Неточные совпадения
И, однако, это отнюдь не значит, чтобы вера была совершенно индифферентна к этой необоснованности своей: она одушевляется надеждой стать знанием, найти для себя достаточные основания [Так, пришествие
на землю Спасителя мира было предметом веры для ветхозаветного человечества, но вот как о нем говорит новозаветный служитель Слова: «о том, что было от
начала, что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали и что осязали руки наши, о Слове жизни (ибо жизнь явилась, и мы видели и свидетельствуем, и возвещаем вам сию вечную жизнь, которая была у Отца и явилась нам), о том, что мы видели и слышали, возвещаем вам» (1 поел. св. Иоанна. 1:1–3).].
Здесь нет полярности трансцендентного и имманентного, нет места сверхлогическому откровению, сверхзнанию или незнанию меры, ее «docta ignorantia» [Ученое незнание (лат.).] (по выражению Николая Кузанского), здесь нет тайны ни
на небе, ни
на земле, ибо человек держит в руках своих
начало смыкающейся цепи абсолютного, точнее, он сам есть ее звено.
С одной стороны, он разделял свойственный эпохе испуг пред Кантом, закупорившим человека в мире явлений и провозгласившим
на новых
началах религиозный агностицизм или скептицизм.
Т. 1. С. 140).], и, чтобы не подвергнуться очистительной и убийственной карме [Карма — букв.: «деяние», «поступок» — одно из главных понятий индийской философии, обозначающее в самом широком смысле совокупность всех человеческих поступков и их последствия в его последующих существованиях.] дальнейшего диалектического процесса,
на который обречено отвлеченное от всякого содержания или окачествования бытие у Гегеля, надо с самого же
начала спасти его от превращения в ничто определенным что.
Напротив, таинство всецело основано
на благодати, осуществляется излиянием трансцендентного, сверхприродного
начала в мир природный.
В доказательстве антитезиса Кант указывает
на то, что свобода, допущенная в качестве первой причинности, все-таки не помогает делу, потому что не способна вступить в причинную связь, будучи от нее принципиально отлична, а потому или не может
начать причинного ряда, или же его разрывает. «Природа и трансцендентальная свобода отличаются как закономерность и незакономерность» (371).
В вечной природе существуют две области и заключена возможность двух жизней: «огонь или дух», обнаруживающийся как «молния огня»
на четвертой ступени, силою свободы (опять и свобода у Беме мыслится вне отношения к личности, имперсонали-стически, как одна из сил природы) определяет себя к божественному единству или кротости, и благодаря этому первые 4 стихии становятся или основой для царства радости, или же, устремляясь к множественности и самости, делаются жертвой адского
начала, причем каждое
начало по-своему индивидуализирует бытие.
Августин, который говорит: «Хотя мир духовный (ангелов) превыше времени, потому что, будучи сотворен прежде всего, предваряет и сотворение самого времени; несмотря, однако ж,
на то, превыше его господствует вечность самого Творца, от Которого и он чрез сотворение получил свое
начало если не по времени, которого не было еще, то по условию бытия своего.
В этой свободе твари, опирающейся
на тварное ничто, божественные
начала бытия существуют не в силе и славе своей, не в лике вечности, в которой они не ведают развития и восполнения, ибо не нуждаются в них, но во временном становлении, как тема и вместе задача мирового процесса, его данностъ-заданностъ, что дает наиболее точную формулу для определения и тварной свободы, и тварного творчества.
Троицы в каждой из Ее Ипостасей, простирающееся
на восприемлющее существо, Вечную Женственность, которая через это становится
началом мира, как бы natura naturans, образующею основу natura naturata, тварного мира.
Сотворение мира в
Начале, т. е. в Софии, или
на ее основе, приходится поэтому мыслить как обособление ее потенциальности от вечной ее же актуальности, чем и создается время с временным процессом; актуализация потенции софийности и составляет содержание этого процесса.
Беме
на тот же, в сущности, вопрос отвечал учением о различении в Боге трех принципов, причем первому из них,
началу гнева, огня и тьмы, соответствует своя особая категория творений, и паразиты кн.
В
начале, т. е. в Софии, через Софию,
на основании Софии, Софиею, сотворил Бог актом неизреченного и непостижимого во всемудрости и всемогуществе творчества, силу и природу коего мы ощущаем в каждом дыхании, в каждом миге своего бытия, небо и землю.
Эта «земля» есть поэтому как бы космическая София, ее лик в мироздании, женское его
начало, которое имеет силу, по творческому слову «да будет», производить из себя твари, рождать от него [Каббала
на своем реалистическом языке так изображет это сотворение земли и всего, что из нее произошло: Et Celui qui est en haut est le Pere de tout, c'est lui qui tout cree; c'est lui qui a fecondee la terre, qui est devenue grosse et a donne naissance ä des «produits».
И тогда окажется, быть может, что иные из них, теперь особенно ненавистные и отвратительные зловредностью своей или безобразием своим, были лишь оклеветаны клеветником-дьяволом, сделались жертвами его лжи и насилия,
начиная со «змея, мудрейшего из зверей», навлекшего
на себя особливое проклятие за свою роль в качестве орудия искушения.
