Неточные совпадения
Проблема религии, поставленная «трансцендентально»,
быть может, всего удобнее вводит в
философию религии, причем она представляет собой полную аналогию основным проблемам, исследованным в трех критиках: Канта.
Сверх того, — и это самое главное, — буддийское ничто, небытие, нирвана, всеединство безразличия (tat twam asi — это
есть ты [Формула выражения единства субъекта и объекта в индийской
философии (Чхандогья-Упанишада, VI, 12).
Ибо и это ничто не
есть круглый нуль, но является величиной в высшей степени положительною: именно здесь разумеется то, что существует под покрывалом Майи [В древнеиндийской
философии Майа означает иллюзорность бытия; под «покрывалом Майи» скрывается истинная сущность вселенной.], которое только застилает наш взор миром явлений; это положительное ничто и составляет подлинную, хотя и трансцендентную для нас действительность, по отношению к которой и установляется типически религиозное отношение.
Перед самым началом войны 1914 г. между обоими направлениями наметилось некоторое сближение, которое, по-видимому, и стало бы «магистральной линией» развития русской
философии, если бы развитие это не
было прервано разразившейся в 1917 г. катастрофой.
Они
будут правы в своем упреке, если только и сами не
будут забывать, что в этих понятиях и для них самих не содержится никакого определенного смысла, — он вкладывается только данной философемой; другими словами, проблема трансцендентного (и соотносительного с ним имманентного) представляет собой последнюю и наиболее обобщающую проблему
философии и, следовательно, уже включает в себя всю систему.
Можно, конечно, для обозначения этого чувства сочинить новый термин, но, нам кажется, в этом нет никакой нужды, ибо в своем предварительном и формальном определении трансцендентное религии пока еще не отличается от трансцендентного
философии: это больше логический жест, чем понятие (каковым, впрочем, и неизбежно
будет всякое логическое понятие трансцендентного, т. е. того, что находится выше понятий).], не принадлежит имманентному, — «миру» и «я», хотя его касается.
Справедливо, что всякая реальность,
будет ли то чужое «я» или внешний мир, установляется не рассудочно, но интуитивно, причем интуиция действительности имеет корни в чувстве действенности, т. е. не гносеологические, но праксеологические [Ср. мою «
Философию хозяйства», главу о «природе науки».].
Поэтому религия с своими несовершенными формами «представления» и веры
есть также лишь ступень развития его самосознания, которая должна
быть превзойдена, притом именно в
философии.
Отсюда известное воззрение Гегеля, выраженное им уже в «Феноменологии духа», что
философия выше религии, ибо для нее в совершенной и адекватной форме логического мышления ведомы тайны Бога и мира, точнее, она и
есть самосознание Бога.
Это
есть не наивный, но утонченный атеизм (я разумею здесь, конечно, не личную религиозность Шлейермахера, которая не подлежит сомнению, но религиозную
философию его «Речей»).
Однако сколько бы ни
были они далеки в теоретической
философии, в понимании природы веры они сближаются.
Этот мифотворческий пафос Гегеля, может
быть, лучше всего объясняет, почему он ставил
философию выше религии, ибо философское ведение для него ощущалось как подлинный миф, а
философия как истинная мифология.
Философия Гегеля
есть самооплодотворение, пародия на бессеменное зачатие, мифотворчество в имманентном (ибо, по Гегелю, достаточно пройти закономерный искус феноменологии и вступить в царство логики, как Логос уже и достигнут).
Будучи прагматичной, наука психологична в своем естестве, вся она
есть, огромный психологизм, хотя и имеющий основу в объективной сущности вещей [Ср. характеристику науки в главе о «хозяйственной природе науки» в моей «
Философии хозяйства».].
Коренное различие между
философией и религией заключается и том, что первая
есть порождение деятельности человеческого разума, своими силами ищущего истину, она имманентна и человечна и в то же время она воодушевлена стремлением перерасти свою имманентность и свою человечность, приобщившись к бытию сверхприродному, сверхчеловечному, трансцендентному, божественному;
философия жаждет истины, которая
есть главный и единственный стимул философствования.
