Неточные совпадения
— Дурак! — как бы про себя заметила мать Агния и, сев
на стул,
начала тщательно вытираться полотенцем.
А мать Агния тихо вошла, перекрестила их, поцеловала в головы, потом тихо перешла за перегородку, упала
на колени и
начала читать положенную монастырским уставом полунощницу.
На небе
начинало сереть, и по воде заклубился легонький парок.
Manu intrepida [бесстрашной рукой (лат.).] поворачивал он ключ в дверном замке и, усевшись
на первое ближайшее кресло, дымил, как паровоз, выкуривая трубку за трубкой до тех пор, пока за дверью не
начинали стихать истерические стоны.
— С которого конца начать-то, говорю, не знаю. Игуменья подняла голову и, не переставая стучать спицами, пристально посмотрела через свои очки
на брата.
На господском дворе камергерши Меревой с самого
начала сумерек люди сбивались с дороги: вместо парадного крыльца дома попадали в садовую калитку; идучи в мастерскую, заходили в конюшню; отправляясь к управительнице, попадали в избу скотницы.
С тех пор Лурлея
начала часто навещать Женни и разносить о ней по городу всякие дрязги. Женни знала это: ее и предупреждали насчет девицы Саренко и даже для вящего убеждения сообщали, что именно ею сочинено и рассказано, но Женни не обращала
на это никакого внимания.
Встревоженный Петр Лукич проводил дочь
на крыльцо, перекрестил ее, велел Яковлевичу ехать поскорее и, возвратясь в залу,
начал накручивать опустившиеся гири стенных часов.
— Вот место замечательное, —
начал он, положив перед Лизою книжку, и, указывая костяным ножом
на открытую страницу, заслонив ладонью рот, читал через Лизино плечо: «В каждой цивилизованной стране число людей, занятых убыточными производствами или ничем не занятых, составляет, конечно, пропорцию более чем в двадцать процентов сравнительно с числом хлебопашцев». Четыреста двадцать четвертая страница, — закончил он, закрывая книгу, которую Лиза тотчас же взяла у него и стала молча перелистывать.
Помада тревожно взглянул
на не обращавшую
на него никакого внимания Лизу и затих. Потом, дождавшись, как она отбросила перелистываемую ею книгу, опять
начал...
Тут же сидела и Абрамовна. Убрав чай, она надела себе
на нос большие очки, достала из шкафа толстый моток ниток и, надев его
на свои старческие колени,
начала разматывать.
Один чиновный чудак повел семью голодать
на литературном запощеванье и изобразил «Полицию вне полиции»; надворный советник Щедрин
начал рассказывать такие вещи, что снова прошел слух, будто бы народился антихрист и «действует в советницком чине».
Бахарев встал и
начал ходить по комнате, стараясь ступать возможно тише, как волтижорский и дрессированный конь, беспрестанно смотря
на задумчивое лицо пишущей сестры.
Затем она встала и, подойдя к Ольге Сергеевне,
начала примеривать
на нее наколку.
На дворе был в
начале десятый час утра. День стоял суровый: ни грозою, ни дождем не пахло, и туч
на небе не было, но кругом все было серо и тянуло холодом. Народ говорил, что непременно где-де-нибудь недалеко град выпал.
Кто-то распустил слух, что эта косица вовсе не имеет своего
начала на голове Саренки, но что у него есть очень хороший, густой хвост, который педагог укладывает кверху вдоль своей спины и конец его выпускает под воротник и расстилает по черепу.
Здесь был только зоологический Розанов, а был еще где-то другой, бесплотный Розанов, который летал то около детской кроватки с голубым ситцевым занавесом, то около постели,
на которой спала женщина с расходящимися бровями, дерзостью и эгоизмом
на недурном, но искаженном злостью лице, то бродил по необъятной пустыне, ловя какой-то неясный женский образ, возле которого ему хотелось упасть, зарыдать, выплакать свое горе и, вставши по одному слову
на ноги,
начать наново жизнь сознательную, с бестрепетным концом в пятом акте драмы.
— Вот, Евгения Петровна, —
начал он после первого приветствия, — Розанов-то наш легок
на помине. Только поговорили о нем сегодня, прихожу домой, а от него письмо.
