Неточные совпадения
В моем родном городе Нижнем (где я родился и жил безвыездно
почти до окончания курса) и тогда уже было два средних заведения: гимназия (полуклассическая,
как везде) и дворянский институт, по курсу такая же гимназия, но с прибавкой некоторых предметов, которых у нас не читали. Институт превратился позднее в полуоткрытое заведение, но тогда он был еще интернатом и в него принимали исключительно детей потомственных и личных дворян.
Не по-французски, а по-русски прочел я подростком «Отец Горио» («Le Pere Goriot»), а когда мы кончали, герои Диккенса и Теккерея сделались нам близки и по разговорам старших,
какие слышал я всегда и дома, где тетка моя и ее муж зачитывались английскими романистами, Жорж Зандом и Бальзаком, и
почти исключительно в русских переводах.
Нас рано стали возить в театр. Тогда все
почти дома в городе были абонированы. В театре зимой сидели в шубах и салопах, дамы в капорах. Впечатления сцены в том, кому суждено быть писателем, — самые трепетные и сложные. Они влекут к тому, что впоследствии развернется перед тобою
как бесконечная область творчества; они обогащают душу мальчика все новыми и новыми эмоциями. Для болезненно-нервных детей это вредно; но для более нормальных это — великое бродило развития.
Помню,
как ранним утром в полусвете серенького, сиверкого денька въехала наша кибитка в Рогожскую. Дядя еще спал, когда я уже поглядывал по сторонам. Он всю дорогу поддерживал во мне взвинченное настроение. Лучшего спутника и желать было нельзя. Москву он прекрасно знал, там учился, и весь тогдашний дорожный быт был ему особенно хорошо знаком, так
как он долго служил чиновником по особым поручениям у почт-инспектора и часто езжал ревизовать по разным трактам.
Бородкин врезался мне в память на долгие годы и так восхищал меня обликом, тоном, мимикой и всей повадкой Васильева, что я в Дерпте, когда начал играть
как любитель, создавал это лицо прямо по Васильеву. Это был единственный в своем роде бытовой актер, способный на самое разнообразное творчество лиц из всяких слоев общества: и комик и
почти трагик, если верить тем, кто его видал в ямщике Михаиле из драмы А.Потехина «Чужое добро впрок не идет».
Но газеты занимались тогда театром совсем не так,
как теперь. У нас в доме, правда, получали «Московские ведомости»; но читал их дед; а нам в руки газеты
почти что не попадали. Только один дядя, Павел Петрович, много сообщал о столичных актерах, говаривал мне и о Садовском еще до нашей поездки в Москву. Он его видел раньше в роли офицера Анучкина в «Женитьбе». Тогда этот офицер назывался еще «Ходилкин».
Чего-нибудь особенно столичного я не находил. Это был тот же
почти тон,
как и в Нижнем, только побойчее, особенно у молодых женщин и барышень. Разумеется, я обегал вопросов: учусь я или уже служу? Особого стеснения от того, что я из провинции, я не чувствовал. Я попадал в такие же дома-особняки, с дворовой прислугой, с такими же обедами и вечерами. Слышались такие же толки. И моды соблюдались те же.
Имена Минина и Пожарского всегда шевелили в душе что-то особенное. Но на них, к сожалению, был оттенок чего-то официального, «казенного»,
как мы и тогда уже говорили. Наш учитель рисования и чистописания, по прозванию «Трошка», написал их портреты, висевшие в библиотеке. И Минин у него вышел
почти на одно лицо с князем Пожарским.
Поступив на «камеральный» разряд, я стал ходить на одни и те же лекции с юристами первого курса в общие аудитории; а на специально камеральные лекции, по естественным наукам, — в аудитории, где помещались музеи, и в лабораторию, которая до сих пор еще в том же надворном здании, весьма запущенном,
как и весь университет, судя по тому,
как я нашел его здания летом 1882 года,
почти тридцать лет спустя.
Да и вообще в то время нигде, ни в
каком университете, где я побывал — ни в Казани, ни в Дерпте, ни в Петербурге — не водилось
почти того, что теперь стало неизбежной принадлежностью студенческого быта, жизни на благотворительные сборы. Нам и в голову не приходило, что мы потому только, что мы учимся, имеем
как бы какое-то право требовать от общества материальной поддержки.
Этот монд,
как я сказал выше, был
почти исключительно дворянский. И чиновники, бывавшие в „обществе“, принадлежали к местному дворянству. Даже вице-губернатор был „не из общества“, и разные советники правления и палат. Зато одного из частных приставов, в тогдашней форме гоголевского городничего, принимали — и его, и жену, и дочь — потому что он был из дворян и помещик.