«Доказательства» бытия Божия, каковы бы они ни
были, все от
философии и лишь по недоразумению попадают в догматическое богословие, для которого Бог дан и находится выше или вне доказательств; в
философии же, для которой Бог задан как вывод или порождение системы, идея о Нем приводится в связь со всеми идеями учения, существует лишь этой связью.
Для
философии Бог
есть проблема, как и все для нее
есть и должно
быть проблемой.
Разумеется,
философия неизбежно стремится при этом к абсолютному, к всеединству, или к Божеству, насколько оно раскрывается в мышлении; в конце концов и она имеет своей единственной и универсальной проблемой — Бога, и только Бога, она тоже
есть богословие, точнее — богоискание, богоисследование, богомышление.
Самодостоверным основанием для
философии, относительно которого она уже не имеет возможности сомневаться и далее проблематизировать, следовательно, уже принципиально не проблематичным, а догматичным (ибо догматичность и
есть философская антитеза проблематичности), является, бесспорно, мышление: cogito — ergo sum [Мыслю, следовательно существую (лат.) — одно из основных положений
философии Р. Декарта.], говорит о себе
философия.
Мышление в его самодостоверности
есть предмет веры для
философии, мышление для нее достовернее Бога и достовернее мира, ибо и Бог, и бытие взвешиваются, удостоверяются и поверяются мышлением.
Мышление
есть Абсолютное в
философии, тот свет, в котором логически возникает и мир, и Бог.
В этом своем проблематизме
философия по существу своему
есть неутолимая и всегда распаляемая «любовь к Софии»; найдя удовлетворение, она замерла бы и прекратила бы свое существование.
И это, прежде всего, потому, что Истина вовсе не
есть та теоретическая истина, которой ищет
философия.
По своей интуитивной основе
философия сближается с искусством, интуитивная природа которого не вызывает оспаривания,
философия есть искусство понятий.
На основании сказанного о
философии и мифологии легко дать общий ответ на вопрос: кто же
был Платон и как понимать его двойственность?
Платон не систематичен, но тематичен и диалектичен, отсюда проистекает и фрагментарность его философствования, ибо каждый его диалог, при всем своем художественном совершенстве и музыкальной форме, для системы
философии есть только фрагмент, этюд, статья, не более, без потребности в закруглении, в сведении концов с концами в единой целостной системе, к которой у Платона не намечается даже попытки и вкуса.
Учение о Боге у Аристотеля
есть по преимуществу вывод из его
философии.
Рядом с мифотворцем Платоном Аристотель
есть представитель чистой
философии, с ее стремлением к системе, архитектонической законченности, имманентной непрерывности рационального мышления.
Откровения же
философии суть для нее лишь темы и проблемы, ранее критического исследования не имеющие никакой философской значимости.
«Предмет религии, как и
философии,
есть вечная истина в самой ее объективности: Бог и ничто кроме Бога и изъяснения Бога.
Философия не
есть мудрость мира, но познание не-мирового (Nichtweltlichen), не познание внешней меры, эмпирического бытия и жизни, но знание того, что вечно, что
есть Бог и что проистекает из его натуры…
Философия есть в действительности богослужение,
есть религия, ибо она
есть такой же отказ от субъективных прихотей и мнений в занятии Богом (Beschäftigung mit Gott)» (Religionsphilos., 7) [Ср.: Гегель.
Философия религии относится к общей системе
философии таким образом, что «Бог
есть результат других ее частей.
Таким образом, Бог
есть результат
философии, о котором познается, что это
есть не только результат, но и вечно воспроизводит сам себя,
есть происходящее» [Ср. там же.
Различие между «положительной» религией и
философией принципиально стирается в глазах Гегеля потому, что «не могут существовать два разума и два духа, не может существовать божественный разум и человеческий, божественный дух и человеческий, которые
были бы совершенно различны между собою.
Основная мысль Гегеля о различии между религией и
философией состоит, как мы уже знаем, в том, что «религия
есть истинное содержание, но только в форме представления» (94) [Ср. там же.
