Неточные совпадения
Там я сравнительно гораздо больше занимаюсь и характеристикой разных сторон французской и английской жизни, чем даже нашей в этих русских воспоминаниях. И самый план той книги — иной.
Он имеет еще более объективный характер. Встречи мои и знакомства
с выдающимися иностранцами (из которых все известности, а многие и всесветные знаменитости) я отметил почти целиком, и галерея получилась обширная — до полутораста
лиц.
Вся
его короткая, полная (но не очень толстая) фигура, круглое
лицо с сильной гримировкой, особого рода подвижность, жесты рук, головы, мимика рта и глаз — все это отзывалось чем-то необычным.
А в области чистого комизма Садовский представлял собою полнейший контраст
с комизмом такого, например, прирожденного «буффа», каков был давно уже тогда знаменитый любимец публики В.И.Живокини. В
нем текла итальянская кровь.
Он заразительно смешил, но на создание строго бытовых
лиц не был способен, хотя впоследствии и сыграл немало всяких купеческих ролей в репертуаре Островского.
Он с самых молодых лет отличался тем, что нынче называют «гримом» и вообще схватывателя типичных черт, в особенности пожилых
лиц и стариков.
И сестра и я сохраняли интимную связь
с нашими кормилицами и знали своих молочных братьев и сестер. И прямо от деревенских, и через дворовых мы узнавали множество вещей про деревенскую жизнь, помнили в
лицо мужиков из дальних деревень,
их прозвища,
их родство
с дворовыми.
Имена Минина и Пожарского всегда шевелили в душе что-то особенное. Но на
них, к сожалению, был оттенок чего-то официального, «казенного», как мы и тогда уже говорили. Наш учитель рисования и чистописания, по прозванию «Трошка», написал
их портреты, висевшие в библиотеке. И Минин у
него вышел почти на одно
лицо с князем Пожарским.
Как автор романа, я не погрешил против субъективнойправды. Через все это проходил
его герой. Через все это проходил и я. В романе — это монография, интимная история одного
лица, род «Ученических годов Вильгельма Мейстера», разумеется
с соответствующими изменениями! Ведь и у олимпийца Гете в этой первой половине романа нет полной объективной картины, даже и многих уголков немецкой жизни, которая захватывала Мейстера только
с известных своих сторон.
Оно выродилось в смешноватый ритуал, изредка
с более серьезными последствиями, и поддерживало в корпоративном быту постоянный задор, амбициозность, невысокого сорта удальство — совершенно так, как до сих пор в Германии, где шрамы на
лице считаются патентом на геройство.
Он был резкий брюнет,
с бородкой, уже
с редеющей шевелюрой на лбу и более закругленными чертами
лица, но
с тем же тоном и манерами.
Он умер еще совсем не старым человеком (сорока лет
с чем-то), но смотрел старше,
с утомленным
лицом.
Он и дома прикрывал ноги пледом,"полулежа"в своем обширном кабинете, где читал почти исключительно английские книжки, о которых писал этюды для Каткова, тогдашнего Каткова, либерала и англомана.
Он мог подаваться, особенно после событий 1861–1862 годов, в сторону охранительных идей, судить неверно, пристрастно обо многом в тогдашнем общественном и чисто литературном движении; наконец, у
него не было широкого всестороннего образования, начитанность, кажется, только по-русски (
с прибавкой, быть может, кое-каких французских книг), но в пределах тогдашнего русского «просвещения»
он был совсем не игнорант, в
нем всегда чувствовался московский студент 40-х годов:
он был искренно предан всем лучшим заветам нашей литературы, сердечно чтил Пушкина, напечатал когда-то критический этюд о Гоголе, увлекался
с юных лет театром, считался хорошим актером и был прекраснейший чтец «в
лицах».
Он мальчиком был очень красивый,
с тонкими чертами
лица.
Для меня
он не был совсем новым
лицом. В Нижнем на ярмарке я, дерптским студентом, уже видал
его; но в памяти моей остались больше
его коротенькая фигура и пухлое
лицо с маленьким носом, чем то, в чем я
его видел.
Впоследствии, когда я после смерти А.И.Герцена и знакомства
с ним в Париже (в зиму 1868–1870 года) стал сходиться
с Кавелиным, я находил между
ними обоими сходство — не по чертам
лица, а по всему облику, фигуре, манерам, а главное, голосу и языку истых москвичей и одной и той же почти эпохи.
