Неточные совпадения
Проходили мимо гористых берегов, покрытых
лесом почти вровень с водою. Теркин сел у кормы, как раз в
том месте, где русло сузилось и от лесистых краев нагорного берега пошли тени. — Василию Ивановичу! — окликнул его сверху жирным, добродушным звуком капитан Кузьмичев. Как почивали?
И вот теперь перед ним открывается даль владельческого обладания. Через два-три дня он поедет в Нижний вносить за «Батрака» двадцать тысяч и спускать пароход на воду, делать свой первый рейс вверх по Волге. Он проедет мимо
того села Кладенца, где его секли, и мимо
той усадьбы, где строевые
леса стоят в глубине.
А теперь это было если неосуществимо сегодня-завтра,
то возможно, вероятно, если «Батрак» принесет с собой удачу. Пароход, участие в «Товариществе» — это только ступеньки, средство расширить «район». К
лесу тянет его… И тянет не так, как гнусного скупщика, который рубит и корчует, хищнически истребляет вековые кряжи соснового бора, полного чудесной русской мощи и поэзии.
Эта порубка вывела его сразу из раздумья. Ему стало жалко
леса, как всегда и везде. Минуту спустя он сообразил, что, вероятно, эта порубка сделана правильно. Он даже слыхал про это от своего кучера.
Лес был казенный и шел на десятки верст наполовину хвойный, наполовину чернолесье, к
тому краю, где он теперь шел.
Она сдержала себя, встала и тихими шагами пошла бродить по
лесу, вскидывая глазами
то вправо,
то влево: не мелькнет ли где светлый костюм Василия Иваныча.
Карлик сжал губы и забегал глазами. Он зачуял, что барыня выспрашивает у него про барина, стало быть, насчет чего-нибудь беспокоится. Если бы он и знал,
то не сказал бы, когда и с кем Василий Иваныч ходил в
лес. Между ним и обеими женщинами — Степанидой и барыней — шла тайная борьба. К Теркину его привязанность росла с каждым днем.
— Дивное какое утро!.. И в
лесу благодать какая! Дух от сосен! Я в
ту сторону, в крайний угол
леса, прошел. Вы много трав понасбирали, Калерия Порфирьевна?
Перед ним встал облик Калерии в
лесу, в белом, с рассыпавшимися по плечам золотистыми волосами. Глаза ее, ясные и кроткие, проникают в душу. В ней особенная красота, не «не плотская», не
та, чт/о мечется и туманит, как дурман, в Серафиме.
«Распуста», — повторил он про себя
то самое слово, какое пришло ему недавно в
лесу, после первой их размолвки. Он не станет прыгать перед ней… Из-за чего? Из-за ее ласк, ее молодости, из-за ее брильянтовых глаз?..
А ведь Серафима-то, пожалуй, и не по-бабьи права. К чему было «срамиться» перед Калерией, бухаться в
лесу на колени, когда можно было снять с души своей неблаговидный поступок без всякого срама? Именно следовало сделать так, как она сейчас, хоть и распаленная гневом, говорила: она сумела бы перетолковать с Калерией, и деньги
та получила бы в два раза. Можно добыть сумму к осени и выдать ей документ.
Даже и
тех, кто умно и честно обращался с землей и
лесом, он не считал законными обладателями больших угодий.
Теркиным снова овладело возбуждение, где тревога за Калерию покрывала все другие чувства. Он пошел скорым шагом и в каких-нибудь сорок минут был уже по
ту сторону
леса, в нескольких саженях от дачи.
В
лесу уже стемнело. Серафима сразу очутилась у двух сосен с сиденьем и пошла дальше, вглубь. Она не ждала за собою погони. Ее «Вася» погиб для нее бесповоротно. Не хотела она ставить ловушку, но так вышло. Он выдал себя.
Та — святоша — владеет им.
Ни просвета, ни опоры, ни в себе, ни под собою, вот что заглодало ее, точно предсмертная агония, когда она после припадка лежала уже на боку у
той же сосны и смотрела в чащу
леса, засиневшего от густых сумерек.
«Распуста! — выговорил он про себя
то самое слово, которое выплыло у него в
лесу, когда он там, дорогой в Мироновку, впервые определил Серафиму. — Злоба какая зверская! — толпились в нем мысленно приговоры. — Хоть бы одна человеческая черта… Никакой сдержки! Да и откуда?.. Ни Бога, ни правды в сердце! Ничего, кроме своей воли да бабьей похоти!»
На дворе его сменило благоухание цветника, отгороженного невысокой, весело раскрашенной решеткой. Цветы густыми коврами шли в разные стороны в виде опахал. Цветник вдруг напомнил ему дачу, клумбы палисадника,
лес, доску между двумя соснами, разговор с Серафимой,
ту минуту, когда он стал впервые на колени перед Калерией.