Случаев действительно возмущающего поведения, даже со стороны инспектора, я не помню. Профессора обращались с нами вежливо, а некоторые даже особенно ласково,
как, например, тогдашний любимец Киттары, профессор-технолог, у которого все
почти камералисты работали в лаборатории, выбирая темы для своих кандидатских диссертаций.
Наукой,
как желал работать я, никто из них не занимался, но все
почти кончили курс, были дельными медиками, водились и любители музыки, в последние 50-е годы стали читать русские журналы, а немецкую литературу знали все-таки больше, чем рядовые студенты в Казани, Москве или Киеве.
Но и"мамзелей"в тогдашнем Дерпте водилось очень мало. Открытая проституция
почти что не допускалась, не так,
как в Казани, где любимой формой молодечества пьяных студенческих ватаг считалось — разбивать публичные дома за Булаком!
В течение двух лет не случилось у нас ни одной дуэли, ни одной даже неприятной истории между своими, не оказалось надобности учреждать и"суд
чести",
какой завели у себя немцы.
Затем, университет в его лучших представителях, склад занятий, отличие от тогдашних университетских городов, сравнительно, например, с Казанью, все то, чем действительно можно было попользоваться для своего общего умственного и научно-специального развития;
как поставлены были студенты в городе; что они имели в смысле обще-развивающих условий;
какие художественные удовольствия;
какие формы общительности вне корпоративной, то есть
почти исключительно трактирной (по"кнейпам") жизни,
какую вело большинство буршей.
В это время он ушел в предшественников Шекспира, в изучение этюдов Тэна о староанглийском театре. И я стал упрашивать его разработать эту тему, остановившись на самом крупном из предтеч Шекспира — Кристофере Марло. Язык автора мы и очищали целую
почти зиму от чересчур нерусских особенностей. Эту статью я повез в Петербург уже
как автор первой моей комедии и был особенно рад, что мне удалось поместить ее в"Русском слове".
Жаловаться, затевать историю я не стал, и труд мой, доведенный мною
почти до конца второй части — так и погиб"во цвете лет", в таком же возрасте, в
каком находился и сам автор. Мне тогда было не больше двадцати двух лет.
Но дружининский кружок — за исключением Некрасова — уже и в конце 50-х годов оказался не в том лагере, к которому принадлежали сотрудники"Современника"и позднее"Русского слова". Мой старший собрат и по этой части очутился
почти в таком же положении,
как и я. Место, где начинаешь писать, имеет немалое значение, в чем я горьким опытом и убедился впоследствии.
Как критик он уже сказал тогда свое слово и до смерти
почти что не писал статей по текущей русской литературе.
Студентом в Дерпте, усердно читая все журналы, я знаком был со всем, что Дружинин написал выдающегося по литературной критике. Он до сих пор, по-моему, не оценен еще
как следует. В эти годы перед самой эпохой реформ Дружинин был самый выдающийся критик художественной беллетристики, с определенным эстетическим credo. И все его ближайшие собраты — Тургенев, Григорович, Боткин, Анненков — держались
почти такого же credo. Этого отрицать нельзя.
Превосходный портрет Репина — из последних годов его московской жизни — изображает уже человека обрюзгшего, с видом
почти клинического субъекта и в том"развращенном"виде, в
каком он сидел дома и даже по вечерам принимал гостей в Москве.
Роль"старосты"в смысле движения играл Михаэлис — натурой и умом посильнее многих, типичный выученик тогдашней эпохи, чистокровный"нигилист",
каким он явился у Тургенева, пошедший в студенты из лицеистов, совершенно"опростивший"себя — вплоть до своего внешнего вида — при значительной,
почти красивой наружности.
Деревню я знал до того только
как наблюдатель, и в отрочестве, и студентом проводя
почти каждое лето или в подгородней усадьбе деда около Нижнего (деревня Анкудиновка), или — студентом — у отца в селе Павловском Лебедянского уезда Тамбовской губернии.
Тогда всех нас, юношей, в николаевское время гораздо сильнее возмущали уголовные жестокости: торговые казни кнутом, прохождение"сквозь строй", бесправие тогдашней солдатчины, участь евреев-кантонистов. На все это можно было достаточно насмотреться в таком губернском городе,
как мой родной город, Нижний. К счастью для меня, целых пять лет, проведенных мною в Дерпте, избавили меня
почти совершенно от таких удручающих впечатлений.
