Неточные совпадения
— Ах, я
так бы хотела поговорить с вами… о моей вещи… но, знаете, поговорить по-товарищески…
Есть разные детали… Я,
как девушка, не могу еще овладеть настоящим колоритом… Вы меня понимаете?
— Они приказали доложить, что,
как собственно, теперь в типографии работы мало,
так надо бы, то
есть, поспешить с оригиналами-с.
— Вот этого самого сочинителя и
есть"Огненная женщина"! — подхватила блондинка в блузе. — Я все припомнить не могла,
как его фамилия. Только до конца-то нам еще далеко…
Так хочется мне знать теперь:
как это она мужа своего старого изведет… А к этому идет дело… я сразу догадалась.
Не с ней, не с этой круглой блузой дотянул он всю свою жизнь до сегодняшней ночи; но она засадила его,
быть может, навсегда в клетку, где и прежде
было также не нарядно, да все-таки что-то
как будто мелькало…
—
Так вот, Елена Ильинишна,
как я думаю: если б даже ваша кузина
была и совсем другой женщиной, — и то хорошо, что она обманывает,
так сказать, своей жизненностью. Это не всякому дается.
Проскудин оказался, однако, дома. Это
был приземистый малый,
таких лет,
как Лука Иванович, т. е. сильно за тридцать, с круглой белокурой бородой, с пухлым лицом и довольно большой, блестящей лысиной. Глаза его щурились и часто смеялись. Он сам отворил гостю.
— Дайте передохнуть. Одними рассуждениями я вас кормить не желаю. Вам противно
быть литературным пролетарием — превосходно! Надо, стало
быть, место; вне этого, в России нет прочной еды, я вам всегда это говорил. Изложите — в
каком ведомстве? Если в ведомстве судебном, у меня имеется тайный советник Пенский, мой товарищ по училищу, только он в старшем классе
был, а я поступал. Он на то только и существует, чтоб безвозмездно места доставать. Больше ему и делать нечего.
Так по министерству юстиции угодно?
Не успела она взяться за самовар,
как позвонили. Пришел вчерашний писарь. Татьяна уже получила от него подарок и против его посещений ничего не имела; но когда она про себя сравнивала Мартыныча с"барином", то находила, что тот все-таки"кантонист", а Лука Иванович, хоть и не очень боек, а человек тонкий; днями ей даже жаль его
было чрезвычайно.
—
Так точно. На рукописные-то листы выдет побольше. Вот,
как я пишу, когда уговор
такой есть, чтобы поубористее,
так моих выйдет шесть больших листов, знаете — обыкновенных, по четыре страницы — выйдет двадцать четыре, вместо шестнадцати.
— Только оно
так спервоначалу кажется, а ведь в их звании разные ступени
есть: пятьдесят-то рублей не сразу платят; и на двадцати рубликах посидит, или еще
как в газетах…
— Духу нет,
как бы вам сказать… форсу
такого. Сидит это по целым часам и перо грызет, и ничего не может. Вот вы и прикиньте: коли на каждую неделю, примерно, хотя по три дня — выйдет уж двенадцать день прогульных; по нашему с вами расчету, двухсот уже целковых и не досчитался; а в остальные — тоже могут помехи
быть: нездоровье там, что ли, или ехать куда, или гости помешают. Да это еще я про обстоятельного человека говорю… иные и зашибаются,
так тут ведь никакого предела нельзя положить…
— Да очень уж мне перед вами совестно… за Луку Иваныча, хотя,
быть может, и жалко его немножко. Вот сегодня на целый день он пропал: наверно говорю, что по разным местам ищет перехватить рублишек десять-пятнадцать, а вернется ни с чем, я уж знаю. Потому —
какие у него приятели? Все
такие же,
как и он, грешный. Вы вон говорили, что у вашего генерала работу имел…
— Да
как же, Иван Мартыныч? — спросила, подняв высоко брови, Анна Каранатовна. Во взгляде ее
было и недоумение, и желание услыхать что-нибудь
такое, что ей совершенно еще неизвестно.
— На это, я вам доложу, Анна Каранатовна, немного нужно благородных чувств иметь: раз девушку полюбивши, на ее родное дитя станешь смотреть,
как на свое кровное… Не знаю,
как другие, а я это очень могу понять-с, хотя в
таком именно разе и не приводилось еще
быть. Это — первое дело-с. Стало, каков
будет отец,
так у него и в семье порядок пойдет. Теперича, если я дите моей жены понимаю,
как свое, то
как же мои собственные дети посмеют его в чем укорять или поносить?..