Православная Церковь чтит зачатие Богоматери, предвозвещенное ангелом «богоотцам» Иоакиму и Анне (подобно тому, как она чтит и зачатие св. пророка Иоанна Предтечи), но в то же время не изъемлет этого зачатия из общего порядка природы, не провозглашает его «непорочным» в католическом смысле [В службе Зачатию Богородицы (Минея месячная, декабрь), в стихирах
на «Господи воззвах» читаем: «Пророческая речения ныне исполняются: гора бо святая в ложеснах водружается; лествица божественная насаждается: престол великий царев приуготовляется: место украшается боговходимое; купина неопалимая
начинает прозябати, мироположница святыни уже истекает…
Разъединенные между собой, «отвлеченные»
начала истины, добра и красоты, как и соответствующие им стороны творческого сознания: познание, искусство, подвиг воли, обречены
на трагическую неутоленность.
Духа
на верующих,
начиная с Пятидесятницы, и самое обетование о пришествии Утешителя некоей со-человечности и Третьей Ипостаси?
Ссылаясь
на этот текст, Спаситель говорит фарисеям: «Не читали ли вы, что Сотворивший в
начале (απ οίρχής) мужчину и женщину сотворил их?
— Zohar, II, 70b: «Присоединяя, что человек создан по образу Божию, Писание намекает
на тайну мужского л женского
начала.
Бог открывается в Софии и через Софию, которая, женственно приемля это откровение, есть «слава Божия» (шехина Каббалы). София есть женственное
начало, приемлющее силу Логоса, и это единение описывается в Слове Божием, как «брак Агнца». Вот
на какую священную тайну указует ап. Павел.
Ближайшее участие ангелов в событиях нашего спасения и в молитвенном предстоянии Богу при совершении таинств многообразно выражается в нашей литургике [Возьмем только обычную литургию: «херувимская», «победную песнь поюще»;
на литургии преждеосвященных даров — «ныне силы небесные с нами невидимо служат»;
на литургии Великой субботы: «да молчит всякая плоть человеча… предходят же Сему лики ангельстии, со всяким
началом и властию, многоочитии херувими и шестокрылатии серафими».
Дело Христово
на земле выразилось именно в том, что Им была основана Церковь, заложено
начало новой, благодатной жизни, духовно восстановляющей рай
на земле.
С другой стороны, и хозяйство (в широком смысле) тоже ощущает себя как творчество и,
на известной высоте достижений,
начинает несколько стыдиться хозяйственности своей как клейма рабства, и потому ищет возможного приближения к искусству, преднамеренно и сознательно эстетизирует.
Правда, если бы они были последовательней и внимательнее прислушивались бы к логике своего собственного учения, то они могли бы заметить, что и в пределах здешней жизни, при постоянном обновлении материального организма потоком частиц, в него втекающих и из него истекающих, и при постоянной смене психического содержания в сознании единство и непрерывность жизни установляется только сверхвременным ее
началом, связывающим ее отдельные моменты в единое, текучее время; и без этого
начала жизнь организма превратилась бы в серию состояний, постоянно меняющихся и нанизанных как бусы
на нитку времени.
Начало же христианской теургии торжественно положено было
на Тайной Вечери, предварившей собою Голгофу.
На самом деле она присуща всему человечеству и слагается из способности повелевать и повиноваться, из авторитета и лояльности, которые суть лишь два полюса власти, мужское и женское в ней
начало.
Разрыв мужского и женского
начала, отличающий природу власти и проявляющийся в ее жестком и насильническом характере, коренится в изначальном нарушении полового равновесия в человечестве, а вовсе не связан с той или иной частной формой государственности, которая и вся-то вообще есть внешняя реакция
на внутреннее зло в человеке.
Однако ничто относительное не держится
на себе самом, но ищет оправдания в абсолютном; также и звериное
начало власти чрез человека ищет обожествиться, увидеть себя в теократическом свете.
Итак,
на эмпирической поверхности происходит разложение религиозного
начала власти и торжествует секуляризация, а в мистической глубине подготовляется и назревает новое откровение власти — явление теократии, предваряющее ее окончательное торжество за порогом этого зона [Термин древнегреческой философии, означающий «жизненный век», «вечность»; в иудео-христианской традиции означает «мир», но не в пространственном смысле (космос), а в историческом и временном аспекте («век», «эпоха»).]
Поэтому индивидуализм, подъемлющий мятеж против родового
начала и мнящий его преодолеть, в действительности выражает только болезнь родового сознания, вызванную упадком элементарной, стихийной жизненности в связи с преобладанием рассудочности, рефлексии: он есть «декадентство», которое, притязая быть кризисом общественности,
на самом деле означает лишь кризис в общественности.
И хотя историческое время, как конкретное, должно иметь не только
начало, но и конец, однако, если держаться исторической поверхности, оно как будто не имеет своего естественного конца и, не достигая свершения, обречено
на дурную бесконечность.