И вышло так, что все мое помещичье достояние пошло, в сущности, на литературу. За два года с небольшим я,
как редактор и сотрудник своего журнала,
почти ничем из деревни не пользовался и жил на свой труд. И только по отъезде моего товарища 3-ча из имения я всего один раз имел какой-то доход, пошедший также на покрытие того многотысячного долга, который я нажил издательством журнала к 1865 году.
Отправились мы в университет первого сентября. Мой коллега Калинин слушал всех профессоров, у кого ему предстояло экзаменоваться; а я
почти что никого, и большинство их даже не знал в лицо, и
как раз тех, кто должен был экзаменовать нас из главных предметов.
Те, кто видал Рашель, находили, что она была по таланту выше итальянской трагической актрисы. Но Рашель играла
почти исключительно в классической трагедии, а Ристори по репертуару принадлежала уже к романтической литературе и едва ли не в одной Медее изображала древнюю героиню, но и эта"Медея",
как пьеса, была новейшего итальянского производства.
Как преподаватель Балакирев привык с особым интересом обращаться ко всякому дарованию. И уже с первых его годов жизни в Петербурге под его крыло стали собираться его молодые сверстники, еще никому
почти неизвестные в других, более замкнутых кружках любителей музыки.
Как я сказал выше, редактор"Библиотеки"взял роман по нескольким главам, и он начал печататься с января 1862 года. Первые две части тянулись весь этот год. Я писал его по кускам в несколько глав, всю зиму и весну, до отъезда в Нижний и в деревню; продолжал работу и у себя на хуторе, продолжал ее опять и в Петербурге и довел до конца вторую часть. Но в январе 1863 года у меня еще не было
почти ничего готово из третьей книги —
как я называл тогда части моего романа.
А не нужно забывать, что"Казаки"не вызвали в петербургской радикальной критике энтузиазма и даже просто таких оценок,
каких они заслуживали. На них посматривали
как на что-то
почти реакционное, так
как автор восторгался дикими нравами своих казаков и этим самым
как бы восставал против интеллигенции и культуры.
Он уперся и ни за что не хотел пропустить заглавия,находя его унизительным для офицерской
чести.
Как молодой редактор ни убеждал его,
как ни успокоивал — пришлось все-таки изменить заглавие. Вместо «Сиамские близнецы» поставил я «Инсепарабли». Это строгий генерал из немцев допустил, хотя так называется порода попугаев.
"Некуда"сыграло
почти такую же роль в судьбе"Библиотеки",
как фельетон Камня Виногорова (П.И.Вейнберга) о г-же Толмачевой в судьбе его журнала «Век», но с той разницей, что впечатление от романа накапливалось целый год и, весьма вероятно, повлияло уже на подписку 1865 года. Всего же больше повредило оно мне лично, не только
как редактору, но и
как писателю вообще, что продолжалось очень долго, по крайней мере до наступления 70-х годов.
И к нашим классикам — к Пушкину, Гоголю, Лермонтову, Островскому — он относился
как безусловный поклонник, изучал их детально,
почти педантически. Одно время по его совету кружок его приятелей и приятельниц начал составлять словарь всех пушкинских слов.
Он был необычайно словоохотливый рассказчик, и эта черта к старости перешла уже в психическую слабость. Кроме своих московских и военных воспоминаний, он был неистощим на темы о женщинах.
Как старый уже холостяк, он пережил целый ряд любовных увлечений и не мог жить без какого-нибудь объекта, которому он давал всякие хвалебные определения и клички. И
почти всякая оказывалась, на его оценку,"одна в империи".
И в жанровом театре «Gymnase» шла другая пьеса Сарду — «Старые холостяки» с таким же
почти,
как ныне выражаются, «фурорным» успехом.
Жаль мне было Парижа,
почти до слез жаль. Помню,
как последний вечер я до поздней ночи бродил по улицам и бульварам, усталый, очутился около церкви Мадлены, сел на скамью и глубоко загрустил. Но ехать было надо. И я поехал.
Почти всем им Рикур (
как и Сансон) говорил"ты", но обращался все-таки менее бесцеремонно.
Тогда Милль смотрел еще не старым человеком,
почти без седины вокруг обнаженного черепа, выше среднего роста, неизменно в черном сюртуке, с добродушной усмещ-кой в глазах и на тонких губах. Таким я его видал и в парламенте, и на митингах, где он защищал свою новую кандидатуру в депутаты и должен был, по английскому обычаю, не только произнесть спич, но и отвечать на все вопросы,
какие из залы и с хор будут ему ставить.
