Неточные совпадения
Помню, — это уже было
в девяностых
годах, я тогда был студентом, — отцу пришлось вести продолжительную, упорную борьбу с губернатором из-за водопровода.
Из самодурства ли, по каким ли другим причинам, но он упрямо стоял на своем. Между тем надеждинский колодезь давал воду очень жесткую, вредную для труб, расположен был на низком месте, невдалеке от очень загрязненной рабочей слободы. Два
года тянулась борьба отца с губернатором. Отец выступал против него
в городской думе,
в санитарной комиссии,
в обществе врачей; конечно, потерял место домашнего его врача. Всемогущий губернатор одолел, и Тула получила для водопровода плохую надеждинскую воду.
Отец мой был поляк и католик. По семейным преданиям, его отец, Игнатий Михайлович, был очень богатый человек, участвовал
в польском восстании 1830–1831
годов, имение его было конфисковано, и он вскоре умер
в бедности. Отца моего взял к себе на воспитание его дядя, Викентий Михайлович, тульский помещик, штабс-капитан русской службы
в отставке, православный.
В университете отец сильно нуждался; когда кончил врачом, пришлось думать о куске хлеба и уехать
из Москвы. Однажды он мне сказал...
Шел
из гимназии и встречаю на Киевской Катерину Сергеевну Ульянинскую, — она была у нас раза два-три
в год. Шаркнул ногой и протянул руку. Она, не вынимая рук
из муфты, посмотрела на мою протянутую руку и любезно сказала...
С Лермонтовым я познакомился рано. Одиннадцати — двенадцати
лет я знал наизусть большие куски
из «Хаджи-Абрека», «Измаил-Бея» и «Мцыри».
В «Хаджи-Абреке» очень дивила меня несообразительность людская. Хаджи-Абрек, чтоб отомстить Бей-Булату за своего брата, убил возлюбленную Бей-Булата, Лейлу, и сам ускакал
в горы. Через
год в горах нашли два окровавленные трупа, крепко сцепившиеся друг с другом и уже разложившиеся.
Анна горячо стала доказывать, что это было бы самым большим благодеянием для бедняков, — давать под залог деньги
из десяти-двенадцати процентов
в год.
Воспоминание о себе Куликов оставил у нас хорошее. У меня
в памяти он остался как олицетворение краткой лорис-меликовской эпохи «диктатуры сердца».
Года через два Куликов ушел со службы. Не знаю, из-за либерализма ли своего или другие были причины. Слышал, что потом он стал драматургом (псевдоним — Н. Николаев) и что драмы его имели успех на сцене. Он был сын известного
в свое время водевилиста и актера Н. И. Куликова.
Через
год отец Филиппа, акцизный чиновник, был переведен
в Петербург, и они всею семьею уехали
из Тулы.
Кончились переходные экзамены
из шестого класса
в седьмой. Это были экзамены очень трудные и многочисленные, — и письменные и устные. Сдал я их с блеском и
в душе ждал, но боялся высказать громко: дадут награду первой степени. Очень хотелось, как
в прошлом
году, получить книги, да еще
в ярких, красивых переплетах.
Герасим — стройный парень, высокий и широкоплечий, с мелким веснущатым лицом; волосы
в скобку, прямые, совсем невьющиеся; на губах и подбородке — еле заметный пушок, а ему уж за двадцать
лет. Очень силен и держится прямо, как солдат. Он
из дальнего уезда,
из очень бедной Деревни. Ходит
в лаптях и мечтает купить сапоги. Весь он для меня, со своими взглядами, привычками, — человек
из нового, незнакомого мне мира,
в который когда заглянешь — стыдно становится, и не веришь глазам, что это возможно.
В начале девятисотых
годов, высланный
из Петербурга, я жил а Туле.
Наташа
из трех сестер была младшая, она была на пять
лет моложе меня. Широкое лицо и на нем — большие лучащиеся глаза, детски-ясные и чистые;
в них, когда она не смеялась, мне чувствовалась беспомощная печаль и детский страх перед жизнью. Но смеялась она часто, хохотала, как серебряный колокольчик, и тогда весь воздух вокруг нее смеялся. Темные брови и светлая, как лен, густая коса. У всех Конопацких были великолепные волосы и чудесный цвет лица.
И Гете писал Гегелю: «Я всегда радуюсь вашему расположению ко мне, как одному
из прекраснейших цветов все более развивающейся весны моей души». Гете
в это время было — семьдесят пять
лет.
Подробнейшим образом сообщал нам, что
в таком-то
году до р. х., как говорит обломок дошедшей надписи, между такими-то двумя греческими городами происходила война; из-за чего началась, сколько времени тянулась и чем кончилась — неизвестно.