То Арапов ругает
на чем свет стоит все существующее, но ругает не так, как ругал иногда Зарницын, по-фатски, и не так, как ругал сам Розанов, с сознанием какой-то неотразимой необходимости оставаться весь век в пассивной роли, — Арапов ругался яростно, с пеною у рта, с сжатыми кулаками и с искрами неумолимой мести в глазах, наливавшихся кровью; то он ходит по целым дням, понурив голову, и только по временам у него вырываются бессвязные, но грозные слова, за которыми слышатся таинственные планы мировых переворотов; то он
начнет расспрашивать Розанова о провинции, о духе народа, о настроении высшего общества, и расспрашивает придирчиво, до мельчайших подробностей, внимательно вслушиваясь в каждое слово и стараясь всему придать смысл и значение.
— Нет-с, — говорил он Ярошиньскому в то время, когда вышел Рациборский и когда Розанов перестал смотреть, а
начал вслушиваться. — Нет-с, вы не знаете, в какую мы вступаем эпоху. Наша молодежь теперь не прежняя, везде есть движение и есть люди
на все готовые.
— О нет-с! Уж этого вы не говорите. Наш народ не таков, да ему не из-за чего нас выдавать. Наше
начало тем и верно, тем несомненно верно, что мы стремимся к революции
на совершенно ином принципе.
— Вы дурно действовали, —
начал Кракувка, выпив воды и поставив стакан
на стол.
— Так помните же, — подлетая
на своих черных крыльях к Рациборскому,
начал каноник, — помните, что со времен Поссевина нам нет здесь места, и мы пресмыкаемся здесь или в этом шутовском маскараде (ксендз указал
на свой парик и венгерку), или в этом московском мундире, который хуже всякого маскарада. Помните это!
Он был похож
на всех Малек-Аделей, которых «кафушки»
начинают рисовать карандашами, а выпускные иллюминуют красками и видят во сне крадущимися из-за штор полутемного дортуара.
— Я, мой милый Райнер, —
начала она, оживляясь и слегка дергаясь
на стуле, — только что рассказывала, как мне приносили весть. Только что я встала и еще не была одета, как вдруг «дзынь», входит один: «il est mort»; потом другой…
— Конвент в малом виде, — опять проговорила маркиза, кивнув с улыбкой
на Бычкова и Арапова. — А смотрите, какая фигура у него, — продолжала она, глядя
на Арапова, — какие глаза-то, глаза — страсть. А тот-то, тот-то — просто Марат. — Маркиза засмеялась и злорадно сказала: — Будет им, будет, как эти до них доберутся да
начнут их трепать.
Затем Лобачевский
начинал читать тот или другой иностранный клинический или медицинский журнал, а Розанов слушал, лежа
на диване.
— Мой милый! —
начала она торопливее обыкновенного, по-французски: — заходите ко мне послезавтра, непременно. В четверг
на той неделе чтоб все собрались
на кладбище. Все будут, Оничка и все, все. Пусть их лопаются. Только держите это в секрете.
На этих собраниях бывали: Розанов, Арапов, Райнер, Слободзиньский, Рациборский и многие другие. Теперь маркиза уже не
начинала разговора с «il est mort» или «толпа идет, и он идет». Она теперь говорила преимущественно о жандармах, постоянно окружающих ее дом.
— Ну не глупец ли вы? Не враг ли вы семейному благополучию? —
начала она, как только Алексей Сергеевич показался
на пороге комнаты. — Затворите по крайней мере двери.
— Ах, тоже бестолковщина.
Начнут о деле, а свернут опять
на шпионов.
Стрепетов посмотрел
на него и, не сводя своего орлиного взгляда, сверкавшего из-под нависших белых волос,
начал...
— Дети! — произнес генерал и после некоторой паузы
начал опять: — А вы вот что, господин доктор! Вы их там более или менее знаете и всех их поопытнее, так вы должны вести себя честно, а не хромать
на оба колена. Говорите им прямо в глаза правду, пользуйтесь вашим положением…
На вашей совести будет, если вы им не воспользуетесь.
Так кончилось прежде
начала то чувство, которое могло бы, может быть, во что-нибудь сформироваться, если бы внутренний мир Лизы не раздвигался, ослабляя прежнюю почву, в которой держалось некоторое внимание к Розанову, начавшееся
на провинциальном безлюдье.
Ольга Сергеевна обменяла мать-попадью
на странницу Елену Лукьяновну; Софи женихалась и выезжала с Варварою Ивановною, которая для выездов была сто раз удобнее Ольги Сергеевны, а Лиза… она опять читать
начала и читала.
Помада задул свечу и лег было
на диван, но через несколько минут встал и
начал все снова перекладывать в своем чемоданчике.
—
На каких же это разумных
началах? — иронически спросил Красин.
