Неточные совпадения
Но
все это в то же время есть не что иное, как многоликое хлыстовство [Хлыстовство — религиозное мистическое сектантство, возникшее в России в
конце XVII — начале XVIII в.
Платон не систематичен, но тематичен и диалектичен, отсюда проистекает и фрагментарность его философствования, ибо каждый его диалог, при
всем своем художественном совершенстве и музыкальной форме, для системы философии есть только фрагмент, этюд, статья, не более, без потребности в закруглении, в сведении
концов с
концами в единой целостной системе, к которой у Платона не намечается даже попытки и вкуса.
Ибо то, что является неограниченным во
всех направлениях, неограниченно по сущности, силе и действию, сверху и снизу, т. е. с начала и с
конца.
Ибо по существу оно непостижимо, по силе непонятно, по деятельности неограниченно, без начала сверху и без
конца снизу, словом, коротко говоря, во
всех направлениях неограниченно» [De div. nat., lib.
Что касается внутреннего Мысли, то нет никого, кто мог бы понять, что это такое; с тем большим основанием невозможно понять Бесконечное (Ayn-Soph), которое неосязаемо; всякий вопрос и всякое размышление остались бы тщетны, чтобы охватить сущность высшей Мысли, центра
всего, тайны
всех тайн, без начала и без
конца, бесконечное, от которого видят только малую искру света, такую, как острие иглы, и еще эта частица видна лишь благодаря материальной форме, которую она приняла» (Zohar, I, 21 a, de Pauly, I, 129).
Однако закон непрерывности и непротиворечивости дискурсивного мышления имеет силу лишь в его собственном русле, а не там, где разум обращается на свои собственные основы, корни мысли и бытия, причем вскрываются для него непреодолимые, а вместе и неустранимые антиномии, которые
все же должны быть им до
конца осознаны.
Итак, усматривая, что всякое сотворенное естество, сколько зависит от заключающихся в нем причин, есть нечто текучее и разрушающееся, на тот
конец, чтобы вселенная не подверглась разрушению и не разрешилась опять в небытие,
все сотворив вечным Словом Своим и осуществив тварь, не попустил ей увлекаться и обуреваться собственным своим естеством, отчего угрожала бы ей опасность снова прийти в небытие, но как благий управляет вселенною и поддерживает ее в бытии Словом же Своим… чтобы тварь… могла твердо стоять в бытии… и не подверглась бы тому, чему могла бы подвергнуться (т. е. небытию)» (Творения, ч. I, стр.181–182.
В ней отводится соответствующее место творчески-катастрофическим моментам бытия, каковыми являются в жизни отдельного лица его рождение и смерть, а в жизни мира — его сотворение и
конец, или новое творение («се творю
все новое».
Подобно тому как на высоте испытывается мучительное и головокружительное стремление вниз, так и
все живое испытывает соблазн метафизического самоубийства, стремление уйти из «распаленного круга бытия», и, однако, оно ни в ком и никогда не может дойти до
конца, т. е. до полного осуществления, ибо творческое «да будет», почиющее на каждой твари, неистребимо
всеми силами мира.
По определению св. Максима Исповедника, «зло и не было и не будет самостоятельно существующим по собственной природе, ибо оно и не имеет в сущем ровно никакой сущности, или природы, или самостоятельного лика, или силы, или деятельности, и не есть ни качество, ни количество, ни отношение, ни место, ни время, ни положение, ни действие, ни движение, ни обладание, ни страдание, так чтобы естественно созерцалось в чем-либо из сущего, и вовсе не существует во
всем этом по естественному усвоению; оно не есть ни начало, ни средина, ни
конец».
Потому роковой двойственностью отличаются
все процессы жизни: рост неразрывно связан с разрушением, он есть движение навстречу неизбежному, неотвратимому
концу; с каждым днем и часом своего бытия и цветения
все живое приближается к смерти и разрушению, и эта неразрывность жизни и смерти представляет одну из величайших загадок бытия.
Вечная природа ипостасности вызывает здесь лишь вечную адскую муку, кольцевое движение змеи, ловящей собственный хвост, — магический круг, где
все точки суть одновременно
концы и начала.