Анна Тимофеевна узнала, что мы с братом Мишею
в Петербурге, и написала сестре, чтобы мы обязательно посетили ее. Приняла очень радушно, потребовала, чтоб мы их не забывали. Пришлось раза два-три
в год ходить к ним. Мучительные «родственные» визиты, чувствовалось, что мы им совершенно ненужны и неинтересны — «родственники
из провинции». И нам там было чуждо, неуютно. Но если мы долго не являлись, Анна Тимофеевна писала об этом
в Тулу сестре.
Мы с Мишею решили: когда осенью опять поедем
в Петербург, — обязательно искать две комнаты; хоть самых маленьких, но чтобы две.
В одной слишком мы стесняли друг друга: один хочет спать, другой заниматься, свет мешает первому; ко мне придут товарищи, а Мише нужно заниматься. И мы постоянно ссорились из-за самых пустяков. Со второго
года, как стали жить
в раздельных комнатах, за все три
года остальной совместной жизни не поссорились ни разу.
Это было уже
в начале 1901
года. Весною этого
года я был выслан
из Петербурга. Поселился
в Туле. Изредка получал письма от Александры Ивановны. Писала она о своей жизни очень сдержанно. Раз, после долгих извинений, попросила у меня взаймы полтораста рублей на покупку вязальной машины, — что будет выплачивать долг частями. А еще через
год я получил от нее такое письмо...
Летом того же
года он,
в числе других студентов, переписанных на добролюбовской демонстрации, был исключен
из университета, поступил
в ярославский Демидовский лицей юридических наук и там окончил курс.
Последний, четвертый,
год студенческой моей жизни
в Петербурге помнится мною как-то смутно. Совсем стало тихо и мертво. Почти все живое и свежее было выброшено
из университета. Кажется мне, я больше стал заниматься наукою. Стихи писать совсем перестал, но много писал повестей и рассказов, посылал их
в журналы, но неизменно получал отказы. Приходил
в отчаяние, говорил себе: «Больше писать не буду!» Однако проходил месяц-другой, отчаяние улегалось, и я опять начинал писать.
Препятствием к поступлению была только материальная сторона. Отцу было бы совершенно не под силу содержать меня еще пять
лет на медицинском факультете. Никто
из нас, его детей, не стоял еще на своих ногах, старший брат только еще должен был
в этом
году окончить Горный институт. А было нас восемь человек, маленькие подрастали, поступали
в гимназию, расходы с каждым
годом росли, а практика у папы падала. Жить уроками, при многочисленности предметов на медицинском факультете, представлялось затруднительным.
Однажды весною,
в 1889
году, я зашел по какому-то делу
в помещение Общества русских студентов. Лица у всех были взволнованные и смущенные, а
из соседней комнаты доносился плач, — судя по голосу, мужчины, но такой заливчатый, с такими судорожными всхлипываниями, как плачут только женщины. И это было страшно. Я вошел
в ту комнату и остановился на пороге. Рыдал совершенно обезумевший от горя Омиров. Я спросил соседа,
в чем дело. Он удивленно оглядел меня.
Осенью 1889
года я
в Дерите получил
из дому письмо: Люба Конопацкая выходит замуж за Карбилова.
Он уже
в 1891
году перешел
из Дерпта
в Гейдельберг, систематического курса мне у него не довелось слушать; студентом младшего курса я только посетил
из любопытства две-три его клинические лекции.
В конце 90-х
годов, ввиду сильного нервного расстройства, Якубовичу было разрешено приехать
из ссылки для лечения
в Петербург.
Как раз
в это время
в «Мире божьем» был перепечатан отрывок
из курьезной статейки Зинаиды Венгеровой
в каком-то иностранном журнале, — статейки, посвященной обзору русской литературы за истекающий
год. Венгерова сообщала, что
в беллетристике «старого» направления представителем марксистского течения является М. Горький, народнического —
В. Вересаев, «воспевающий страдания мужичка и блага крестьянской общины».
И вот Михайловский взял у Якубовича его выписку
из статьи Богучарского и по одной этой выписке, не заглянув
в самого Богучарского, написал свою громовую статью. Как мог попасть
в такой просак опытный журналист, с сорока
годами журнальной работы за плечами? Единственное объяснение: марксистов он считал таким гнусным народом, относительно которого можно верить всему.
Вспоминая о впечатлении, произведенном на него одним
из первых русских легальных марксистов, Н.
В. Водовозовым, Короленко
в некрологе его писал
в 1896
году: «Хочется верить, что родина наша не оскудела еще молодыми силами, идущими на свою очередную смену поколений для трудной работы, намеченной лучшими силами поколений предыдущих».
В первой половине девяностых
годов, воротившись
из разных мест сибирской ссылки, оба они стояли
в центре интеллигентной жизни Нижнего Новгорода; потом, по переезде
в Петербург, оба были близкими сотрудниками «Русского богатства».
26 мая 1899
года исполнилось его
лет со дня рождения Пушкина. Официальные учреждения и приверженная правительству печать, с «Новым временем» во главе, собрались торжественно праздновать этот юбилей. Разумеется, ни у кого
из любящих литературу не было охоты соединиться
в праздновании памяти Пушкина с духовными потомками Бенкендорфа и Булгарина.