—
На что тебе было говорить обо мне!
на что мешать мое имя! хотел сам ссориться, ну и ссорься, а с какой стати мешать меня! Я очень дорожу ее вниманием, что тебе мешать меня! Я ведь не маленький, чтобы за меня заступаться, — частил Помада и с этих пор
начал избегать встреч с Розановым.
Ей непременно нужно было «стать
на ногу», а стоять
на своей ноге, по ее соображениям, можно было, только
начав сепаратные отношения с мужем.
— Извините, —
начал он, обращаясь к сидевшим
на окне дамам, — мне сказали, что в эту квартиру переезжает одна моя знакомая, и я хотел бы ее видеть.
Бертольди впорхнула в комнату и
начала рыться
на окне.
У одних эта потребность вытекала из горячего желания основать образцовую общину
на бескорыстных
началах.
По диванам и козеткам довольно обширной квартиры Райнера расселились: 1) студент Лукьян Прорвич, молодой человек, недовольный университетскими порядками и желавший утверждения в обществе коммунистических
начал, безбрачия и вообще естественной жизни; 2) Неофит Кусицын, студент, окончивший курс, — маленький, вострорыленький, гнусливый человек, лишенный средств совладать с своим самолюбием, также поставивший себе обязанностью написать свое имя в ряду первых поборников естественной жизни; 3) Феофан Котырло, то, что поляки характеристично называют wielke nic, [Букв.: великое ничто (польск.).] — человек, не умеющий ничего понимать иначе, как понимает Кусицын, а впрочем, тоже коммунист и естественник; 4) лекарь Сулима, человек без занятий и без определенного направления, но с непреодолимым влечением к бездействию и покою; лицом черен, глаза словно две маслины; 5) Никон Ревякин, уволенный из духовного ведомства иподиакон, умеющий везде пристроиваться
на чужой счет и почитаемый неповрежденным типом широкой русской натуры; искателен и не прочь действовать исподтишка против лучшего из своих благодетелей; 6) Емельян Бочаров, толстый белокурый студент, способный
на все и ничего не делающий; из всех его способностей более других разрабатывается им способность противоречить себе
на каждом шагу и не считаться деньгами, и 7) Авдотья Григорьевна Быстрова, двадцатилетняя девица, не знающая, что ей делать, но полная презрения к обыкновенному труду.
Прямым последствием таких речей явилась мысль зажить
на новых
началах; создать, вместо вредной родовой семьи, семью разумную, соединяемую не родством, а единством интересов и стремлений, и таким образом защитить каждого общими силами от недостатков, притеснений и напастей.
— Господи! Господи, за что только я-то
на старости лет гублю свою душу в этом вертепе анафемском, —
начала она втретьи.
— Так вот, господа, —
начал Белоярцев, — вы сами видите
на опыте несомненные выгоды ассоциации. Ясное дело, что, издержав в месяц только по двадцати пяти рублей, каждый из нас может сделать невозможные для него в прежнее время сбережения и ассоциация может дозволить себе
на будущее время несравненно большие удобства в жизни и даже удовольствия.
— Господа! —
начал он весьма тихо. — Всякое дело сначала должно вести полегоньку. Я очень хорошо понимаю, к совершению чего призвана наша ассоциация, и надеюсь, что при дружных усилиях мы достигнем своей цели, но пока не будьте к нам строги, дайте нам осмотреться; дайте нам, как говорят,
на голове поправить.
Трепка, вынесенная им в первом общем собрании, его еще не совсем пришибла. Он скоро оправился, просил Райнера не обращать внимания
на то, что сначала дело идет не совсем
на полных социальных
началах, и все-таки помогать ему словом и содействием. Потом обошел других с тою же просьбою; со всеми ласково поговорил и успокоился.
Преданный всякому общественному делу, Райнер хотел верить Белоярцеву и нимало не сердился
на то, что тот оттер его от Дома, хотя и хорошо понимал, что весь этот маневр произведен Белоярцевым единственно для того, чтобы не иметь возле себя никого, кто бы мог помешать ему играть первую роль и еще вдобавок вносить такие невыгодные для собственного кармана
начала, каких упорно держался энтузиаст Райнер.
Райнер помогал каждой, насколько был в силах, и это не могло не отозваться
на его собственных занятиях, в которых
начали замечаться сильные упущения. К концу месяца Райнеру отказали за неглижировку от нескольких уроков. Он перенес это весьма спокойно и продолжал еще усерднее помогать в работах женщинам Дома.