Они вместе покучивали, и когда я, зайдя раз в коттедж, где жил Фехтер, не застал его дома, то его кухарка-француженка, обрадовавшись тому, что я из Парижа и ей есть с кем отвести душу, по-французски стала мне с сокрушением рассказывать, что"Monsieur"совсем бросил"Madame"и"Madame"с дочерью (уже взрослой девицей) уехали во Францию, a"Monsieur"связался с актрисой,"толстой, рыжей англичанкой", с которой он играл в пьесе"de се Dikkenc",
как она произносила имя Диккенса, и что от этого"Dikkenc"пошло все зло, что он совратил"Monsieur", а сам он кутила и даже пьяница,
как она бесцеремонно
честила его.
Правда,
как писатель-беллетрист я
почти что ничего не сделал более крупного, но
как газетный сотрудник я был еще деятельнее, чем в Париже, и мои фельетоны в"Голосе"(более под псевдонимом 666) получили такой оттенок мыслительных и социальных симпатий, что им я был обязан тем желанием, которое А.И.Герцен сам выражал Вырубову, — познакомить нас в сезон 1869–1870 года в Париже, и той близостью,
какая установилась тогда между нами.
Но"народ"значился только в виде той черни ("mob"), которая должна была
почитать себя счастливой, что она живет в стране, имеющей конституцию, столь любезную сердцу тех,"у кого есть золотые часы",
как говаривал мой петербургско-лондонский собрат, Артур Иванович Бенни.
Этот д-р П-цкий и тот агент русского Общества пароходства и торговли, Д-в, были
почти единственные русские, с
какими я видался все время. Д-в познакомил меня с адмиралом Ч-вым, тогда председателем Общества пароходства и торговли; угощая нас обедом в дорогом ресторане на Реджент-Стрите, адмирал старался казаться"добрым малым"и говорил про себя с юмором, что он всего только"генерал", а этим кичиться не полагается. Он был впоследствии министром.
Обедает Вена,
как и вся
почти Германия, от двенадцати до часу дня, потом начинается после работы в канцеляриях и конторах сиденье по кафе, чтение газет, прогулка по Рингу, с четырех часов — Promenade concert (концерты для гуляющих) в разных садовых залах, и зимой и летом.
Пока вам Вена не"приестся" — а это непременно наступит рано или поздно, — вы будете себя чувствовать в ней так беззаботно и удобно,
как нигде, несмотря на то, что климат ее зимой не из самых мягких. Зато осень и весна всегда
почти ясные и теплые и позволяют не менее, чем в Париже, жить на воздухе.
Но публика не была так избалована,
как теперь. Она состояла из самых отборных слоев столицы и держала себя чинно.
Почти каждый вечер в придворной ложе сидел какой-нибудь эрцгерцог. Император появлялся редко. Цены кресел (даже и повышенные) составляли каких-нибугД. 50–60 % нынешних. Офицеры и студенты пользовались дешевыми местами стоячего партера, позади кресел.
В университет я заглядывал на некоторых профессоров. Но студенчество (не так,
как в последние годы) держало себя тихо и, к
чести тогдашних поколений, не срамило себя взрывами нетерпимого расового ненавистничества. Университет и академические сферы совсем не проявляли себя в общем ходе столичной жизни, гораздо меньше, чем в Париже, чем даже в Москве в конце 60-х годов.
Живя
почти что на самом Итальянском бульваре, в Rue Lepelletier, я испытал особого рода пресноту именно от бульваров. В первые дни и после венской привольной жизни было так подмывательно очутиться опять на этой вечно живой артерии столицы мира. Но тогда весенние сезоны совсем не бывали такие оживленные,
как это начало входить в моду уже с 80-х годов. В мае, к концу его, сезон доживал и пробавлялся кое-чем для приезжих иностранцев, да и их не наезжало и на одну десятую столько, сколько теперь.
Разумеется, в
честь"Конституции 3 июня"дан был и торжественный бой быков — тоже первый по счету, на
каком мне удалось быть.
С разными"барами",
какие и тогда водились в известном количестве, я
почти что не встречался и не искал их. А русских обывателей Латинской страны было мало, и они также мало интересного представляли собою. У Вырубова не было своего"кружка". Два-три корреспондента, несколько врачей и магистрантов, да и то разрозненно, — вот и все, что тогда можно было иметь. Ничего похожего на ту массу русской молодежи — и эмигрантской и общей,
какая завелась с конца 90-х годов и держится и посейчас.