Неточные совпадения
Помню, как со свечою в руке перед сном бесшумно обходит
все комнаты и проверяет, заперты ли двери и окна, — или как, стоя с нами перед образом с горящею лампадкою, подсказывает нам молитвы, и в это
время ее глаза лучатся так, как будто в них какой-то
свой, самостоятельный свет.
И мама многие недели работала над систематическою росписью
все свое свободное
время. Ночь, тишина,
все спят, а у книжных шкафов горит одинокая свеча, и мама с кротким усталым лицом пишет, пишет…
Я вполне был убежден, — папа читает со мною потому, что и ему самому
все это было ужасно интересно. А теперь я думаю: сколько
своего времени он отдавал мне, — и как незаметно, так что я даже не мог к нему чувствовать за это благодарности!
Эти
все разговоры — так, введение только. Потом мы остаемся в
своей компании — Люба, Катя, Наташа, я, — и с нами неизменно Екатерина Матвеевна, тетя Катя, сестра Марии Матвеевны, с черными смеющимися про себя глазами, очень разговорчивая. Ей не скучно с нами, она
все время связывает нас разговором, когда мы не можем его найти. Как теперь догадываюсь, — конечно, она неизменно с нами потому, что нельзя девочек оставлять наедине с мальчиком, но тогда я этого не соображал.
Однако
вся гордость
своею ученостью и умственностью моментально выскакивала у меня из души, как только я вспоминал о Мерцалове. Он был мой одноклассник, сын крупного тульского чиновника. В младших двух классах я был первым учеником первого отделения, а он второго. В третьем классе оба отделения слились. Стал первым учеником я, — но только потому, что с этого
времени Мерцалов стал выказывать глубочайшее презрение к гимназической науке и хорошим отметкам.
У меня, кроме
всех этих общих забот, была еще одна,
своя. Я сидел у себя за столом над маленькой тетрадочкой в синей обертке, думал, покусывал карандаш, смотрел на ледяные пальмы оконных стекол и медленно писал. Записывал темы для разговоров с дамами во
время кадрили.
Все напевы,
все слова конца всенощной я помню до сих пор, они и теперь полны для меня очарованием прелестной девушки-подростка с червонно-золотою косою. И когда я теперь хочу воскресить в памяти то блаженное
время, я иду ко всенощной. Каждая песня вызывает
свое особое настроение.
Потом возвращались. Солнце садилось. Мы с Любою отстали от остальных и разговорились. Что-то случилось, какая-то шестерня стала на
свое место, — и я стал разговорчив, прост и знал теперь:
все время уж буду легко разговаривать и держаться свободно.
Большинство профессоров в
свое время были корпорантами и теперь, в качестве почетных гостей, приглашались на торжественные празднества
своей корпорации; там они восседали в
своих старых цветных студенческих шапочках (она
всю жизнь бережно хранилась бывшим корпорантом, как милая память).
Вскоре Васильев решительно примкнул к профессорской партии Будиловича и явился яростным русификатором. Его очень жаловал дряхлый министр народного просвещения граф И. Д. Делянов, — кажется, Васильев лечил его. При частых наездах
своих в Петербург Васильев
все время настраивал Делянова на усиление русификации университета.
Все яснее нам становилось, что Васильев — ловкий пройдоха-карьерист и в научном отношении совершенное ничтожество.
А. И. Иванчин-Писарев, заведывавший редакцией «Русского богатства», передал мне приглашение редакции бывать на «четвергах», еженедельно устраивавшихся редакцией для
своих сотрудников. Это была для меня радость, больше
всех других радостей, так обильно сыпавшихся на меня в эти месяцы; самой желанной, самой дорогой и близкой литературной средой была в то
время литературная группа, во главе которой стояли Н. К. Михайловский и В. Г. Короленко.
Однако приезжала она однажды в Россию и раньше, до
своего легального возвращения. Было это зимою 1899–1900 г. Целью ее поездки было установить непосредственную связь с работавшими в России социал-демократами, лично ознакомиться с их настроениями и взглядами и выяснить им позицию группы «Освобождение труда» в возникших за границею конфликтах. Жила она, конечно, по подложному паспорту, и только несколько человек во
всем Петербурге знали, кто она. В это
время я с нею и познакомился.