Особенно Маня так вкусно рассказывала — как они, в первый раз, в
лесу, начали целоваться, и когда они вернулись домой,
то сейчас побежали к ее матери, и она их благословила.
Слыхала она от тетки и от няньки Федосеевны, что эту усадьбу — она называется также Заводное, как и
то большое село, за Волгой — отец получил от дальнего родственника вместе с
лесом.
Нравится ли? Он не простой землемер, а ученый таксатор. Тетя Марфа говорила ей, что Николая Никанорыча прислал сюда богатый барин с поручением, и он зарабатывает большие деньги. Папе он делает одолжение, что взялся и для него произвести работы, разбить его
лес на участки. Кажется, он не дворянин. Не все ли это равно? Только тетка Павла так гордится
тем, что они — Черносошные, а за ней и папа. Он всегда повторяет уже слышанное ею от тетки.
Она и настояла на
том, чтобы пригласить ученого землемера и разбить
лес на участки, привести в известность и продать.
Тогда она успокоится… Он получит должное возмездие за всю свою дурость. Но если она не доведет его до продажи
леса и усадьбы с парком — может кончиться совсем плохо и для нее с дурындой Марфой;
та без нее тоже пропадет.
Марфа знала, что сестра ее зря ничего не делает. Стало быть, что-нибудь важное, насчет дел брата,
лесов, продажи их. Она за себя не боится, пока сестра жива. Может быть,
та и насчет Сани что подумала.
Между ними сразу установили связь их симпатия к
лесу и ненависть к расхищению лесных богатств. Когда Теркин окликнул Антона Пантелеича,
тот собирался высказать свое душевное довольство, что вот и ему привелось попасть к человеку „с понятием“ и „с благородством в помышлениях“, при „большой быстроте хозяйственного соображения“.
К концу обеда, когда пошли тревожные разговоры насчет
леса и Первач начал делать намеки на
то, что Теркин хочет „перетонить“ и надо иметь с ним „ухо востро“, ей сначала стало обидно за Василия Иваныча, потом она и сама подумала: „Кто его знает, может, он только прикидывается таким добрым и сердечным, а проведет кого угодно, даже Николая Никанорыча, не
то что ее, дурочку“.
Последнюю полоску света заволокло; но тучи были не грозовые, темноты с собой не принесли, и на широком перелеске, где притулились оба озерка, лежало сероватое, ровное освещение, для глаз чрезвычайно приятное. Кругом колыхались нешумные волны
леса,
то отдавая шелковистым звуком лиственных пород,
то переходя в гудение хвои, заглушавшее все остальные звуки.
В
лесу совсем смолкло. Зачирикали и залились птицы. Небо над ними голубело. Минут через пять вдали где-то, не
то сзади, не
то сбоку, начало как будто хрустеть.
Чего еще ей надо? Этот барин в несколько раз богаче Теркина. Первач дал ей полную роспись
того, что у него еще остается после продажи лесной дачи теркинской компании… На целых два миллиона строевого
лесу только по Волге. Из этих миллионов сколько ей перепадет? Да все, если она захочет.
Перекинуло к полуночи; ветер переменился, подуло с юго-запада прямо на опушку
того места, где рос самый ядреный строевой
лес.
Пожар
то стихал,
то опять занимался. Начала тлеть и земля. Пошел особый запах торфяной гари: огонь добрался до
той части заказника, где наполовину рос черный
лес и были низины.
Теркин слез с лошади. Он очутился на полянке. Саженях в ста видна была цепь мужиков, рывших канаву… Жар стоял сильный. Дым стлался по низу и сверху шел густым облаком, от
той части заказника, где догорал сосновый
лес. Но огонь заворачивал в сторону от них, дышать еще было не так тяжко.
— Василий Иваныч, — особенно тихо, точно на исповеди, заговорил Хрящев, наклонившись к нему и держа за повод лошадь, — не судите так горько. Мужик обижен
лесом. Поспрошайте — здесь такие богатства, а чьи? Казна, барин, купец, а у общины что? На дровенки осины нет, не
то что строевого заказника… В нем эта обида, Василий Иваныч, засела, все равно что наследственный недуг. Она его делает равнодушным, а не другое что. Чувство ваше понимаю. Но не хочу лукавить перед вами. Надо и им простить.
Тот сидел с поникшей головой, обращенной к
лесу, и видно было, что ему действительно было неловко.
— Именно! — вскричал, вскакивая обеими ногами, Теркин. — И пожар пошел с
той минуты на убыль, да и во мне все улеглось. Там же в
лесу, около полудня, как бухнулся в траву, так и проспал до вечерней зари, точно коноплю продал.