Неточные совпадения
Самый факт науки предшествует анализу и дает для него материал (критика приходит всегда post factum [После свершившегося факта, задним числом (лат.).]), но она стремится удалить из этого факта
то, что в нем есть фактичного, генетического, психологического, и выделить из него
то, что образует в нем познавательную схему, значимость, смысл; другими словами, критика рассматривает факт лишь как
место категорий или частный случай категориального синтеза.
И однако, если мы всюду применяем генетическое и трансцендентальное рассмотрение и от факта отличаем его смысл и значение,
то совершенно
то же самое должно иметь
место и в религии.
Рассуждающие таким образом, под предлогом мистики, совершенно устраняют веру ради религиозно-эмпирической очевидности; при этом своеобразном мистическом позитивизме (который, впрочем, чаще всего оказывается, кроме
того, и иллюзионизмом) совершенно устраняется подвиг веры и ее усилия, а поэтому отрицается и самая вера, а вместе с нею и неразрывно связанные с ней надежда и любовь,
место которых занимает откровенное самомнение.
Знание строго монистично, — в его пределах, которые суть в
то же время и пределы имманентного, гносеологически нет
места вере, она не имеет здесь себе онтологического основания.
Места для веры и откровения здесь не остается, н если и можно говорить об откровениях высших сфер в смысле «посвящения»,
то и это посвящение, расширяя область опыта, качественно ее не переступает, ибо и иерархии эти принадлежат тоже еще к «миру», к области имманентного.
Но
тем самым совершенно теряется, так сказать,
место морали в религии, она получает подчиненное значение.
Если в разуме мы имеем непосредственно Бога,
то «разум есть
то место в духе, где Бог открывается человеку» (24) [Ср. там же.
Интеллектуалистически истолковывая религию, Гегель берет ее лишь как вид мышления, как плохое, недостаточное философствование, и в этом качестве, конечно, отводит ей низшее
место за
то, что она сознает истину лишь в виде «представления», т. е. дуалистического противопоставления субъекта и объекта, человека и божества.
Мир идей у Платона образует самостоятельную софийную фотосферу, одновременно и закрывающую и открывающую
то, что за и над этой сферой — само Божество; идеи у Платона остаются в неустроенной и неорганизованной множественности, так что и относительно верховной идеи блага, идеи идей, не устранена двусмысленность, есть ли она Идея в собственном и единственном смысле или же одна из многих идей, хотя бы и наивысшая (особое
место в этом вопросе занимает, конечно, только «Тимей» с его учением о Демиурге [«Демиург» по-греч. означает «мастер», «ремесленник», «строитель»; у Платона — «Творец», «Бог».
Конечно, одновременно
тем и другим способом, как это имеет
место относительно войска, ибо для последнего благо лежит как в строе, так в полководце, и более еще в последнем.
Оно не имеет
места, ибо не нуждается в помещении, как будто бы не могло носить само себя;
то, что должно быть поддерживаемо, не одушевлено и есть падающая масса, если она не имеет твердой опоры.
«Созерцающий не созерцает и не противопоставляет созерцаемое как другое, но словно сам становится другим и сам более уже не принадлежит себе, весь он принадлежит
тому и становится едино с ним, соединенный с ним как центр к центру; и здесь сложные вещи составляют единое, а двойственность имеет
место лишь в
том случае, если они разделены, — в таком случае говорим мы о различенном.
Одно ограничено, другое не имеет границ; одно объемлется своей мерой, как
того восхотела Премудрость Создателя, другое не знает меры; одно связано некоторым протяжением расстояния, замкнуто
местом и временем, другое выше всякого понятия о расстоянии: сколько бы кто ни напрягал ума, столько же оно избегает любознательности» [Опров.
«Он есть не
то, но не есть и
то, не есть в одном
месте, но не есть и где-либо в другом.