Да, ему нужно было и людям
своего времени и
всем народам вековечно и нерушимо запечатлеть в сердцах огромную красоту человеческого существа, показать
всем нам и обрадовать нас видимою для
всех нас возможностью быть прекрасными…
— Смотрим в окно, — идет Леонид, угрюмый, мрачный, видно,
все время с покойниками беседовал. Инкубы, суккубы… Мы
все делаем мрачные рожи. Он входит. Повесив носы, заговариваем о похоронах, о мертвецах, о том, как факельщики шли вокруг гроба покойного Ивана Иваныча… Леонид взглянет: «А я сейчас был на Монте Тиберио, как там великолепно!» Мы, мрачно хмуря брови, —
свое…
По мнению, например, «Медицинского обозрения», целью моею при написании книги было щегольнуть перед публикою
своим «мягким» сердцем;
все время непрерывное «позирование», «красивые фразы», «жалкие слова, рассчитанные на эффект в публике».
Двое из членов товарищества, известный в
свое время драматург С. Д. Разумовский (Махалов) и «любитель литературы» Д. Я. Голубев (такие любители обычно сами тайно балуются литературой), — так вот эти двое согласились взять на себя ответственность за
все предприятие, и официальное полное наше название получилось такое...
Все очень много возмущались. Но как раз в это
время произошел такой случай. Из Петербурга приехала В. Н. Фигнер. Она давала в наши сборники отрывки из
своих воспоминаний, и ей захотелось их прочесть специально московским беллетристам. Пригласила она на чтение братьев Буниных, Телешова, Брюсова, Ал. Толстого, Ив. Шмелева, Бор. Зайцева, меня и др.
Неточные совпадения
По местам валялись человеческие кости и возвышались груды кирпича;
все это свидетельствовало, что в
свое время здесь существовала довольно сильная и своеобразная цивилизация (впоследствии оказалось, что цивилизацию эту, приняв в нетрезвом виде за бунт, уничтожил бывший градоначальник Урус-Кугуш-Кильдибаев), но с той поры прошло много лет, и ни один градоначальник не позаботился о восстановлении ее.
Выслушав показание Байбакова, помощник градоначальника сообразил, что ежели однажды допущено, чтобы в Глупове был городничий, имеющий вместо головы простую укладку, то, стало быть, это так и следует. Поэтому он решился выжидать, но в то же
время послал к Винтергальтеру понудительную телеграмму [Изумительно!! — Прим. издателя.] и, заперев градоначальниково тело на ключ, устремил
всю свою деятельность на успокоение общественного мнения.
К удивлению, бригадир не только не обиделся этими словами, но, напротив того, еще ничего не видя, подарил Аленке вяземский пряник и банку помады. Увидев эти дары, Аленка как будто опешила; кричать — не кричала, а только потихоньку всхлипывала. Тогда бригадир приказал принести
свой новый мундир, надел его и во
всей красе показался Аленке. В это же
время выбежала в дверь старая бригадирова экономка и начала Аленку усовещивать.
Наконец, однако, сели обедать, но так как со
времени стрельчихи Домашки бригадир стал запивать, то и тут напился до безобразия. Стал говорить неподобные речи и, указывая на"деревянного дела пушечку", угрожал
всех своих амфитрионов [Амфитрио́н — гостеприимный хозяин, распорядитель пира.] перепалить. Тогда за хозяев вступился денщик, Василий Черноступ, который хотя тоже был пьян, но не гораздо.
Но Прыщ был совершенно искренен в
своих заявлениях и твердо решился следовать по избранному пути. Прекратив
все дела, он ходил по гостям, принимал обеды и балы и даже завел стаю борзых и гончих собак, с которыми травил на городском выгоне зайцев, лисиц, а однажды заполевал [Заполева́ть — добыть на охоте.] очень хорошенькую мещаночку. Не без иронии отзывался он о
своем предместнике, томившемся в то
время в заточении.