Прежде всего я узнал в калитке стоявшего для наблюдения — кого же? Моего цензора Нордштрема, в шляпе и шинели,
с лицом официального соглядатая. Но ведь
он был чиновник Третьего отделения и получил это"особое"поручение,
с драматической цензурой имевшее мало общего.
Григорьев справился
с ролью как мог, но, разумеется, никакого бытового
лица он не создал.
Катков тогда смотрел еще совсем не старым мужчиной
с лицом благообразного типа, красивыми глазами, тихими манерами и спокойной речью глуховатого голоса.
Он похож был на профессора гораздо больше, чем на профессионального журналиста. Разговорчивостью и
он не отличался. За столом что-то говорили об Англии, и сразу чувствовалось, что это — главный конек у этих англоманов и тогда самой чистой водылибералов русской журналистики.
Как актер Островский не брал ни комизмом, ни созданием типичного
лица.
Он был слишком крупен и тяжеловат фигурой. Сравнение
с Павлом Васильевым было для
него невыгодно. Но всю роль провел
он умно и
с верностью московскому бытовому тону.
Мое личное знакомство
с Александром Николаевичем продолжалось много лет; но больше к
нему я присматривался в первое время и в Петербурге, где
он обыкновенно жил у брата своего (тогда еще контрольного чиновника, а впоследствии министра), и в Москве, куда я попал к
нему зимой в маленький домик у"Серебряных"бань, где-то на Яузе, и нашел
его в обстановке, которая как нельзя больше подходила к
лицу и жизни автора"Банкрута"и"Бедность — не порок".
Когда мне лично привелось раз заметить А.Н-чу, как хорошо такое-то
лицо в
его пьесе,
он,
с добродушной улыбкой поглаживая бороду и поводя головой на особый лад (жест, памятный всем, особенно тем, кто умел
его копировать), выговорил невозмутимо...
Пьеса эта, как и трагедия"Юдифь", была написана тогдашним поставщиком итальянских сцен (кажется, по фамилии Джакометти) в грубовато-романтическом тоне, но
с обилием разных более реальных подробностей. В Елизавете
он дал ей еще больше выгодного материала, чем в Юдифи. И она показала большое мастерство в постепенных изменениях посадки тела, голоса,
лица, движений вплоть до момента смерти.
Он уже не смотрел очень молодым; но так же брил все
лицо и отличался уже сходством своих черт и всей головы
с маской Бетховена.
"Нигилисты"постарше зачитывались статьей Антоновича, где произведение Тургенева сравнивалось
с"Асмодеем"тогдашнего обскуранта-ханжи Аскоченского; а более молодые упразднители в
лице Писарева посмотрели на тургеневского героя совсем другими глазами и признали в
нем своего человека.
С ним и по гонорару и как
с заимодавцем я рассчитался после 1873 года. Доверенное
лицо, которое ладило и
с ним тогда (я жил в Италии, очень больной), писало мне, а потом говорило, что нашло Лескова очень расположенным покончить со мною совершенно миролюбиво.
Ему ведь более чем кому-либо хорошо было известно, что я потерял на"Библиотеке"состояние и приобрел непосильное бремя долгов.
Николая Ивановича я навещал в
его квартире на Васильевском острове, помню
его голос, произношение
с южнорусским оттенком, искренность и даже пылкость
его тона, когда
он вспоминал что-нибудь из своей молодости или характеризовал те исторические
лица, какими особенно интересовался в то время.
С московским писательским миром, в
лице Островского и Писемского, я прикасался, но немного. Писемский задумал уже к этому времени перейти на службу в губернское правление советником, и даже по этому случаю стал ходить совсем бритый, как чиновник из николаевской эпохи. Я попадал к
нему и в городе (
он еще не был тогда домовладельцем), и на даче в Кунцеве.
Ренье, даровитейший актер для комического репертуара, считался таким же даровитым профессором.
Он выпустил Коклена. Класс свой вел
он живо, горячо, держался
с учениками мягкого тона, давал много превосходных толкований и сам в
лицах изображал то, что нуждалось в практическом примере.
Наполеон выступал уже замедленной походкой человека, утомленного какой-то хронической болезнью.