«
Тот, кто мудро познал, как надо любить (έ ρφν) Бога, который превыше слова и знания и всяческого отношения в каком бы
то ни было смысле и свободен от природы (έζηρμένου και φύσεως), кто оставит все чувственное и мыслимое, всякое время и вечность (αιώνα) и
место, и вполне освободится наконец от всякой действенности (ενεργείας), возбуждаемой чувствами, или словом, или умом,
тот достигнет несказанным и непостижимым образом божественной сладости, превосходящей слово и ум; этот путь и слово ведомы только подающему таковую благодать Богу и удостоившимся ее получить от Бога, здесь не привносится ничего природного или книжного, раз уже все, что может быть сказано или познано, совершенно преодолено и покрыто молчанием» [Migne, 91. col. 1153 (Ambiguorum liber), ό δε θεός απλώς και αορίστως υπέρ πάντα τα οντά εστί, τα περιέχοντα τε καί περιεχόμενα… αρά σωφρόνως ό διαγνούς πώς έρ^ν του θεού δει, του υπέρ λόγον καί γνώσιν και πάσης απλώς της οιασδήποτε παντάπασι σχέσεως, έζηρημένου και φύσεως, πάντα τα αίσθητά καί νοητά καί πάντα χρόνον και αιώνα καί τόπον ασχέτως παρελεύσεται καί πάσης τελευταϊον όλης της Kai αϊσθησιν και λόγον καί νουν ενεργείας εαυτόν ύπερφυώς απογυμνώσας ά'ρ'ρήτως τε καί αγνώστως της υπέρ λόγον καί νουν θείας τερπνότητος έπιτεύξεται, καθ' δν οϊδε τρόπον τε καί λόγον ό την τοιαύτην δωρούμενος χάριν θεός καί οίταύτην παρά θεοΰ λαβείν αξιωθέντες, οϋκετ ουδέν φυσικόν ή γραπτόν έαυτφ συνεπικομιζόμενος, πάντων αύτφ των λεχθήναι ή γνωσθήναι δυναμένων παντελώς ύπερβαθέντων καί κατασιγασθέντων.].
В дальнейшем развитии
той же мысли Эриугена подробно (в книгах I и II) останавливается на выяснении
того, что к Божеству совершенно не приложимы категории мышления (которых, вслед за Аристотелем, он насчитывает десять: сущность, количество, качество, отношение, положение, состояние (habitus),
место, время, действие, страдание).
Разницы в передаче цитир.
мест у немецкого и французского переводчика я не заметил (ср., впрочем, сопоставления вариантов переводов некоторых важных
мест в примечаниях к переводу de Pauly, в
томе VI, напр., прим. 161).
Зачем и почему происходит эта эманация мира из единого Ничто, на это не может быть ответа, и не находим его мы и в учении Плотина: мир происходит потому, что вода не может не изливаться из переполненного сосуда, а созревший плод не отваливаться от ветки, но в
то же время мир является у Плотина
местом для исправления и вразумления душ, отяжелевающих и испадающих из лона абсолютного.
В другом
месте он говорит: «Это сказано, однако, не в
том смысле, будто я совсем не могу заблуждаться: ибо некоторые вещи недостаточно выяснены, и они описаны как бы с единого взгляда на великого Бога, ибо колесо природы обращается слишком быстро, и человек своим полумертвым и косным постижением не может достаточно охватить их» (331, § 41).
Здесь нет
места ни антиномии, с ее логическим перерывом, ни Тайне: беспримесный рационализм — вот обратная сторона
того всеведения или «гнозиса», которым мнил себя обладающим, по одним основаниям, Гегель, а по другим — Беме, почему он и оказывается столь родственным по тенденциям современному «теософизму», оккультному или мистическому рационализму [Шеллинг дает такую характеристику «теософизма» Беме: «В третьем виде эмпиризма сверхчувственное сделано предметом действительного опыта благодаря
тому, что допускается возможное восхищение человеческого существа в Бога, а вследствие этого необходимое, безошибочное созерцание, проникающее не только в божественное существо, но и в сущность творения и во все события в нем…
«Если бы держал Он когда-либо в себе совет, каким образом открыться,
то Его откровение не было бы от вечности, вне чувства и
места, стало быть, и
тот совет должен был бы иметь начало и стать причиной в Божестве, ради которой Бог совещался в Троице Своей, должны бы быть, следовательно, в Боге мысли, которые явились Ему как бы в виде образов, когда Он хотел идти навстречу вещам.
Оно само становится
тем самым своей собственной потенцией (или «меоном»), давая в себе и через себя
место относительному, но не утрачивая в
то же время и абсолютности своей.
«Принимающее можно уподобить матери,
то, от чего (принимается), — отцу, природу, занимающую промежуточное
место между ними, — порождению» (50 d).
Он есть единство абсолютного и ничто, абсолютное в относительном или относительное в абсолютном; абсолютное приостанавливает, отменяет свою актуальную абсолютность, делает ее потенциальною, чтобы дать
место относительному, которое
тем самым приобщается к абсолютному.
Занимая
место между Богом и миром, София пребывает и между бытием, и сверхбытием, не будучи ни
тем, ни другим или же являясь обоими зараз.
