раз пробовал
начать историю философии Бауэра, но каждый раз
на элеатах пасовал.
Гаснут восковые свечи перед образами, сильнее пахнет воском, в полумраке красными огоньками мигают лампадки, народ
начинает выходить из церкви.
На клиросе высокий седой и кудрявый дьячок, по прозванию Иван Великий, неразборчивым басом бормочет молитвы. Выходит батюшка, уже не в блестящей ризе, а в темной рясе, только с епитрахилью, становится перед царскими вратами. И бурно-весело, опьяненный радостью, хор гремит...
Скоро стало мне очень плохо. Меня уложили в клети,
на дощатом помосте, покрытом войлоком. Как только я опускал голову
на свое ложе, оно вдруг словно принималось качаться подо мною, вроде как лодка
на сильной волне, и
начинало тошнить. Тяжко рвало. Тогда приходил из избы Петр, по-товарищески хорошо ухаживал за мною, давал пить холодную воду, мочил ею голову. Слышал я, как в избе мужики пьяными голосами говорили обо мне, восхваляли, — что вот это барин, не задирает перед мужиками коса, не гордый.
В старших классах гимназии после такой проповеди я иногда вдруг
начинал возражать
на выраженные там мысли, и, вместо благоговейного настроения, получалась совсем для родителей нежелательная атмосфера спора. Раз, например, после одной вдохновенной проповеди, где оратор говорил о великом милосердии бога, пославшего для спасения людей единственного сына, я спросил: «Какой же это всемогущий бог, который не сумел другим путем спасти людей? Почему ему так приятны были мучения даже собственного сына?»
— Подумай, Виця, как тут нужно быть осторожным, как нужно бережно и благоговейно подходить к вере маленьких твоих сестер и братьев. Вспомни, что сказал Христос: «Кто соблазнит одного из малых сих, верующих в меня тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов
на шею и потопили его в глубине морской». А ты так неосторожно
начинаешь даже в их присутствии спорить
на самые щекотливые религиозные темы.
Я
начал просить Катю простить его, хотя не знал, за что она
на него сердится. Катя быстро встала и ушла в гостиную.
Как всегда в
начале посещения, я был застенчив, ненаходчив, придумывал, что сказать, и сразу чувствовалась придуманность. И Люба смеялась
на мои остроты, — я это видел, — деланным смехом. Сам себе я был противен и скучен и дивился
на всех: как они могут выносить скуку общения со мной? И стыдно было, — как я смел сюда приехать, и грустно было, что я — такой бездарный
на разговоры.
Был он будто бы большой умница, с огромным, но исключительно разрушительным умом, не способным ни
на какое творчество Иногда — бывало это, когда он был выпивши, — Соколов вдруг отбрасывал сознательно проводимую им систему голого сообщения фактов и хронологии, выцветшие глаза загорались насмешливым огоньком, и он
начинал...
Это угнетало всего больше. Меня приводило в отчаяние, что я никак не могу выработать себе твердых, прочных убеждений. Все обдумал, все обосновал; услышишь или прочтешь новое возражение, — и взгляды опять
начинают колебаться. Раздражала и томила — трудно мне это выразить — никчемность какая-то моих мыслей. Я к ним приходил после долгих размышлений, а потом сам удивлялся,
на что мне это нужно было?
Убийственные тогдашние вагоны третьего класса
на Николаевской дороге — с узкими скамейками, где двое могли сидеть, лишь тесно прижавшись друг к другу, где окна для чего-то были сбоку скамеек, начинаясь
на уровне скамейки, так что задремлешь — и стекло
начинает трещать под твоим плечом.
Гаврила Иванович совсем подавился хохотом. Потом, со слезами от смеха
на глазах, стал серьезен и
начал ругать Писарева, — что это негодяй, шулер, развратитель молодежи, что его следовало бы повесить.
Это было уже в
начале 1901 года. Весною этого года я был выслан из Петербурга. Поселился в Туле. Изредка получал письма от Александры Ивановны. Писала она о своей жизни очень сдержанно. Раз, после долгих извинений, попросила у меня взаймы полтораста рублей
на покупку вязальной машины, — что будет выплачивать долг частями. А еще через год я получил от нее такое письмо...
