Неточные совпадения
Публика наверху продолжала сидеть и
не выказывала заметного беспокойства. Между пассажирами попроще пошел более оживленный говор, но если бы
не знать, что пароход действительно врезался в перекат, нельзя бы подумать, что случилась такая досадная
для всех неприятность, из-за которой в Нижний опоздают на несколько часов.
Всего в третий раз он в этом городе, никогда
не проживал в нем больше трех-четырех дней, и в нем у него любовь, настоящая, захватывающая, быть может, роковая
для него.
— Почему же ты
не хочешь? — порывисто спросила она. — Думаешь, я тебе в этом
не помощница?.. Нет, Вася, я хочу
все делить с тобой.
Не в сладостях одних любовь сидит. Если я тебе полчаса назад сказала, что без обеспечения нельзя женщине… верь мне… сколько бы у меня ни оказалось впоследствии денег, я
не для себя одной. Чего же тебе от меня скрытничать!
В классе он был настоящий, тайный «старшой», хотя старшим считался, в глазах начальства, другой ученик, и товарищи поговаривали, что он ведет «кондуитный список»
для инспектора и часто захаживает к живущим на квартирах без родителей вовсе
не за тем, чтобы покурить или чайку напиться, а чтобы
все высмотреть и разузнать.
После кризиса Теркин стал поправляться, но его «закоренелость», его бодрый непреклонный дух и смелость подались. Он совсем по-другому начал себя чувствовать. Впереди — точно яма.
Вся жизнь загублена. С ним церемониться
не будут, исполнят то, что «аспид» советовал директору: по исключении из гимназии передать губернскому начальству и отдать на суд в волость, и там,
для острастки и ему, и «смутьяну» Ивану Прокофьеву, отпустить ему «сто лозанов», благо он считал себя богатырем.
Она любила и немножко боялась матери, хотя та всегда ее прикрывала перед отцом во
всем, за что была бы буря. Если бы
не мать, она до сей поры изнывала бы под отцовским надзором вот в этом бревенчатом доме, в опрятных низковатых комнатах, безмолвных и
для нее до нестерпимости тоскливых.
И так
все пойдет, пока Серафима
не обвенчается с ним. А когда это будет? Она
не заикнулась о браке ни до побега, ни после. Таинство
для нее ничего
не значит. Пока
не стоит она и за уважение, за почет, помирится из любви к нему со всяким положением. Да, пока… а потом?
Серафима рассмеялась.
Все это было так ново. Могли погибнуть и
не погибли. Деньги целы и невредимы. И костер точно
для них кто-то разложил. Давно ей
не было так весело. Ни одной минуты
не пожалела она о
всех своих туалетах, белье, вещах. Теперь это
все затоплено. Пускай! Дело наживное.
Весь этот разговор душил его теперь. Он думал об ужине с нею,
не боялся того, что она совсем будет «готовая», даже и после того как платки напомнили ему,
для кого он их покупал и какая красавица ждет его дома, шлет ему чуть ли
не каждый день депеши, тоскует по нем.
И
весь облик Калерии, с первой минуты ее появления, задел его, повеял чем-то и новым
для него, и жутким. Ханжества или сухой божественности он
не распознавал. Лицо, пожалуй, иконописное,
не деревянно-истовое, а
все какое-то прозрачное, с удивительно чистыми линиями. Глаза ясные-ясные, светло-серые, чисто русские, тихо всматриваются и ласкают: девичьи глаза, хоть и
не такие роскошные, брильянтовые, как у Серафимы.
Она мечтала о небольшой приходящей лечебнице
для детей на окраинах своего родного города, так чтобы и подгородным крестьянам сподручно было носить туда больных, и городским жителям. Если управа и
не поддержит ее ежегодным пособием, то хоть врача добудет она дарового, а сама станет там жить и
всем заведовать. Найдутся, Бог даст, и частные жертвователи из купечества. Можно будет завести несколько кроваток или нечто вроде ясель
для детей рабочего городского люда.
— А ты выслушай. Репримандов я
не желаю, голубчик. Мышьяк — мерзость. Хорош только
для крыс. Также и головки от спичек. Да нынче таких и
не делают почти.
Все шведские пошли. Ну, хоть опиуму побольше, или морфию, или хлоралу, если цианкали нельзя, или той… как бишь, синильной кислоты.
В первый раз в жизни видел он так близко смерть и до последнего дыхания стоял над нею… Слезы
не шли, в груди точно застыло, и голова оставалась
все время деревянно-тупой. Он смог
всем распорядиться, похоронил ее, дал знать по начальству, послал несколько депеш; деньги, уцелевшие от Калерии, представил местному мировому судье, сейчас же уехал в Нижний и в Москву добыть под залог «Батрака» двадцать тысяч, чтобы потом выслать их матери Серафимы
для передачи ей, в обмен на вексель, который она ему бросила.
Ее скрипучий голос звучал
для Теркина точно где-то вдали; он даже
не понимал, о чем она кипятится, и ему стало делаться отрадным такое отрешение от
всего, что входило в ухо и металось в глаза.
— Куражу
не терять, Василий Иваныч, — ответил за
всех хозяин, — куражу
не терять… Вот если бы в губернии у нас было побольше доброжелателев… Вы наш коренной, кладенецкий… Нам и лестно освоить вас с нашими делами. У вас там по пароходству и по другим оборотам должно быть знакомство обширное. Еще бы лучше, если б вы здесь оседлость приобрели, хоть
для видимости.
Нравится ли? Он
не простой землемер, а ученый таксатор. Тетя Марфа говорила ей, что Николая Никанорыча прислал сюда богатый барин с поручением, и он зарабатывает большие деньги. Папе он делает одолжение, что взялся и
для него произвести работы, разбить его лес на участки. Кажется, он
не дворянин.