Более
того, она может ее собой обосновывать, давая ей в себе
место, из нее или в ней может истечь время, которое не могло бы непосредственно начинаться из Вечности [У Шеллинга в «Философии Откровения» (1, 306–309; II, 108–109) имеются чрезвычайно тонкие замечания о
том, что между вечностью и временем должно находиться нечто, с чего бы могло начаться время и что может стать предшествующим, если только появится последующее, а таким последованием и установится объективное время.
Поэтому все ее проявления ложны: когда кажется большой, она мала, когда больше,
то меньше, ее сущее в воображении есть не сущее, убегающее, как игрушка, почему и
то, что кажется происходящим в ней, суть игрушки, образы в образе, как предмет в зеркале, который, находясь в одном
месте, отражается в другом, кажущемся наполненным, не имеющем ничего, но кажущемся всем.
Мир идеальный, софийный, остается по
ту сторону такого бытия-небытия, иначе говоря, в нем нет
места материи — ничто, и если и можно говорить о его бытии — сущести,
то лишь в особом смысле сверхбытия, до которого не достигает тень небытия.
Вот важнейшее
место, сюда относящееся: «если душа благодаря ускоренному уходу освобождается от тела,
то она ни в каком отношении не терпит ущерба и познала природу зла с
тем, чтобы открылись заключенные в ней силы и обнаружились энергии творчества, которые оставались бы втуне при спокойном пребывании в бестелесном, ибо никогда не могли бы перейти в действие, и от души осталось бы скрытым, что она имеет» (Enn. IV, Lib. VIII, cap. 5).], а в неблагоприятном душа загрязняется и, для
того чтобы освободиться от телесных оков, должна подвергнуться очистительному процессу, которым является многократное перевоплощение в различные тела.
Иеронима к этому
месту содержит
ту же самую мысль).
Благодаря нашему чувству пространственности связанность бытия ощущается слабее, чем его разделение: непроницаемость пространства поэтому становится аксиомой для эмпирического сознания (этим объясняются, напр., недоумения о
том, каким образом разновременно или одновременно во многих
местах совершается одна и
та же евхаристическая жертва, причем всякий раз Господь всецело сообщает Себя каждому причащающемуся).
Таким образом, возможность зла и греха, как актуализации ничто, была заранее дана в мироздании: благость и любовь, проявившиеся в творении мира, не остановились и перед
тем, чтобы смириться, дав
место бунтующему, хаотическому ничто, которое возможность самоутверждения получает лишь благодаря всему, как
тьма и тень получают свое бытие только от света, хотя и стремятся с ним соперничать.
Православная Церковь чтит зачатие Богоматери, предвозвещенное ангелом «богоотцам» Иоакиму и Анне (подобно
тому, как она чтит и зачатие св. пророка Иоанна Предтечи), но в
то же время не изъемлет этого зачатия из общего порядка природы, не провозглашает его «непорочным» в католическом смысле [В службе Зачатию Богородицы (Минея месячная, декабрь), в стихирах на «Господи воззвах» читаем: «Пророческая речения ныне исполняются: гора бо святая в ложеснах водружается; лествица божественная насаждается: престол великий царев приуготовляется:
место украшается боговходимое; купина неопалимая начинает прозябати, мироположница святыни уже истекает…
И навел Господь Бог на человека крепкий сон; и, когда он уснул, взял одно из ребр его, и закрыл
то место плотию.
Гениальность есть творческая инициатива, обретение новых
тем, задач и возможностей, это — духовный взлет в «умное
место», где зрятся вечные идеи, молния, проницающая кору мирового бытия.
Но в
то же время необходимо подчеркнуть, что в феноменологии религиозного культа, в ритуале богослужения, жертв, каждений, священных одежд, почитании святых и героев, священных
мест и изображений, вообще всего, что касается организации религиозной жизни, язычество вовсе не так далеко отстоит от христианства, как принято думать.
Языческие боги после Христа для уверовавших в Него суть уже демоны; прообразы и предварения утратили прежнее значение после исполнения [Так надо, думается нам, понимать и
то место I Кор.
Время здесь вполне соотносительно пространству: подобно
тому как в пространстве, занимаемом человеческим телом, каждая его часть занимает определенное
место, и голова уже не может находиться там, где ноги, так и время представляет собой некоторую внепространственную проекцию всечеловеческого организма.
Бог творческим актом изводит души из
места их упокоения, оживляет их, давая им силу особым образом принимать участие в жизни, «царствовать», т. е. направлять ее, будучи в
то же время «священниками Бога и Христа».
Если же нет,
то и за гранью Страшного суда, который явит твари нелицеприятную правду Божию, есть
место Его милосердию и действию Его благодати, «немощная врачующей и оскудевающая восполняющей» [Мф. 10:1.].