— Ну, я с вами спорить не стану, — все еще выжидательно проговорила Анна Каранатовна, — да ведь никому языка не привяжешь, Иван Мартыныч!.. у
такой вот девочки законности…
как бы это сказать… не
будет.
Стал он прибирать свой"сочинительский стол". Сначала он оглянул его с несколько презрительной гримасой."Экая беспорядочность!" — подумал он, в нерешительности, за что ему взяться, чтобы пообчистить стол."Ну
какой же я
буду служащий? Разве деловую конторку можно держать в
таком виде!"
И
как приятно
будет методически ходить в одиннадцатом часу и сознавать, что идешь в
такое место, где тебе, почти за механическую работу, дают прочный кусок хлеба, смотрят на тебя,
как на солидного человека,"способного и достойного к повышению".
— Это —
как вам угодно, — сказал он, почти отвернувшись от своего собеседника, — только
такого уговора у нас не
было сначала.
— Штиль мой — вульгарно, язык;
так я, хоть и не стилист, но смею думать, что оно совершенно бесполезно: работу мою вы давным-давно знаете:
как один лист,
так и двадцать листов
будут написаны.
— Опять-таки я вам говорю, — перебил уже на этот раз Лука Иванович, — мне это все едино, только для доставления целого,
как вы изволите выражаться, волюма, к известному сроку, надо
будет горячку пороть!
Какой бы я там ни
был, хоть лыком шитый, да все-таки не плоше же считаю себя этого самого подполковника Крафта, а минутами и куда выше его себя ставлю.
Словом, настроение его
было так взвинчено, что он даже не заметил,
как прошло время до второго часа. Почтовая карта, за подписью девицы Гущевой, звала его в сторону Сергиевской. Он вовсе не давал воли своему воображению, не раздражал его образом той, кого он может там найти. Он шел точно к добрым старым знакомым:
так просто он себя чувствовал, а вместе с тем эта квартира в Сергиевской открывала собою какую-то новую полосу жизни: сегодня, после вчерашней сцены с Аннушкой, еще сильнее, чем в первый раз.
— Только вы, пожалуйста, не подумайте, что я с вами сейчас же
буду говорить о литературе или о ваших сочинениях… у меня настолько достанет вкуса или такта,
как хотите. Но видите, во всем этом Елена виновата: она мне много о вас говорила, и я увидела в вас именно
такого человека…
какой мне нужен… я не знаю,
как иначе выразиться.
— Да, надо, а то совсем
будет плохо… Этот полковник Прыжов… хорошо себя ведет, я его за это люблю… Вы ведь знаете: когда мужчина, который может считать себя видным… ну, и в
таком полку служит, начнет за кем-нибудь ухаживать и увидит, что надеяться ему трудно… на успех, он сейчас же разозлится и не может даже продолжать знакомства… А m-r Прыжов — гораздо добрее или умнее,
как хотите… Мы с ним и теперь большие друзья.
В портьеру просунулась курчавая голова с восточным, очень красивым лицом.
Такой военной формы,
какая была на этом юноше (ему казалось на вид лет девятнадцать) Лука Иванович еще никогда вблизи не видал, хотя тотчас же сообразил, к
какому «роду оружия» принадлежит этот «абрек».
— Тоже повторю я и теперь. Вероятность
есть, особливо, коли натура у ней и добрая, и честная; но опять-таки надо действовать не с преднамерением, не считая себя гувернером, а
так, исподволь, при всяком удобном случае. А для этого надо съесть вместе куль соли, жить в одной квартире, вот
как вы с кузиной, видаться по целым дням.
—
Какие страхи, Елена Ильинишна! Зачем вдаваться в
такую трагедию? Просто
будем жить, пока живется; я вот нахожу, что очень уже засиделся в своей конуре — надо и промяться немного, поглядеть на живых людей.
— А вот то, что я от вас слышу. Я до сих пор думала, что
быть писателем — самое высокое призвание… Елена беспрестанно мне повторяет, что нет ничего выше. Она, например, совершенно довольна. Правда, она и вообще восторженная, легко обманывается; но все-таки… Выходит, что писатель, после
такой долгой карьеры, тяготится… своей,
как вы говорите, поденщиной.
