Неточные совпадения
«Николаевщина» царила в русском государстве
и обществе, а вот у нас, мальчуганов, не было никакого пристрастия к военщине. Из всех нас (а в классе было до тридцати человек) только двое собирались в юнкера: процент — ничтожный, если
взять в соображение, какое это было время.
Прежде всего, конечно, Михаил Семенович Щепкин. Я видал его позднее всего только в двух пьесах: в «Свадьбе Кречинского» (роль Муромцева)
и в пьесе, переделанной из комедии Ожье «Зять господина Пуарье» под русским ее заглавием: «Тесть любит честь — зять любит
взять».
И если
взять два крупнейших лица из театра Гоголя — городничего
и Подколесина, то трудно было тогда
и знатокам театра решить, кто стоял выше как художник-исполнитель: Щепкин или Садовский?
Меня
взяла в ложу бельэтажа тетка со стороны отца,
и я изображал из себя молодого человека во фраке. Тут было все тогдашнее светское общество. В литерной ложе дочь генерал-губернатора, графиня Нессельроде, тогдашняя львица, окруженная всегда мужчинами, держала себя совершенно по-домашнему, так же как
и ее кавалеры.
В Малом театре на представлении, сколько помню, «Женитьбы» совершенно неожиданно дядя заметил из кресел амфитеатра моего отца. С ним мы не видались больше четырех лет. Он ездил также к выпуску сестры из института,
и мы с дядей ждали его в Москву вместе с нею
и теткой
и ничего не знали, что они уже третий день в Москве, в гостинице Шевалдышева, куда он меня
и взял по приезде наших дам из Петербурга.
Наши финансы были настолько не роскошны, что мы
взяли товаро-пассажирский поезд, совершавший переезд в шестьсот четыре версты в двое суток. Второй товарищ, Зарин заболел
и доехал до Петербурга уже совсем больной. Мы должны были поместить его в Обуховской больнице. У него открылся тиф,
и он приехал в Дерпт уже в начале следующего полугодия.
У кассы Большого театра какой-то пожилой господин, чиновничьего типа, предложил нам три места в галерее пятого яруса. Это был абонент, промышляющий своими билетами. Он поднялся с нами наверх
и сдал нас капельдинеру.
Взял он с нас не больше восьмидесяти копеек за место.
И в то же время писательская церебрация шла своим чередом,
и к четвертому курсу я был уже на один вершок от того, чтобы
взять десть бумаги, обмакнуть перо
и начать писать, охваченный назревшим желанием что-нибудь создать.
Обстановку действия
и диалогов доставила мне помещичья жизнь, а характерные моменты я
взял из впечатлений того лета, когда тамбовские ополченцы отправлялись на войну. Сдается мне также, что замысел выяснился после прочтения повести Н.Д.Хвощинской"Фразы". В первоначальной редакции комедия называлась"Шила в мешке не утаишь", а заглавие"Фразеры"я поставил уже на рукописи, которую переделал по предложению Театрально-литературного комитета.
И этот эпиграф я
взял в"разрывной"по тому времени книжке Бюхнера"Сила
и материя".
В нем, если
взять его лучшее время, до начала 60-х годов, сказывалось очень большое соответствие между человеком
и писателем.
— Сейчас засылал ко мне Некрасов Салтыкова приторговать мою новую вещь. Я ему
и говорю:"С кого
и взять, как не с вас? К вам деньжища валят".
Если
взять хотя бы такого писателя, как П.
И.Вейнберг с его общительными
и организационными наклонностями,
и сравнить его жизнь теперь, когда ему минуло 76 лет,
и тогда, как он был молодой человек 31 года
и вдобавок стоял во главе нового, пошедшего очень бойко журнала.
Он кормил
и поил пишущую братию, особенно в первые два года. Журнал (к зиме 1860–1861 года)
взял уже в свои руки Благосветлов. Прежняя редакция распалась, А.Григорьев ушел к братьям Достоевским в журнал"Время".
Но летом 1861 года я сам должен был выступить в звании «вотчинника», наследника двух деревень,
и, кроме того, принужден был
взять на себя
и роль посредника
и примирителя между моими сонаследницами, матушкой моей
и тетушкой,
и крестьянским обществом деревни Обуховка (в той же местности) — крестьянами, которых дед мой отпустил на волю с землей по духовному завещанию, стало быть, еще до 19 февраля 1861 года.
Поехал я из Нижнего в тарантасе — из дедушкина добра. На второе лето
взял я старого толстого повара Михаилу.
И тогда же вызвался пожить со мною в деревне мой товарищ З-ч, тот, с которым мы перешли из Казани в Дерпт. Он тогда уже практиковал как врач в Нижнем, но неудачно; вообще хандрил
и не умел себе добыть более прочное положение. Сопровождал меня, разумеется, мой верный famulus Михаил Мемнонов, проделавший со мною все годы моей университетской выучки.