Эти слова показывают, что самое подобие, если можно так выразиться, совершенствуется и из подобия превращается в единство, — без сомнения, потому, что в совершении или в
конце Бог есть
все и во
всем».
Если допускать, что язычеству была присуща известная объективность богопознания, то надо это признать всерьез и до
конца, т. е. прежде
всего в применении именно к религиозному культу, к богослужению, жертвам и таинствам.
Воплотившийся Бог до
конца разделил судьбу испорченного грехом мира и человека, до крестной муки и смерти [«На землю сшел еси, да спасеши Адама, и на земли не обрет сего, Владыко, даже до ада снизшел, еси ищай» (Утреня Великой Субботы, Похвалы, статья первая, ст. 25).], и
все отдельные моменты земной жизни Спасителя представляют как бы единый и слитный акт божественной жертвы [Интересную литургическую иллюстрацию этой мысли мы имеем в том малоизвестном факте, что богослужения пред Рождеством Христовым включают в себя сознательные и преднамеренные параллели богослужению Страстной седмицы, преимущественно Великой Пятницы и Субботы, и отдельные, притом характернейшие песнопения воспроизводятся здесь лишь с необходимыми и небольшими изменениями.
Господь не «уснул» только, как Лазарь (или дочь Иаира), но Он до
конца вкусил смерть, сошел во ад, прошел
все грани загробной жизни в тридневное свое пребывание в недрах земли.
Он возвратился оттуда, так сказать, с другого
конца, пройдя
весь загробный круг (так, по египетским верованиям, ладья бога Ра погружается в царство мертвых на западе и в течение ночи проходит его целиком, выходя уже на востоке).
Поэтому и в окончательном отношении к учению Федорова ощущается невольная противоречивость: при
всей неприемлемости, даже чудовищности «проекта» он не может быть и просто отринут, ибо с ним связано нечто интимное и нужное [Невольно напрашивается на сопоставление с федоровским «проектом общего дела» эсхатологическая мечта Скрябина о создании мистерии, вернее, о художественной подготовке такого мистериального действа, которое должно положить
конец этому зону и явиться гранью между двумя космическими периодами.
При
всей утопичности его стремлений, лучше
всего обличенной его безвременной смертью, этот замысел, воодушевлявший
все его художественное творчество, не есть простая фантазия, он есть симптом, полный глубокого значения, ибо свидетельствует о появлении новых зовов, предвестий и предчувствий в современной душе, и прежде
всего в русской душе, как наиболее раскрытой будущему и особенно чуткой к знамениям
конца.].
Все усилия экономизма силою вещей направляются к увековечению жизни этого века, к отрицанию
конца жизни как отдельной человеческой личности, так и
всего мира.
Чтобы хотеть
конца со
всею силою, нужно иметь о нем живое предвестие, первые лучи его должны загореться в мире.
Раньше страшного и трагического
конца мира — говорит ее тихий и несмелый голос, прежде чем мир содрогнется предсмертной мукой, сверкнет на земле и луч Преображения, явлено будет, хотя в кратком предварении, Царство Христа на земле, к этому ведет
вся история, как своему пределу.
Начинает тихо, нежно: «Помнишь, Гретхен, как ты, еще невинная, еще ребенком, приходила с твоей мамой в этот собор и лепетала молитвы по старой книге?» Но песня все сильнее, все страстнее, стремительнее; ноты выше: в них слезы, тоска, безустанная, безвыходная, и, наконец, отчаяние: «Нет прощения, Гретхен, нет здесь тебе прощения!» Гретхен хочет молиться, но из груди ее рвутся лишь крики — знаете, когда судорога от слез в груди, — а песня сатаны все не умолкает, все глубже вонзается в душу, как острие, все выше — и вдруг обрывается почти криком: «
Конец всему, проклята!» Гретхен падает на колена, сжимает перед собой руки — и вот тут ее молитва, что-нибудь очень краткое, полуречитатив, но наивное, безо всякой отделки, что-нибудь в высшей степени средневековое, четыре стиха, всего только четыре стиха — у Страделлы есть несколько таких нот — и с последней нотой обморок!