Его длинный нос, усы в ниточку, малый рост, прическа
с"височками" — все это было всем нам слишком хорошо известно. Величественного в
его фигуре и
лице ничего не значилось. Евгения рядом
с ним весьма выигрывала: выше
его ростом, стройная женщина моложавого вида,
с золотистой шевелюрой испанки, очень элегантная,
с легкой походкой, но без достаточной простоты манер и выражения
лица.
Тогда
он мне показался умным и речистым (
с сильным акцентом) южанином, итальянского типа в
лице, держался довольно скромно и по манерам и в тоне и
с горячей убежденностью во всем, что
он говорил.
У Гарнье-Пажеса была преоригинальная внешность. Тогдашние карикатуры изображали всегда
его седую голову
с двумя длинными прядями у
лица, которые расходились в виде ятаганов.
Он смахивал на старого школьного учителя и был тогда еще очень бодрый старик.
Ренан, когда я много лет спустя попал в эту самую аудиторию на
его лекции, разбирал какие-то спорные пункты библейской экзегетики и полемизировал
с немецкими учеными.
Он ходил вдоль стола, около которого сидели слушатели и слушательницы, и,
с книжкой в руках, горячился, высокими нотами, похожий на жирненького аббата, со своим полным
лицом и кругленьким брюшком.
Наружность Ледрю казалась в молодости эффектной, а тут передо мной был плотный, пожилой француз,
с лицом и повадкой, я сказал бы, богатого рантье. Узнав, что я долго жил среди парижской учащейся молодежи,
он стал говорить, что студенты, вместо того чтобы ходить по балам и шантанам, готовились бы лучше к революционному движению.
Я, по рассказам
лиц, знавших
его еще в дни Февральской республики, представлял себе маленького человека
с наружностью, совсем не подходящей к роли революционера-социалиста, главы тогдашнего рабочего движения.
Милль пригласил меня сразу обедать в ресторан парламента, в то
его отделение, куда допускались
лица, не принадлежащие к представительству. И вот, когда подали спаржу
с двумя соусами, английским и польским, то Милль, выбрав английский, как бы извинился передо мною, что
он предпочитает этот соус, хотя
он ест
его только по привычке, а не потому, что стоит
его есть.
Беседа
его текла
с особенной — не слащавой, а обаятельной мягкостью; но когда речь касалась какого-нибудь сюжета, близкого
его гуманному credo, и у
него слышались очень горячие ноты. Я замечал и тогда уже нервность в
его лице и в движениях рук, которые
он на подмостках закладывал всегда за спину и жестов не делал. На этих избирательных подмостках я
его и слышал, а в Палате
он выступал очень редко, и при мне — ни разу.
Этим способом
он составил себе хорошее состояние, и в Париже Сарду, сам великий практик, одно время бредил этим ловким и предприимчивым ирландцем французского происхождения. По-английски
его фамилию произносили"Дайон-Буссико", но
он был просто"Дайон", родился же
он в Ирландии, и французское у
него было только имя. Через
него и еще через несколько
лиц, в том числе директора театра Gaiety и двух-трех журналистов, я достаточно ознакомился
с английской драматургией и театральным делом.
Играли и в большой концертной зале кургауза, и в боковых залах. Не имея никакой игральной жилки, я не поставил даже гульдена — тогда можно было ставить и эту скромную монету, а только обошел все залы и постоял у столов. Помню, первый русский, сидевший у первого же от входа рулеточного стола, был не кто иной, как НиколайРубинштейн. Я
его уже видал в Москве в конце 1866 года.
Он сидел
с папиросой в длиннейшем мундштуке,
с сосредоточенным
лицом страстного игрока.
В той боковой зале, где шла более крупная игра в rente et quarante, я заметил наших тогдашних петербургских «львиц» и во главе
их княгиню Суворову (рожденную Базилевскую), считавшуюся самой отчаянной игрицей. А рядом несколько тогдашних знаменитых кокоток
с Корой Перль (Пирль) во главе, возлюбленной принца Наполеона. И тут, и у киоска музыки, у столиков — вы могли наткнуться на парижских знаменитостей той эпохи: и Оффенбах, и актриса Шнейдер, и тенор Марио, и целый ассортимент бульварных
лиц.