Я должен был
взять приказчика; а со второго лета хозяйством моим стал заниматься тот медик З-ч — мой товарищ по Казани
и Дерпту, который оставался там еще несколько лет, распоряжаясь как умел запашкой
и отдачей земли в аренду.
То же было
и у финансиста; а Ивановский, прослушав меня так минут по пяти на темы"морских конвенций"
и"германского союза", поставил мне две пятерки
и, в паузу, выходя в одно время со мною из аудитории в коридор,
взял меня под руку
и спросил...
После бойкого претендента на кандидатскую отметку, собиравшегося в уланские юнкера, подошел я к столу
и взял билет:"О личных отношениях супругов между собою"по Х тому.
Ему такой ответ не понравился,
и он заставил меня
взять еще билет. Это было:"О поколенном
и поголовном наследстве".
"Губошлеп"стал просить П.
И.Григорьева, резонера труппы на амплуа"благородных отцов",
взять на себя роль. Это прервало представление более чем на целую неделю
и лишило пьесу главного исполнителя, с репутацией Самойлова.
Шуйский хоть
и участвовал в пьесе в маловыигрышной
и весьма несимпатичной роли отца Верочки, но, видя, какое событие вышло с дебютом Позняковой —
взял"Ребенка"
и в свой бенефис не дальше как через неделю.
Вся Москва, а за ней
и Петербург повторяли рассказ, которому все легко верили, а именно, что оба крепостные
взяли убийство на себя
и пошли на каторгу. Но
и барин был, кажется,"оставлен в подозрении"по суду.
Но все это не могло поколебать той самооценки, какой он неизменно держался,
и в самые тяжелые для него годы. Реванш свой он получил только перед смертью, когда реформа императорских театров при директоре
И.А.Всеволожском выдвинула на первый план самых заслуженных драматургов — его
и Потехина, а при восстановлении самостоятельной дирекции в Москве Островский
взял на себя художественное заведование московским Малым театром.
В литературной критике
и публицистике самую яркую ноту
взял Писарев, тотчас после Добролюбова, но он
и сравнительно с автором статьи"Темное царство"был уже разрушитель
и упразднитель более нового типа.
Испытание самому себе я произвел тогда же,
и для этого
взял как раз"В путь-дорогу"(это было к 1884 году, когда я просматривал роман для"Собрания"Вольфа)
и мог уже вполне объективно судить, что за манера была у меня в моем самом первом повествовательном произведении.
То, что я
взял героем молодого человека, рожденного
и воспитанного в дворянской семье, но прошедшего все ступени ученья в общедоступных заведениях, в гимназии
и в двух университетах, было, по-моему, чрезвычайно выгодно. Для культурной России того десятилетия — это было центральное течение.
Как я сказал выше, редактор"Библиотеки"
взял роман по нескольким главам,
и он начал печататься с января 1862 года. Первые две части тянулись весь этот год. Я писал его по кускам в несколько глав, всю зиму
и весну, до отъезда в Нижний
и в деревню; продолжал работу
и у себя на хуторе, продолжал ее опять
и в Петербурге
и довел до конца вторую часть. Но в январе 1863 года у меня еще не было почти ничего готово из третьей книги — как я называл тогда части моего романа.
Крестьяне мои уперлись насчет большого надела,
и возня с ними
взяла много времени.
— Что бы вам, Боборыкин, не
взять журнала?! Вы в нем — видный сотрудник, у вас есть
и состояние, вы молоды, холосты… Право!..
Если
взять еще образ: мое редакционное издательство явилось пробным камнем для всего того, что во мне, как человеке, писателе, сыне своей земли, значилось более ценного
и устойчивого.
Я
взял очень скромную квартиру (в Малой Итальянской — теперь улица Жуковского, дом графа Салтыкова), в четыре комнаты с кухней, так же скромно отделал ее
и для себя
и для редакции, дома стола не держал, прислуга состояла из того же верного слуги Михаила Мемнонова
и его племянника Миши, выписанного из деревни.
Мне оставалось предложить всем моим кредиторам —
взять это имение. Но
и эта. комбинация не осуществилась, несмотря на то что я печатно обратился к ним
и к публике с особенным заявлением, которое появилось в"Московских ведомостях", как органе всего более подходящем для такой публикации.
Возьму случай из моего писательства за конец XIX века. Я уже больше двадцати лет был постоянным сотрудником, как романист, одного толстого журнала.
И вот под заглавием большого романа я поставил в скобках:"Посвящается другу моему Е.П.Л.".