— Вот это уж и нехорошо: вы точно испугались того, что
были откровенны с
такой пустой личностью,
как я. Впрочем, я знаю, что не имею права обижаться.
— Если хотелось излиться, значит — нужно
было. Не нервы же мои вы
будете щадить!.. А вот видите, это меня поразило, даже как-то обновило; вы мне расскажите, не теперь, а позднее, когда перестанете деликатничать, чрез
какие испытания вы прошли? Я, право, не от скуки это говорю. Уж я вам сказала, что мне
такого человека,
как вы, нужно…
Да, надо
было правду сказать: никогда он
так не жил, ни одной недели, ни одного дня, ни одной ночи,
как вот сейчас в течение нескольких часов.
— Вы не сумневайтесь насчет Настеньки. Тошно вам с ней прощаться…
Так ведь я вам запретить не могу, Лука Иваныч: вы ей — второй отец; отпускать к вам
буду, и насчет учения,
как вы скажете… Ведь она не ваша… Вы только из жалости к ней привыкли. А Иван Мартыныч ей заместо родного отца
будет, клянусь вам Богом. Вы позвольте, он вам обо всем доложит…
— Не извольте сумневаться, — продолжал все
так же порывисто Мартыныч, — насчет дитяти… Мне довольно известно,
какую вы к ней жалость имеете.
Как вам
будет угодно,
так ее поведем дальше, когда она, по мере лет, в возраст начнет приходить. Лука Иванович! Я очень понимаю вашу благородную душу… Позвольте мне
так сказать! С Анной Каранатовной вы на братском больше положении изволили жить… Поэтому-то я и осмелился… А опять же девица она достойная… и в задумчивость приходит, не видя перед собою…
Это
было его последнее слово; он весь согнулся, опустил безжизненно руки и замолчал упорно,
так упорно, что Лука Иванович и не взвиделся,
как между ними легла какая-то внутренняя перегородка.
— Не договаривайте, пожалуйста, не договаривайте! — стремительно вскричала она и схватила его за руку. — Лучше я доскажу вашу мысль. Полюбить, хотели вы сказать, — не
так ли? Больше ведь никто не выдумает. Скажите мне, Лука Иваныч, — только забудьте, что я молодая дама, madame Патера, — а просто,
как приятелю скажите:
были вы когда-нибудь близки к порядочной женщине, совсем близки?
— Я не за тем приехал; а теперь дело-то почти что проиграно: охотников не мало и без вас — я ведь, батюшка, недаром интриговал целый месяц… И вдруг
такая оплошность! Ну, поздно вы вернулись, амуры, видно,
какие… Да депешу-то не трудно бы
было распечатать, приказать кухарке разбудить себя… Эх!..
— Про то я знаю… Пятнадцать лет я строчу, Николай Петрович. Это даром не проходит. Надо с пером в руках и умирать. Где?.. Не знаю,
быть может, и в богадельне! Я это прибавляю не для чувствительности, а
так,
как приятную возможность… И она меня особенно не пугает… Зато вон гордость во мне закопошилась, и я могу ей поблажку дать: нейду в дельцы, хотя бы и грошовые, не променяю своего мизерного заработка… Вот и подите!
— Помилуйте,
как же не нужно? У могилы речей не состоялось; я
было хотел сказать, да удержали, говорят — не надо.
Так, по крайней мере, последний долг воздать… по рублю-целковому выйдет — не больше, верьте слову.
— Болезнь и все прочее
так меня отделали. Я вас сейчас приметил на похоронах и поджидал нарочно… туда я на поминки не ходил… сами изволите видеть,
какой у меня туалет… Другим господам литераторам
было бы, пожалуй, зазорно.
Кабы у нас
такое товарищество основано
было — ну, другое дело… а то — хотят дадут, хотят нет; да и дадут-то, не встанешь
как следует на ноги, и опять пошло то же хождение души по сорока мукам!..
Да и весело мне намедни стало: читаю в ведомостях, Лука Иванович,
как у одного господина обыск
был по какой-то любовной истории; судебный-то следователь его и спрашивает:"вы-де кто
такой?"А тот ему:"я-де ремесломлитератор".