24 января 1878
года молодая девушка Вера Засулич явилась к Трепову
в качестве просительницы и
в тот момент, когда он принимал от нее бумагу, выстрелила
в него
из револьвера и ранила.
В Тульской губернии у близких моих родственников было небольшое имение. Молодежь этой семьи деятельно работала
в революции, сыновья и дочери то и дело либо сидели
в тюрьмах, либо пребывали
в ссылке, либо скрывались за границей, либо высылались
в родное гнездо под гласный надзор полиции. Однажды
летом к одной
из дочерей приехала туда погостить Вера Ивановна. Место очень ей понравилось, и она решила тут поселиться. Ей отвели клочок земли на хуторе, отстоявшем за полторы версты от усадьбы.
Я с нею познакомился, помнится,
в 1915 или 1916
году. На каком-то исполнительном собрании
в московском Литературно-художественном кружке меня к ней подвел и познакомил журналист Ю. А. Бунин, брат писателя. Сидел с нею рядом. Она сообщила, что привезла с собою
из Нижнего свои воспоминания и хотела бы прочесть их
в кругу беллетристов. Пригласила меня на это чтение — на Пречистенку,
в квартире ее друга
В. Д. Лебедевой, у которой Вера Николаевна остановилась.
Года три назад мне случайно попал
в руки берлинский журнал на русском языке «Эпопея», под редакцией Андрея Белого.
В нем, между прочим, были помещены воспоминания о февральской революции Алексея Ремизова под вычурным заглавием: «Всеобщее восстание. Временник Алексея Ремизова, Орь». Откровенный обыватель, с циничным самодовольством выворачивающий свое обывательское нутро, для которого
в налетевшем урагане кардинальнейший вопрос: «революция или чай пить?» Одна
из главок была такая...
В 1885
году,
в серии рассказов «Кой про что», Успенский напечатал рассказ «Выпрямила», будто бы
из записок деревенского учителя Тяпушкина. Душа была истерзана целым рядом тяжелых явлений тогдашней российской действительности. И вдруг, как ярко светящиеся силуэты на темном фоне, перед глазами начинают проходить неожиданно всплывшие воспоминания, наполняя душу сильным, радостным теплом.
В 1901
году я был выслан на два
года из Петербурга с запрещением проживать
в столицах, прожил эти два
года в родной Туле.
Когда я
в начале 1906
года воротился с японской войны
в Россию, Андреев
в Москве уже не жил. Он уехал
в Финляндию, оттуда за границу.
В апреле месяце я получил от него
из Глиона (
в Швейцарии) следующее письмо...
В этом же, кажется, 1907
году Андреев воротился из-за границы. Опасения его оказались неосновательными, въехал он
в Россию без всяких осложнений. Поселился
в Петербурге.
В 1908, помнится,
году я с ним виделся. Впечатление было: неблагополучно у него на душе. Глаза смотрели темно и озорно, он пил, вступал
в мимолетные связи с женщинами и все продолжал мечтать о женитьбе и говорил, что только женитьба может его спасти.
В 1902
году, высланный Сипягиным
из Петербурга, я жил
в родной Туле. С
год назад вышли
в свет мои «Записки врача» и шумели на всю Россию и заграницу. Весною я собрался ехать за границу, уже выправил заграничный паспорт. Вдруг получаю письмо.
В течение следующего 1902/3
года,
в Туле, Лев Павлович Никифоров, чудесный старик, добрый знакомый Толстого, проездом
из Ясной Поляны
в Москву несколько раз передавал мне приглашение Льва Николаевича посетить его. Но очень было страшно, и я долго не решался. Наконец
в августе 1903
года набрался духу.
Весною 1907
года я возвращался из-за границы и от Варшавы ехал
в одном купе с господином, который оказался М. С. Сухотиным, зятем Толстого (мужем его дочери Татьяны Львовны).
Рядом с ним сидит его жена, очевидно
из купчих, моложе его
лет на двадцать, с бриллиантовыми серьгами ценою
в пятнадцать тысяч.
Петербургское товарищество писателей выпустило один сборник, две-три книжки второстепенных писателей и через
год уже совершенно завяло. Все разругались, рассорились, повыходили
из товарищества с хлопаньем дверей, издательской стороной дела все больше завладевал книготорговец Аверьянов,
в конце концов при издательстве остался почти один
В.
В. Муйжель.
Из опубликованных уже
в тридцатых
годах писем Бунина к Горькому можно видеть, как старательно Бунин восстанавливал против нас Горького.
Потом редактором была коллегия
из Ю. Бунина, Ив. Шмелева и меня. Потом пришла революция, нас разбросало кого куда, и
в самом начале двадцатых
годов товарищество паше прекратило свое существование.