И как бы вы думали? Редакция отказалась поставить это посвящение из соображений, которых я до сих не понимаю.
Из-за редакторских забот
и хлопот я оттягивал работу беллетриста до конца года.
И, увидав невозможность работать как романист, я даже
взял себе комнату (на Невском, около Знамения)
и два месяца жил в ней, а в редакции являлся только изредка.
Конечно, публики
и критики это не касалось; но личной ответственности перед самим собой я
и задним числом
взять не могу.
Первой молодой силой"Современника"считался ведь Помяловский; а с ним я вступил в личное знакомство
и привлекал его к сотрудничеству. Он положительно обещал мне повесть
и взял аванс, который был мне после его скорой смерти возвращен его товарищем
и приятелем Благовещенским.
Так я
и на другой день не видал Григорьева. Но потом возобновил наше знакомство,
и он предложил мне какую-то статью, которую только еще задумал; но
взял аванс, который так
и ушел с ним в могилу. Вскоре он попал за, долги в долговое отделение
и, когда его оттуда выкупили, вскоре скоропостижно умер.
Ее
взяла в 1864 году Ек. Васильева для своего бенефиса. Пьеса имела средний успех. Труппа была та же, что
и в дни постановки"Однодворца", с присоединением первого сюжета на любовников — актера Вильде, из любителей, которого я знал еще по Нижнему, куда он явился из Петербурга франтоватым чиновником
и женился на одной из дочерей местного барина — меломана Улыбышева.
Главную женскую роль, актрисы из дворовых, играла Колосова, ее отца-музыканта — Садовский. Васильева
взяла себе эпизодическую роль, так же как
и Федотова-Познякова.
Вероятно, воздух Малого театра, пахнув опять на меня, вызвал во мне более глубокую
и искреннюю думу о нашем сценическом искусстве
и нашем избранном репертуаре. Факт тот, что я
взял с собою в Париж маленькую библиотеку,
и лицо Чацкого захватывало меня так, как никогда раньше.
Из них ботаник Петунников вернулся в Россию, а Вырубов совсем устроился в Париже,
взял квартиру, отделал ее
и стал поживать, как русский парижанин.
Если
взять в расчет, что я начал писать как повествовательс 1862 года, стало быть, это относится лишь (да
и то далеко не вполне) к одной четвертой всего 50-летия, то есть с той эпохи, как я сделался писателем.
К Тэну я
взял рекомендательною записку от Фр. Сарсе, его товарища по выпуску из Высшей нормальной школы. Но в это время я уже ходил на его курс истории искусств. Читал он в большом"эмицикле"(полукруглом зале) Ecole des beaux-arts.
И туда надо было выправлять билет, что, однако, делалось без всякого затруднения. Аудитория состояла из учеников школы (то, что у нас академия) с прибавкою вот таких сторонних слушателей, как я. Дамы допускались только на хоры,
и внизу их не было заметно.
Взяли мы дешевый пароход, шедший не два часа, а целых пять,
и ночью.
Он опять завел речь о невежественности дам
и уверял, что когда-то его близкая приятельница, графиня Нессельроде (дочь графа Закревского), которую он когда-то
взял в героини своего любовного романа — "Дама с жемчугом", написанного в параллель к"Даме с камелиями", приехала к нему с какого-то обеда
и спрашивала его,"про какую такую Жанну д'Арк все толковали там".
Чтобы дать об этом приблизительное понятие, я приведу рецепт холодного супа, каким нас частенько угощали:
возьми воды (да
и то еще тепловатой), накроши в нее сырых помидоров, салату, вареного гороху, сельдерея, луку, чесноку, кусков хлеба —
и вот вам мадридская ботвинья.
И мы с Наке,
взявши себе в учителя испанского языка молодого студента, ходили с ним всюду, вплоть до самых простонародных кафе, куда ходят агвадоры, то есть носильщики воды — очень популярный тогда класс рабочих, так как водоснабжение Мадрида было еще в первобытном виде
и на дом воду доставляли поденщики, носившие ее в небольших бочках, которые они носили на одном плече.
Я
взял место наверху, с кучером. Верх этот был покрыт в виде огромной фуры,
и там лежали чемоданы.
И я туда удалялся в ночевку, когда привык к тем жутким ощущениям, какие давала вам быстрая езда на шести мулах гусем
и головокружительные вольты мулов на крутых поворотах.
Он был очень рад иметь у меня письменную работу. Я ему диктовал
и"Драматургию"
и статьи. Нрав у него был тихий, почерк прекрасный,
и весь он вызывал к себе сочувствие. С переездом моим в Вену я его
взял туда с собою
и потом переправил его в Прагу, где он хотел найти себе более прочный заработок, долго болел
и кончил самоубийством — утопился в Дунае.