И какой это был архироссийский бытовой тип! Барин
с головой протодьякона и даже не очень старого"владыки". Таких типичных
лиц великорусского склада немного видал я и среди народа, и среди купечества. И за мужика и за купца вы могли бы издали принять
его, если б
он захотел выдать себя за того или другого. Но главное — барин, пошедший в бунтари и долго скитавшийся по Европе и до и после крепости, ссылки и бегства из Восточной Сибири через Японию.
Эти каменные
лица кокоток на террасах кафе и вдоль тротуаров, эти треугольные шляпы сержантов (как назывались тогда полицейские), это запойное сиденье в кафе и пивных тысяч праздного народа
с его приевшимися повадками мелкого французского жуирства.
Но ведь и Лиза,
с которой я очень быстро сдружился, о чем сейчас расскажу, никогда при нас не говорила
ему"papa"или"отец"и даже не была
с ним на"ты", а называла всегда
с своей англо-французской картавостью"Александр Иваныч", даже в
его присутствии говоря о
нем и в третьем
лице.
Наташа тогда еще мало участвовала в общих беседах, больше молчала, но впоследствии, когда мне приводилось видеться
с нею уже после смерти А. И., в ней я находил и
его духовную дочь, полную сознания — какого отца она потеряла. И чертами
лица она всего больше походила на
него.
В Вене, кроме интереса к тому, что я нашел нового в театрах за сезон 1870 года, я ознакомился
с тамошним преподаванием, в
лице тамошнего знатока театра и декламатора Стракоша, и посещал
его класс в Консерватории.
Там нашел я моего товарища по Дерпту, Бакста, который все еще считал себя как бы на нелегальном положении из-за своих сношений
с политическими эмигрантами, ездил даже в Эмс, где
с Александром II жил тогда граф Шувалов, и имел
с ним объяснение, которое
он передавал в
лицах.
Про эту встречу и дальнейшее знакомство
с Гончаровым я имел уже случай говорить в печати — в последний раз и в публичной беседе на вечере, посвященном
его памяти в Петербурге, и не хотел бы здесь повторяться. Вспомню только то, что тогда было для меня в этой встрече особенно освежающего и ценного, особенно после потери, какую я пережил в
лице Герцена. Тут судьба, точно нарочно, посылала мне за границей такое знакомство.
Профессионально-писательского было в
нем очень немного, но очень много бытового в говоре, в выражении
его умного, немного хмурого
лица. И вместе
с тем что-то очень петербургское 40-х годов,
с его бородкой, манерой надевать pince-nez, походкой, туалетом. Если Тургенев смотрел всегда барином, то и
его когда-то приятель Некрасов не смотрел бывшим разночинцем, а скорее дворянским"дитятей", который прошел через разные мытарства в начале своей писательской карьеры.
Ее сценические средства были прекрасны: красивое
лицо, рост, фигура, изящные туалеты. Но чувствовалось во всем, что она не рождена для сцены, что у ней нет темперамента, что театр не нужен ей, как
он нужен для прирожденных актрис. На публику она мало действовала, пресса относилась к ней очень сдержанно, и самый влиятельный тогда рецензент Суворин не находил ее приобретением для русской труппы, а между тем она была прямо приглашена на первые роли
с большим окладом и бенефисом.
Стоило вам, встретившись
с ним (для меня это было мельком в конце 1865 года в Женеве), поговорить десять минут, или только видеть и слышать
его со стороны, чтобы Москва
его эпохи так и заиграла перед вашим умственным взором Вся посадка тела и головы, мимика
лица, движения, а главное — голос, манера говорить, вся музыка
его интонаций — все это осталось нетронутым среди переживаний долгого заграничного скитальчества.
Красивым
его лицо нельзя было назвать, но я редко видал более характерную голову
с такой своеобразной, живой физиономией,
с острыми и блестящими глазами,
с очертаниями насмешливого рта,
с этим лбом и седеющей шевелюрой. Скульптор Забелло сумел схватить посадку головы и всю фигуру со сложенными на груди руками в статуе, находящейся на кладбище в Ницце, только, как это вышло и на памятнике Пушкина в Москве, Герцен кажется выше ростом.
Он был немного ниже среднего роста, не тучной, но плотной фигуры.
Один из этих рассказов до сих пор остается у меня в памяти — "Кружевница", вместе
с содержанием и главными
лицами его романа"Перелетные птицы".