Не все ли это равно? Только тетка Павла так гордится тем, что они — Черносошные, а за ней и папа. Он всегда повторяет уже слышанное ею от тетки.
Тогда она успокоится… Он получит должное возмездие за
всю свою дурость. Но если она
не доведет его до продажи леса и усадьбы с парком — может кончиться совсем плохо и
для нее с дурындой Марфой; та без нее тоже пропадет.
Саня слушала
все еще под впечатлением того, чт/о было под столом между нею и землемером. Она понимала, про какого рода вещи рассказывал Николай Никанорыч. Разумеется,
для нее это
не в диковинку… И читать приводилось… французские книжки, и даже слышать от подруг. Нынче у
всех метрески… Кокоток развелось — страх сколько. На них разоряются. Говорили ей даже в институте про мужей, которые пользуются от этого.
— Скажи-ка ты мне лучше, любезный друг, есть ли у вас в уезде хоть один крупный землевладелец из живущих по усадьбам, который
не зарился бы на жалованье по новой должности,
для кого окладишко в две тысячи рублей
не был бы привлекателен?.. Небось
все пойдут…
—
Не мели вздору! — глухо оборвал его Теркин. Из-за чего я тебя стану спасать?.. Чтобы ты в третий раз растрату произвел?.. Будь у меня сейчас свободных сорок тысяч — я бы тебе копейки
не дал, слышишь: копейки! Вы
все бесстыдно изворовались, и товарищество на вере у вас завелось
для укрывательства приятельских хищений!.. Честно, мол, благородно!.. Вместо того чтобы тебя прокурору выдать, за тебя вносят! Из каких денег? Из банковских!.. У разночинца взять? Ха-ха!
„Нет!“ — решил он, чувствуя, что
не одно личное раздражение продолжает говорить в нем, а что-то иное. Обошелся бы мягче, но
не дал бы. В нем вскипело годами накопившееся презрение к беспутству
всех этих господ, к их наследственной неумелости, к хапанью
всего, что плохо лежит, — и
все это только затем, чтобы просаживать воровские деньги черт знает на что. Никого из них он
не спасет. Скорее поможет какому-нибудь завзятому плуту, способному что-нибудь сделать
для края.
В таком тоне он
не желал продолжать разговора. За
всю зиму женщины точно
не существовали
для него. Он
не бегал от них, но ему сдавалось, что они потеряли над ним прежнюю силу. Балагурства скоромного свойства он никогда особенно
не любил. Еще менее с таким „тайным развратником“, каким считал Низовьева.
— Нет, зачем же, Павел Иларионыч? Стоять на цене так стоять…
Для меня дело — прежде
всего.
Не угодно ли вам поехать со мной в дальний край дачи; мы вчера
не успели его осмотреть… Коли там
все в наличности, я буду согласен на вашу цену.
И выходит — он сильнее
всех. Отчего? Оттого что у него деньги? Так ведь он
не сам скупает леса, а
для какой-то „компании“. Ему доверяют такие дела. Стало, он — честный и умный.
От деревьев шли чуть заметные тени, и в воздухе роились насекомые. Чириканье и перепевы птиц неслись из разных углов парка. Пахло ландышем и цветом черемухи.
Все в этом году распустилось и зацвело разом и раньше. Его сердце лесовода радовалось.
Для него
не было лучших часов, как утренние в хорошую погоду или ночью, в чаще „заказника“, вдоль узкой просеки, где звезды смотрят сверху в щель между вершинами вековых сосен.
— Вашими бы устами, Василий Иваныч… Очень уж я прельщен этим парком. И вам он, кажется, больно по душе пришелся. Положение его вместе с усадьбой — такое
для лесной местности, что другого такого и
не найдешь, пожалуй, во
всем приволжском крае.
Василию, мол, Иванычу ничего
не будет стоить: побудить компанию вместе с дачей приобрести и усадьбу с парком, сделать из нее центральный пункт
всего приволжского лесного промысла и хозяйства компании и вместе — заложить здесь фундамент
для распространения здравых познаний по лесоводству и уходу за
всеми видами строительных и фруктовых деревьев…
Последнюю полоску света заволокло; но тучи были
не грозовые, темноты с собой
не принесли, и на широком перелеске, где притулились оба озерка, лежало сероватое, ровное освещение,
для глаз чрезвычайно приятное. Кругом колыхались нешумные волны леса, то отдавая шелковистым звуком лиственных пород, то переходя в гудение хвои, заглушавшее
все остальные звуки.
Теперь поняла. Предводителя Зверева посадили в острог. Его обвиняют в поджоге завода
для получения страховой премии."Вася", — она про себя так зовет Теркина, — уже знал об этом и сказал ей перед второй своей поездкой:"Петьке Звереву я его пакости никогда
не прощу: мало того что сам себе красного петуха пустил, да и
весь заказник мог нам спалить".
— Ведь вот, господа, — он оторвал ветку от молодой сосенки, стоявшей около него, —
для вас и
для меня лес — известно что такое. Я вот сбираюсь даже удивить матушку-Россию своими делами по сохранению лесов; а ничего-то я
не знаю. Да и профессора иного, который книжки специальные писал, приведи сюда — он наговорит много, но
все это будет одна книжка; а у Антона Пантелеича каждое слово в глубь прозябания идет.
Деньги!.. Они будут у него всегда, и
все больше и больше их будет.
Не глупая удача, а что-то в нем самом сулит ему это. И находятся же такие суесловы, что требуют одного личного ручного труда. Что бы он сделал мужицкой работой хоть бы
для Аршаулова?