С. 367.] «
Философия имеет целью познавать истину, познавать Бога, ибо Он
есть абсолютная истина: постольку ничто другое не стоит труда по сравнению с Богом и Его изъяснением.
«В
философии, которая
есть теология, единственно только и идет речь о том, чтобы показать разум религии» (394).
У Юма она имела субъективно-человеческое значение — «
быть для человека», у Беркли получила истолкование как действие Божества в человеческом сознании; у Гегеля она
была транспонирована уже на язык божественного бытия: мышление мышления — само абсолютное, единое в бытии и сознании [К этим общим аргументам следует присоединить и то еще соображение, что если религия
есть низшая ступень философского сознания, то она отменяется упраздняется за ненадобностью после высшего ее достижения, и только непоследовательность позволяет Гегелю удерживать религию, соответствующую «представлению», в самостоятельном ее значении, рядом с
философией, соответствующей «понятию».
В действительности мы знаем, что эта философская дедукция земли и неба совершается посредством фактических позаимствований у эмпирического бытия, которое отнюдь не соглашается
быть только понятием [Совершенно справедливо замечает А. Древе в своих примечаниях к гегелевской
философии религии: «Гегель отожествляет сознательное бытие не с сознательной стороной бытия (Bewusst-Sein) или идеальным бытием, но непосредственно с реальным и приходит, таким образом, к чудовищному утверждению, что можно посредством конечного, дискурсивного, сознательного бытия продумать процесс абсолютного, вечного, досознательного и сверхсознательного мышления непосредственно как таковой.
Это мнение у Гегеля проистекает из общего его убеждения, что возможна абсолютная система, которая
была бы не
философией, а уже самой Софией, и именно за таковую почитал он свою собственную систему.
В таком убеждении сполна обнаруживается люциферическая болезнь этого типа
философии, и гегельянство
есть в некотором роде предел для этого направления.
Вообще «
философия» в отвлеченном, а потому и притязающем на абсолютность понимания — рационалистический имманешизм в отрыве от цельности религиозного духа,
есть специфически германское порождение, корни свои имеющее в протестантизме.
Конечно, для
философии религия должна казаться ниже ее, как не-философия, но эта, так сказать, профессиональная оценка ничего не изменяет в иерархическом положении религии, которая имеет дело со всем человеком, а не с одной только его стороной, и
есть жизненное отношение к божественному миру, а не одно только мышление о нем.
Ибо если вообще
философия, сколь бы ни казалась она критичной, в основе своей мифична или догматична, то не может
быть никаких оснований принципиально отклонять и определенную религиозно-догматическую
философию, и все возражения основаны на предрассудке о мнимой «чистоте» и «независимости»
философии от предпосылок внефилософского характера, составляющих, однако, истинные темы или мотивы философских систем.
Разумеется, то или иное построение может
быть удачно или неудачно, это вопрос факта, но плохая система христианской
философии вовсе не свидетельствует о том, что и не может
быть хорошей или что христианская
философия вообще невозможна.
С догматом, который сразу дан в принудительной законченности, нечего делать философскому мышлению, он его связывает; он должен
быть с полной философской искренностью превращен в проблему
философии, в предмет ее исследования.
Первая совершенно лишена философского эроса и quasi-философскими средствами стремится к достижению вовсе не философской, но религиозно-практической цели, почему она не философична, но полемична и прагматична по самому своему существу; догматическое же богословие вовсе не
есть философское исследование догматов, даже если оно и пользуется в своем изложении
философией, но
есть лишь их инвентаризация.
Если для
философии догмат представляет terminus ad quern [Конечный пункт (лат.).], то для догматики он
есть terminus a quo [Исходный пункт (лат.).].
Философия, как уже
было указано,
есть искусство понятий, которое имеет и своих художников, и в этом искусстве призванному ее служителю невозможно художественно лгать, что
было бы неизбежно при преднамеренном, нефилософском догматизме в философствовании, — это
было бы, прежде всего, проявлением дурного вкуса, эстетическим грехом.