Высказывалась мысль, что, собственно говоря, для строительства социализма не так уж необходима предварительная политическая свобода: устроение жизни
на социалистических
началах возможно и под игом самодержавия.
Христос
начинает терять веру в нужность своего подвига, душа его скорбит смертельно. И вот — слетает с неба ангел и утешает Христа и укрепляет его в решении идти
на подвиг следующею песнью...
Не было перед глазами никаких путей. И, как всегда в таких случаях, сама далекая цель
начинала тускнеть и делаться сомнительной. Гордая пальма томится в оранжерее по свободе и вольному небу. Она упорно растет вверх, упирается кроной в стеклянную крышу, чтобы пробить и вырваться
на волю. Робкая травка пытается отговорить пальму.
Он хозяйничал у себя в имении, в
начале каждого семестра приезжал в Дерпт, вносил плату за учение, подписывался
на одну какую-нибудь лекцию и уезжал обратно и себе в деревню.
Крепелин, внимательно глядя,
начинает задавать вопросы, — и
на наших глазах, как высоко-художественное произведение, ярко
начинает вырисовываться вся характерная картина данной болезни.
Повторяю, отражения всех этих взглядов в легальной литературе совершенно еще не существовало, когда Михайловский
начал свою полемику против них. Положение получилось оригинальное. Михайловский писал статьи против марксистов, марксисты засыпали его негодующе-возражающими письмами, Михайловский возражал
на эти письма. Читатель был в положении человека, присутствующего при диалоге, где слышны речи только одного из участников.
Статья была напечатана более полутора лет назад с журнале «
Начало», закрытом цензурою
на пятой книжке, Михайловский выкопал теперь эту статью и с неистовою резкостью обрушился
на нее, — точнее,
на комментарии Богучарского к одному месту из Глеба Успенского.
Разговор вообще перешел
на религию и, в частности,
на вопрос о религиозном элементе в воспитании детей. Этот элемент, по мнению Короленко, необходим, его требует сама природа ребенка. Сын Чернышевского воспитывался совершенно вне религии, вот, в том уже возрасте, когда мы
начинаем сомневаться и терять веру, он стал верующим.
Когда ехал в поезде, всем было известно, что едет инженер Михайловский: он золотыми давал
на чай всей поездной прислуге,
начиная с обер-кондуктора и машиниста и кончая смазчиком и проводником вагона.
В 1885 году, в серии рассказов «Кой про что», Успенский напечатал рассказ «Выпрямила», будто бы из записок деревенского учителя Тяпушкина. Душа была истерзана целым рядом тяжелых явлений тогдашней российской действительности. И вдруг, как ярко светящиеся силуэты
на темном фоне, перед глазами
начинают проходить неожиданно всплывшие воспоминания, наполняя душу сильным, радостным теплом.
На полке книжного шкафа увидел я у него три толстеннейших тома. Это были альбомы с тщательно наклеенными газетными и журнальными вырезками отзывов о Леониде Андрееве. Так было странно глядеть
на эти альбомы! Все мы, когда вступали в литературу и когда
начинали появляться о нас отзывы, заводили себе подобные альбомы и полгода-год вклеивали в них все, где о нас упоминалось. Но из года в год собирать эту газетную труху! Хранить ее и перечитывать!..
Говорили, да это чувствовалось и по его произведениям, что он человек глубоко аполитический, общественными вопросами совершенно не интересуется, при разговоре
на общественные темы
начинает зевать.
Он
начал с того, что его, как провинциала (он говорил с заметным акцентом
на „о“), глубоко поражает и возмущает один тот уже факт, что собравшаяся здесь лучшая часть московской интеллигенции могла выслушать, в глубоком молчании такую позорную клевету
на врача и писателя, такие обвинения в шарлатанстве, лжи и т. п. только за то, что человек обнажил перед нами свою душу и рассказал, через какой ряд сомнений и ужасов он прошел за эти годы.