Правда, нравственная воля называется у Канта «практическим разумом», для которого установляется свой особый канон, причем этот «разум» постулирует основные
религиозные истины: бытие Бога, свободу воли и личное бессмертие, но каким бы именем мы ни называли веру, ее существо от этого не изменится: ЕСИ произносит только она, постулаты же лишь постулируют, но сами по себе бессильны утверждать бытие Божие, это составляет, конечно, дело веры.
Сила веры, ее, так сказать, гениальность измеряется именно той степенью объективности, какую в ней получает религиозно открываемая истина: такая вера призывается двигать горами, от нее требуется свою объективность
религиозной истины ставить выше объективности эмпирического знания, которое говорит, что гора неподвижна: crede ad absurdum [Верь до абсурда (лат.)], таков постулат веры.
Нельзя, конечно, ни на минуту забывать, сколь неточно, затемненно и извращенно открывались язычеству
религиозные истины и постигались им небесные иерархии, но, даже и памятуя в достаточной мере об этом, мы можем все-таки признать, что в почитании женской ипостаси в божестве язычеству приоткрывались священные и трепетные тайны, не раскрывшиеся в полноте, быть может, еще доселе и боящиеся преждевременного обнажения.
Неточные совпадения
Внешняя принудительность
истин веры не отвечала бы основным требованиям
религиозного сознания, и достоинству чтущего нашу свободу Божества не соответствовало бы насиловать нашу личность, хотя бы даже логическим принуждением или насилием знания.
«Как бы ни было справедливо, что
религиозное чувство составляет самое внутреннее зерно
религиозной жизни, все же истинно
религиозное чувство есть лишь такое, которое возбуждается
религиозными представлениями объективной (хотя бы и относительной)
истины.
Религия не может существовать без
религиозного миросозерцания (курс, мой), а это последнее без убеждения в его трансцендентной
истине» (31).
«Для того чтобы сделаться связной
истиной, представления, являющиеся предпосылкой
религиозного чувства, должны быть извлечены из темной, неясной их связности в чувстве, соотнесены между собою и приведены в систематическую связь — словом, развиты и переработаны в
религиозное мировоззрение» (32).
Скажут:
истина не боится соревнования, но это не она, а мы должны бояться, мы, перед которыми в беспорядочной куче лежит все это «многообразие»
религиозного опыта [«Многообразие
религиозного опыта» — название трактата У. Джемса (рус. пер.: М., 1910).], весь этот пантеон богов и религий, целый ассортимент
истин, предлагающихся на выбор любителю, где наша
истина лежит рядом со всяческой ложью, внешне, формально ей равноправною.
Отличительной особенностью философской и
религиозной точки зрения Гегеля является то, что мышление совершенно адекватно
истине, даже более, есть прямо самосознание
истины: мысль о божестве, само божество и самосознание божества есть одно и то же.
То, что человек ведает как
религиозный догмат, он хочет познать и как философскую, теоретическую
истину, подобно тому как скульптор ищет того же самого в мраморном изваянии.
Истины религии, открывающиеся и укореняющиеся в детски верующем сознании непосредственным и в этом смысле чудесным путем, изживаются затем человеком и в его собственной человеческой стихии, в его имманентном самосознании, перерождая и оплодотворяя его [Гартман, среди новейших философов Германии обнаруживающий наибольшее понимание религиозно-философских вопросов, так определяет взаимоотношение между общей философией и
религиозной философией: «
Религиозная метафизика отличается от теоретической метафизики тем, что она извлекает выводы из постулатов
религиозного сознания и развивает необходимые метафизические предпосылки
религиозного сознания из отношения, заложенного в
религиозной психологии, тогда как теоретическая метафизика идет путем научной индукции.
Только
истина освобождает, и разум, постигший свою природу, свой естественный догматизм, становится способен понять и оценить надлежащим образом и свою свободу Поэтому критический догматизм
религиозной философии есть, точнее может и должен быть самою свободною и самою критической, философией.
Сократ противополагал себя софистам, как отвлеченным идеалистам и рационалистам или вовсе не верящим в
истину, или же надеющимся обрести ее путем спекулятивно-идеалистическим, которому Сократ, а за ним и его великий ученик противопоставляли полноту
религиозного, философского и жизненного опыта.
При свете христианской веры могут получать справедливую оценку те
истины, которые наличествуют в догматических учениях нехристианских религий, и те черты подлинного благочестия, которые присущи их культу. Но и для такого признания совсем не нужно стремиться во что бы то ни стало устроить какой-то
религиозный волапюк или установить междурелигиозное эсперанто.
Поэтому-то пантеизм разных оттенков, — не как
религиозная идея, все-таки содержащая в себе частичную
истину, но как мироощущение, — остается христианству столь далеким, чуждым, даже враждебным и соперничающим.
О падении оракулов, 27).] в язычестве, времена последнего уже миновали, и если теперь искать Бога только в природе, то чрез нее можно услышать не «богов», но «лестчих духов», уводящих от
истины, и сделаться жертвой
религиозного обмана.
Неточные совпадения
Спасти от бесплодия и вырождения современную мистику можно только радикальным осознанием той
истины, что мистика
религиозная и церковная выше и полнее мистики нерелигиозной и нецерковной.
Но свободно должна сознать философия, что служить
истине она может лишь тогда, когда будет иметь
религиозное питание, когда «опыт» ее будет обширнее и глубже того, которым пользуется рационализм, позитивизм и критицизм.
Гностики и теософы лучше метафизиков и философов, поскольку они требуют посвящения для
религиозного раскрытия
истины, но и они «интеллигенты-отщепенцы» в мировом смысле этого слова, оторванные от корней, живущие гипертрофией интеллекта, безблагодатные.
Философия не может и не должна быть богословской апологетикой, она открывает
истину, но открыть ее в силах лишь тогда, когда посвящена в тайны
религиозной жизни, когда приобщена к пути
истины.
Христианская история, говорят, не удалась, христианство не осуществилось в истории, но сама эта неудача, сама неосуществленность христианства поучительна для понимания
религиозного смысла истории, поддерживает
истину христианских пророчеств.